Дар или проклятие?

Тамара не думала найти в чате Даню – всё-таки было чуть больше половины восьмого, раннее время. Зашла она туда скорее потому, что таким образом была ближе к сыну. Читала их предыдущие переписки, и он словно был здесь, рядом. Но Даня оказался ранней пташкой и висел онлайн. Молодая женщина, улыбнувшись, набрала ему: "Привет, дорогой! Что так раненько проснулся?" "А я выспался!" "Как себя чувствуешь?" Последовала пауза. Тамара знала, что Даня стойко переносит свою болезнь и не любит огорчать своими частыми жалобами мать. Вот и сейчас, наверное, думает, что бы написать. "Получше. Скоро гулять пойду. А папа когда приедет?" Теперь настала очередь Тамаре думать над тем, что ответить сыну. Определенно она была не рада тому, что Петр обнаружил ее убежище. Помня о том, как он обращался с Максимом, женщина всерьез опасалась за Даню. Но пока Петр выказывал по отношению к нему исключительно заботу и даже, казалось, был рад своему внезапному отцовству. Но ведь и в начале его с ней отношений верилось, что вот он, мужчина ее жизни. Заботливый, галантный, умеющий красиво ухаживать. Не то что холодный и равнодушный отец, который лишь требовал, но не подарил за всё время ни крупицы того тепла и ощущения защиты, что женщина ждет от мужчины. Однако, как выяснилось, лучше честное равнодушие, чем показная забота. Петр потом превратился в чудовище, в котором Тамара не узнавала прежнего возлюбленного. И кто знает, не ждет ли и ее сына подобное разочарование в отце, которому скоро надоест играть роль внимательного и чуткого родителя? Дверь внезапно, без стука, отворилась, и Тамара машинально захлопнула крышку ноута. Хватит и того, что ее тайна известна Петру и неведомым агентам некоего Князева. Тамара не собиралась посвящать в нее всю школу. – Тук-тук-тук, я твой друг? – весело заявил Вадим Уваров, заходя в медкабинет и без приглашения усаживаясь на стул напротив Тамары. – Ох, какое лицо! Ты что – не рада мне, Томочка? Если кого Тамара и ненавидела больше, чем бывшего возлюбленного, так это Уварова. Если кого и боялась больше Колчина, так это его. За внешним добродушием и шуточками в нем прятался опасный, жестокий зверь. Зверь в обличии обаятельного мальчишки, которым он оставался даже в свои двадцать восемь лет. – А должна, Вадим Юрьевич? – приподняла бровь Тамара. – Только не говорите, что простудились и зашли ко мне взять противовоспалительное или измерить температуру. Вадим хохотнул, без спросу подхватил витаминку из блюдечка на столе и с удовольствием принялся жевать. – Ох, Томочка, меня ломит и раздирает на части лихорадка... любви, – он хитро посмотрел на Тамару. – Боюсь, любой градусник взорвется, пробуя измерить мою безответную страсть. – Ясно, – покачала головой Тамара. – Опять Мальцева осталась холодна. О безответной любви Вадима были осведомлены все в "Ингрид". И Тамара диву давалась, как Полине хватало смелости раз за разом отвергать Уварова. Такое ощущение, что после гибели Антона девушка уже ничего не боялась. Тамара уважала ее, но подобное поведение было для нее роскошью. Ведь у Полины не было сына, который без ее помощи умрет. Ей нечего было уже терять. – О нет, – Вадим покачал головой. – Видимо, злой шутник-озорник Купидон вконец озлился на меня, потому что выпустил новую стрелу. И опять поразил лишь одно мое сердце... – он нагнулся к Тамаре и прошептал: – Вы знаете, вчера ночью я был жестоко отвергнут равнодушной к моим страданиям Верой Назаровой. Я мучился бессонницей всю ночь, снедаемый любовью к ней, а утром натолкнулся на всё тот же холодный взгляд. Есть ли у вас, Томочка, средство от безответной любви? Сколько мне еще страдать? А вот это, подумала Тамара, что-то новенькое. Впрочем, влюбленность в Полину никогда не мешала Уварову затаскивать в постель других понравившихся ему женщин. Однако, признаться, Тамаре было неприятно, что в этот раз ненасытный Вадим положил взгляд на Веру, которую она считала своей подругой. – Боюсь, что против безответной любви нет средств, Вадим Юрьевич, – она развела руками. – Как говорили в "Формуле любви": "Голова – дело темное, исследованию не подлежит". А уж сердце тем более. – А вот здесь поспорю с вами, коллега, – Вадим без зазрения совести стащил вторую витаминку. – Вы прекрасно знаете, что голова еще как подлежит исследованию. Вот и хотел вас попросить исследовать прекрасную белокурую головку нашей учительницы истории и сказать, способна ли ее хозяйка хоть на какие-нибудь чувства. Если подправите там пару нейрончиков, чтобы пробудилась любовь ко мне, буду должником на всю жизнь! Подобное заявление, пусть и сделанное в шуточной форме, Тамаре совсем не понравилось. Она понимала, на что намекает Вадим. – Колчин же говорил, что нельзя сейчас привлекать к школе внимание... – сдержанно проговорила она, стремясь защитить подругу. – Именно, Томочка! – поднял вверх указательный палец Вадим. – Поэтому и прошу о твоей помощи. Если Вера наша Назарова вдруг исчезнет на пару денечков, это вызовет ряд вопросов. А если ты под каким-нибудь предлогом организуешь обследование учителей, вместо энцефалограммы сняв кое-какие другие показания и передав нам, то никто ничего и не заподозрит. Там и там электроды, кто разберется, кроме специалиста, что машинка чуть-чуть другая? – Под каким предлогом? – пробовала упорствовать Тамара. – Никто из учителей не страдает ни эпилепсией, ни нарушением сна... – А вот это, – подмигнул Вадим, – уже твоя забота. Даю большой простор для твоей фантазии. Ну, если, конечно, не хочешь, чтобы твоя подружка всё-таки прогулялась в подземелье. У нас есть пару отличных, давно пустующих камер... Рядом с, – он обворожительно улыбнулся, – Игорем Исаевым. Он знал, что тем самым ножом полоснул ей по сердцу. Мужчина, который впервые в ее жизни отнесся к ней с теплотой и любовью – искренней, не показной, человек с глубоким чувством чести, которую Тамара уже отчаялась встретить в этом мире, – оказался заключенным глубоко под землей, всё равно что погребенным. Даже хуже, потому что мертвого хотя бы оставляют в покое, а Виктора продолжали изучать, как диковинного пациента, за тридцать лет не умершего от изобретенного Колчиным вируса. Продолжали изучать – и она им в этом помогала. Помогала ставить опыты над любимым мужчиной. Март 2012 года. Нижний уровень подземелья. Лучевая машина была готова, Колчин лично проверял еще на раз внесенные в связанный с ней компьютер данные. Сегодня всё должно было наконец получиться. Впервые за тридцать с лишним лет. Тамара и думать не хотела о том, что если расчеты не верны, что если частота волн неправильна хотя бы на долю миллигерца. Это может привести к мутации вируса, к сбою в иммунной системе, к убийству клеток, из которых требовалось изъять вирус, не нанеся им повреждений – то, с чем обычно не справлялись никакие лекарственные препараты. И ведь облучению подвергнется не очередной кролик или собака. Сегодня испытания были назначены на человеке: Викторе Полякове. Если всё пройдет успешно – он станет первым, кто будет излечен от нацистского вируса Теос-231. Чувство юмора Колчина Тамара не могла не оценить – страшный яд был назван божественным орудием. Орудием, с помощью которого, по всей видимости, он намеревался устроить на Земле Страшный суд, отобрав лишь самых, по ему мнению, достойных. Охрана без вопросов пропустила Тамару к Полякову. Знали, что освободить она его при всем желании не сможет, да и не захочет – она связана по рукам и ногам. "Вы не сильно-то страдаете из-за Виктора Николаевича", – с укором в голосе говорила Галина Васильевна. Хотела бы не страдать. Хотела бы иметь такое же черствое, каменное сердце, как у Уварова, Морозова, Колчина. Но Тамара страдала: каждый раз, когда просила позволить именно ей провести обследование Виктора, точно боясь, что другой врач нанесет ему вред. Каждый раз, когда Колчин небрежно заговаривал о нем – ведь она с замиранием сердца ждала, что он прикажет ликвидировать ставшего ненужным пациента. Каждый раз, когда заходила к Виктору в камеру – и натыкалась на его жесткий взгляд. Когда-то в глазах любимого мужчины горели ласковые огонечки, согревающие ее, воскрешающие похороненную надежду на любовь, дарящие вновь способность мечтать. Теперь там сияли равнодушным светом две льдинки. Поляков не произнес за всё это время ни единого слова упрека. Не выказал своего осуждения. Но лучше бы обвинял, проклинал. Только не это вечное молчание – и потухший взгляд. Как обычно, она встала у двери, ожидая его. Знала, что Виктор сам поднимется с койки и спокойно подойдет. Ведь он тоже понимал, что бежать бессмысленно. Но в этот раз он не спешил. Он сидел на кровати, читая какую-то книжку. Тамаре удалось разглядеть обложку: "Братья Карамазовы". Заключенным иногда давали книги, которые могли хоть как-то скрасить бесконечное течение времени. Но Тамару Виктор никогда не просил ему ничего приносить, и она сомневалась, что Достоевский – стандартная книга в библиотеке Колчина. Где же он ее достал? – Я дважды читал этот роман, – Виктор медленно поднял глаза от книги. – В нем столько смысла, что полжизни потребуется, чтобы обдумать всё. Гении умеют поднимать непростые вопросы. Но легенду о Великом Инквизиторе я никогда не понимал. Или, лучше сказать, не желал понимать. Поляков усмехнулся – какой-то чужой, незнакомой Тамаре усмешкой. – Полная чушь про религию. Христос, выполняя свое обещание вернуться, пришел в Испанию времен Инквизиции, а его захотели убить церковники. Но не для того, чтобы не мешал им вершить темные дела под его именем. Это было бы понятно и логично. Вовсе нет: потому, что их путь казался им вернее – лучше для всего человечества, о котором они по-своему заботились. Вот, как тебе это? Он перелистнул страницу назад и прочитал: – "О, мы убедим их, что они тогда только и станут свободными, когда откажутся от свободы своей для нас и нам покорятся. И что же, правы мы будем или солжем? Они сами убедятся, что правы, ибо вспомнят, до каких ужасов рабства и смятения доводила их свобода твоя. Свобода, свободный ум и наука заведут их в такие дебри и поставят пред такими чудами и неразрешимыми тайнами, что одни из них, непокорные и свирепые, истребят себя самих, другие, непокорные, но малосильные, истребят друг друга, а третьи, оставшиеся, слабосильные и несчастные, приползут к ногам нашим и возопиют к нам: „Да, вы были правы, вы одни владели тайной его, и мы возвращаемся к вам, спасите нас от себя самих“. Виктор поднял глаза на Тамару: – Сильно, не правда ли? Свобода как зло, подчинение – как благо. Несомненное, единственно возможное для людей. Или вот это еще: "Слишком, слишком оценят они, что значит раз навсегда подчиниться! И пока люди не поймут сего, они будут несчастны. Кто более всего способствовал этому непониманию, скажи? Кто раздробил стадо и рассыпал его по путям неведомым? Но стадо вновь соберется и вновь покорится, и уже раз навсегда. Тогда мы дадим им тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных существ, какими они и созданы"... Виктор с громким хлопком закрыл книгу. – И ведь поспорить трудно. Свободу может оценить только сильный, слабому она в тягость. Вот только Колчин, или же Риттер Вульф, пошел еще дальше Великого Инквизитора. Он решил не забивать себе голову нуждами всего стада, которое слишком уже расплодилось, а просто пустить под нож самых слабых овец. Так сказать, упростить себе задачу. И оставить лишь самых сильных баранов и верных пастушьих псов, чтобы стеречь стадо. – Виктор... – Тамару пугал этот жестокий, злой тон Полякова, который был не похож на самого себя. – А что, скажешь, это абсурд? – приподнял бровь Виктор. – Когда-то я считал так же. Я не могу принять действий Колчина, но мне становится понятным, откуда всё это происходит. Я двадцать лет потратил на то, чтобы собрать лучшие зерна – из науки, из книг, из жизни. И десять с лишним лет был пахарем, который бросает их землю. Невозможно исправить то, что случилось со мной и моими друзьями. Невозможно искупить слезы моей сестры и других подопытных. Но можно, верил я, вырастить людей, которые никогда, ни за что не повторят подобное! Этому я посвятил свою жизнь... Он прикрыл глаза и прошептал то ли для самого себя, то ли для Тамары: "Никогда, ни за что не повторят подобное". Затем же откинул назад голову и снова заговорил громко. – И что я вижу? Вадим Уваров, один из моих учеников, которого я помню еще мальчишкой, – теперь правая рука фашиста. Убийца бывших одноклассников, поддерживающий опыты над людьми, а то и напрямую ставящий их. Его ровесники стоят за этой дверью, охраняя меня и всю эту резиденцию ада на Земле. Скажут им расстрелять человека – они это сделают. Без злобы, но и без сожаления. Им платят за это, ничего личного. А женщина, чей брат остался лежать в подземелье с простреленной головой, женщина, которая сама побывала на операционном столе фашистов – теперь помогает им ставить новые опыты. Тамара отшатнулась, словно Виктор дал ей пощечину. Да, она сама хотела, чтобы он наконец заговорил, пусть даже бросил обвинения. Но как же это оказалось больно! – Виктор... – снова пробормотала она едва слышно, но была уверена, что он понял ее: – Не я выдала тебя им! Я умоляла тебя бежать!.. – Я знаю, – его голос не потеплел, глаза по-прежнему точно вонзали в ее сердце маленькие лезвия. – Я знаю, что ты не предавала меня. Даже никогда не сомневался в этом. Но ты предала гораздо больше. Ей пришлось сжать кулаки – вплоть до того, что ногти вонзились в ладони. Всё, чтобы не заплакать. Тамара Славина разучилась плакать еще в детстве – пришлось разучиться. Но сейчас ей хотелось не то что плакать – рыдать. Кричать от бессилия, несправедливости... и от того, что в чем-то Виктор был прав. Она предала память брата, служа его убийцам. Вначале – по незнанию. После – ради жизни своей и сына. Ради сына она была готова на всё, но ведь у других людей тоже есть сыновья? Имеет ли она право отдавать на опыты чужих детей вместо своего? – Впрочем, – снова заговорил Виктор, – я не имею никакого права обвинять тебя. Я сам оказался ничтожным идеалистом, верящим, что можно воспитать достойных людей. Нет, люди слабы. Кто-то обменивает совесть и свободу на материальные "хлебы" – деньги, блага, женщин. Кто-то меняет это на хлебы науки. Изобретает биологическое оружие – и, пребывая в полнейшем экстазе от своего открытия, даже не задумывается о том, что держит в пробирке смерть тысяч и тысяч. А кто-то, как Вадим, любит хлеб пастушьего пса, теша себя тем, что имеет право задрать любую из овец, которая будет непослушна. И никогда не поймет, что он всего лишь пес – и никогда не станет пастухом. Ему попросту этого не позволят. Может... – он вгляделся в собеседницу. – Великий Инквизитор действительно прав и из некоторых овец попросту не сделать людей? Может, всё так и должно быть? Скажи мне, Тамара? Он смотрел на нее, и было непонятно, то ли вопрос риторический, то ли он всё же ждет на нее ответа. Ответа, которого Тамара не знала. В этот момент она могла лишь ужаснуться тому, что люди Колчина сотворили с Виктором за эти три месяца. Они сохранили ему жизнь, но убили в нем романтика и мечтателя, верящего в людей до конца. Осталось ли в Викторе Полякове нечто прежнее – то, во что она без ума влюбилась? В наступившей тишине шмелем прожужжала пришедшая на мобильник Тамары СМС – Колчин был уже в нетерпении. Виктор всё понял и криво усмехнулся. – Да, что-то я разговорился напоследок. Но, в конце концов, будем считать это исповедью приговоренного. Я готов идти, – и, аккуратно положив книжку на тумбочку и поправив покрывало на кровати, будто это имело какое-то значение, он встал и подошел к Тамаре. Разум молчал, а чувства твердили обнять любимого, прижать к себе что было сил – раз у него иссякла вера, то наполнить его своей, которая всё еще оставалась. Оставалась при взгляде на сына, больного, измученного сына, который, тем не менее, смотрел на нее с такой любовью и бесконечной нежностью, что Тамара просто не могла опустить руки. Даня был смыслом ее жизни – она всё еще жила, а не влачила жалкое существование помощницы нацистов ради него и только благодаря ему. Сын не мог взглянуть на солнце, но именно он напоминал Тамаре, что свет его лучей всё еще существует. Как бы ей хотелось передать это всё Виктору, поделиться с ним. Передать объятием, поцелуем, безумными и глупыми на первый взгляд словами, что нельзя сдаваться, что всё еще будет хорошо? Решится ли она? Или опять промолчит, промолчит как всегда? – Веди, – смиренно и равнодушно произнес Виктор. Будто говорил о казни. И что-то сломалось в этот момент в Тамаре. Нельзя сдерживаться вечно. Ей было плевать на то, что здесь установлены камеры и что Колчин, быть может, наблюдает сейчас за ними. Плевать, что она заставляет ждать того, кто ждать не любит. Плевать, что за дверью охранник... Слов не было – были лишь сдавленные рыдания, были руки, судорожно вцепившиеся в плечи любимого, были его губы – сухие, потрескавшиеся, жесткие, хотя Поляков давно уже не выходил на поверхность. Было его лицо – дорогое, любимое, которое она покрывала поцелуями и обжигала горячими слезами, были слегка отросшие курчавившиеся волосы, в которые она зарывалась пальцами. Были его глаза – на какое-то мгновенье потеплевшие, точно лезвия из льда растаяли, точно своим мягким дыханием их коснулась наступившая весна. И был его ответный поцелуй – неуверенный, какой-то скованный, будто Виктор за эти месяцы забыл о том, как дарить ласку... Был его прохладный лоб, прижатый к ее, горячему, будто у нее был жар. Были ладони, осторожно проведшие ей по щекам, стирая слезы... И было едва заметное покачивание головой, когда он отстранился и руками поставил между ними преграду. Слепой тоски моей не множь, Не заводи о прежнем слова... Сказал он это вслух, прочитала ли это Тамара по губам – или даже уловила в мыслях? Не давая ей опомниться, Поляков стремительно вышел из камеры, замерев рядом с охранником, надевшем на него наручники. Тамара, дрожащими руками пригладив волосы и вытерев слезы, тоже покинула камеру. Виктор стоял, смотря в дальний конец коридора, спиной к ней. Так они и пошли в сектор С, к лучевой машине. В голове совсем не к месту, не ко времени вертелся глупый вопрос – откуда Поляков цитировал? Это было что-то очень знакомое, но Тамара не могла никак вспомнить. Дальше всё было стандартно, по протоколу. Осмотр, окончательное "добро" на эксперимент. Поляков, раздевшись до пояса, весь обвешанный датчиками, с маской для защиты глаз от ослепительного света, лег на выдвижной стол. Мягкое нажатие клавиш – и испытуемый отправился под купол, напоминающий внешне аппарат для МРТ. Пошел процесс сканирования, на экране выскочила шкала с меняющимися процентами. Десять, тридцать, шестьдесят... Когда шкала была заполнена до ста, машина ожила... стенки защищали присутствующих в комнате от яркого света, но Тамара знала, что в этот момент из прозрачного люка в ночное небо вырвался ослепительный столп лучей – внешнее проявление волнового воздействия. И Тамара наконец вспомнила, откуда эти строки. Из Баратынского, знаменитый романс "Не искушай меня без нужды". Я сплю, мне сладко усыпление; Забудь бывалые мечты: В душе моей одно волнение, А не любовь пробудишь ты. Виктор дал ей ответ: как стихи Бунина служили приглашением в их историю любви, так эти стали прощанием... Красивым, но однозначным. Свет погас, процедура облучения была выполнена. Спустя минуту, выдвижной стол с лежащим на нем Поляковым вновь выехал из-под купола. Виктор дышал – это Тамара сразу заметила. Не дожидаясь приказа Колчина, она бросилась проверять состояние мужчины и считывать показания укрепленных на его теле датчиков. – Как ты себя чувствуешь? – она даже не скрывала волнение в своем голосе, спиной чувствуя усмешку Колчина. – Странно... – пробормотал Поляков. – Будто я долго спал... и всё не могу проснуться. – Тамара, когда освободишься, не забудь взять кровь на анализ, – почти тактично напомнил Колчин. Состояние Виктора оказалось стабильным, разве что были слегка повышены давление и пульс и в левом глазу лопнул сосуд. А вот проведенный чуть позже анализ крови показал, что организм избавился он тридцать лет копимого в нем яда. Сбылся лучший прогноз – вирус оказался нейтрализован без вреда для клеток. Впервые, наверное, за всю историю медицины. Более того – иммунитет у Полякова повысился настолько, что повторно заразить его Теосом-231 не представлялось возможным. Антитела образовались и против штамма, передающегося через кровь, и против того, что распространялся воздушно-капельным путем. Более того, глубинное обследование выявило наличие "клеток памяти", что делало возможным образование новых антител и остановки инфекции, даже если бы она миновала "первую преграду". Конечно, предстоял еще длительный период наблюдения и отслеживания возможных побочных эффектов. – Пусть Игорь Исаев еще поживет, – с усмешкой проговорил две недели спустя Колчин. – Он же так хотел узнать наши тайны. Пусть теперь послужит им. Тамара обмерла, а потом выдохнула. Это означало то, что Виктору пока дарована жизнь. Вот только появился ли в ней утерянный смысл? Апрель 2012 года, около восьми утра, медкабинет. Приемные отец и мать уже забрали у Тамары брата, память и детство. Уже отравили ее ребенка, заставив работать при таком уровне радиации, что это привело к страшной болезни Дани – он вообще чудом родился. Приспешники Колчина уже забрали у нее Виктора, который считал ее предательницей. Теперь хотят забрать еще и подругу... Будет ли этому когда-нибудь конец?! – Да что ж вы к Вере-то привязались! – в сердцах воскликнула Тамара, этим криком выплескивая наружу всю свою боль, накопившуюся за годы. – Вам мало объектов для исследований? Вера же самая обычная молодая женщина... – Вполне возможно, – кивнул Вадим. – Приборы тогда ничего не покажут, и я в одиночку буду страдать неразделенными чувствами к ней. Но есть основание полагать, что у моего братца и нашей обаятельной учительницы истории есть нечто общее... крайне общее. Ну, ты понимаешь, о чем я. Тамара понимала. Повышенная чувствительность. Это, правда, никак не проявлялось внешне... или же Вера умело скрывала свои экстрасенсорные способности. Сказать по правде, Тамара сама бы скрывала, чтобы эти доктора Моро не добрались до нее. – И если Вера действительно обладает экстрасенсорными способностями? – упавшим голосом произнесла Тамара, понимая, что для подруги это ничего хорошего не означает. Вадим мечтательно улыбнулся. – Тогда она будет моей спасительницей, лучом света во тьме... И я совсем не шучу. Пять лет назад. Злость и обида душили Вадима. Он уже дважды уступил Антону в поединке. Поединке, от которого, как сказал Колчин, будет зависеть место его первого помощника – и личного ученика. Вадим не удивлялся тому, как связан бой на посохах с медицинскими разработками – Войтевич еще в одиннадцатом классе научил их, что всё в этом мире неотделимо друг от друга. – Леонардо да Винчи, Ломоносов – выдающиеся ученые и вместе с тем художники, поэты, – говорил биолог. – Это сейчас мы стали всё делить. Физики и лирики, ученый не видит дальше своих пробирок, поэт – дальше своего пера. Даже каждую специальность мы искусственно дробим. Но реальность можно постигать, лишь когда видишь взаимосвязь всех явлений... Только это – путь истинного гения. И Войтевич действительно радовался успехам братьев в спорте не меньше, чем в своем предмете. Позже Вадим понял, что старик был во всем прав и можно быть членом сборной по биатлону и одновременно специалистом по молекулярной биологии. Одно другому не мешало, более того – дарило полноту видения. Вот и Антон, пусть и не пошел в спорт, однако прекрасно владел и дзюдо, и боем на посохах. Правда, вовсе не из-за желания соперничать и побеждать – желания, которое всегда владело Вадимом. Нет, Антона прежде всего интересовала философия, лежащая в основе этих боевых искусств. Философия, которая помогала, по его словам, лучше познавать мир и самого себя, свои возможности. Помогала отрешиться от суетности и увидеть глубину вещей. Помогала, наконец, легче воспринимать болезненную реальность, которая из-за повышенной чувствительности порой пробирала до каждой клеточки тела. Пробирала так, что в детстве, когда братьев приводили на места недавних преступлений, Антон дрожал и плакал, точно это он получал смертельные раны. А Вадим сжимал зубы, как будто слышал свист пуль или видел блеск ножа убийцы. Антон уже тогда реагировал больше на чужие страдания, а Вадим – на отпечатки насилия. Его чувствительность была более грубой, поэтому, наверное, ему легче было с ней справиться, чтобы как-то жить. Вадим выбрал загородиться, Антон – отстраниться. Но именно эта философия раз за разом приводила брата к победе. Прежде – и сегодня. Спокойно и невозмутимо, с легкой улыбкой на губах Антон повергал Вадима на колени... один раз, второй. Обезоружил, вернул ему посох. Если Вадим ошибется в третий раз – поединок будет проигран. Несложно было понять, в чем заключался просчет. Вадим слишком хотел это место, слишком жаждал выиграть. А для Антона это было несущественно, неважно. Кажется, он принял предложение Колчина о поединке чисто из стародавнего уважения к Войтевичу, который его попросил прийти на отбор. Карьера или будоражащие кровь открытия в биологии Антона никогда не интересовали. Вадим удивлялся, как это брат вообще не уехал в Тибет и не подался в монахи, чтобы созерцать там свое мироздание. Подальше от, как он говорил, всей боли и грязи этого мира. Ну, конечно, Полина. Вот что удерживало Антона. Любимая девушка... любимая двумя... отдавшая сердце одному. Воспоминание о безответном чувстве вызвало в Вадиме новый приступ ярости. Брат всё забирал у него. И родители его любили больше. И Колчин говорил, что способности Антона тоже больше. И Полина выбрала именно его. А теперь еще перед Антоном раскроются новые перспективы. Которые к черту ему не нужны. Почему всё в жизни так несправедливо? Вадим бросился в новую атаку, хотя и понимал, что поступает неправильно. Гнев и ярость – предвестники поражения. В боевых искусствах важна концентрация и даже некоторая отрешенность, будто взгляд со стороны. Именно она дает полный контроль над ситуацией, когда замысел противника угадывается по блеску в глазах, по едва уловимому движению пальцев, а в их с Антоном случае – даже по еще только пробегающему по нервным волокнам импульсу... И, конечно же, Антон всё прочитал верно, уйдя в защиту, а затем успешно проведя контратаку. Его посох ударил под ребра, лишив на пару мгновений возможности дышать... Вадим знал – брат бьет лишь вполсилы, не желая покалечить. Но не столько было больно в груди, сколько выкручивала ребра злость. Проиграл. Опять проиграл. – Вадь... – Антон протягивал ему руку, смотря с теплой грустью в глазах, словно всё понимал. Подать руку, показав, что принимает поражение, что бой остался за плечами. Вадим был не готов это сделать и медлил. – Вадим... – голос брата понизился до шепота. – Вадим, да не нужно мне это место. Я не хочу, чтобы что-то развело нас врозь. Не нужно ему это место! Унизил его перед Крыловым и Колчиным, а теперь с барского плеча подачку дает? Как же Вадим его сейчас ненавидел. – Может, и Полину тогда мне отдашь? – ядовито процедил Вадим сквозь зубы, подняв на брата глаза: – Ну, чтобы ничего уже не мешало братской любви? Антон дернулся назад, будто получил невидимый удар под дых. Незримым посохом. – Всё-таки Колчин изменил тебя, – тихо произнес он. – Прежде ты никогда бы так не сказал. Будто она – вещь. Вадим сжал зубы. Ну да, Колчин изменил его, сделал циником. А Антон – всегда вне любых искушений, прямо святой. Пора называть его Сан Антонио. Широкая ладонь брата мягко легла на плечо. В глазах Антона плескалось сожаление, точно он хотел стереть этот поединок навсегда из их жизни. Будто это было так просто. – Мы поговорим обо всем, – едва слышный шепот. – Дай мне руку, брат... В этих словах было так много – их детские игры, в которых еще было мало соперничества, совместные проказы, моменты, когда уже не Вадиму, а Антону была нужна поддержка – когда он сидел, зажавшись, в углу, после посещения очередного места преступления, и не могли его разговорить ни отец, ни мать, ни даже Колчин... Только Вадиму он поверял свои мысли. Вадим принял протянутую ладонь, опершись на нее всем весом, и Антон помог ему встать. Рука за руку, брат за брата... Как было раньше... Пока не появилась Полина... Пока она не развела их. Спиной Вадим ощутил чей-то взгляд. Разочарованный, презрительный. Он обернулся – Колчин. Их воспитатель, наставник, второй отец. Той чувствительности, что оставалось в Вадиме, было довольно, чтобы понять, что Колчин думает сейчас о нем. О месте помощника можно забыть. О развитии способностей можно забыть. Антону наплевать – он уже отошел в дальний конец зала, чтобы поставить посох на подставку... А вот ему, Вадиму, нет... Антон походя лишил его мечты – и у него-то опять будет всё. А у Вадима – опять ничего. Позже Вадим пытался понять, что пришло прежде – желание излить давно копившийся гнев или воспоминание о такой же ярости, когда-то давно прочитанной им в узеньком переулке между двух гаражей, где пролилась кровь совсем еще юного парня – намного моложе их. Братья видели лишь осколки стекла, даже кровь – и ту уже смыл недавний дождь. Но Вадим явственно ощутил, как, движимый давним соперничеством и гневом, которые довел до кипения алкоголь, семнадцатилетний мальчишка подхватил валяющуюся на земле пустую бутылку из-под водки и что было силы разбил ее о голову друга... Нанеся смертельную рану, от которой последний скончался до прибытия скорой. Пальцы Вадима подняли с паркетного пола посох... Несколько шагов вперед, руки перехватывают оружие – и посох, как некогда бутылка, устремляется вперед и вниз... чтобы настигнуть того, кто был так дорог, кто так теперь ненавидим. Для Вадима осталось загадкой, как Антон не предчувствовал этот предательский удар со спины. Или настолько бесконечно доверял – до последнего? Сан Антонио, кто бы мог сомневаться... Глядя на распростертого на полу брата, у головы которого растекалась кровь, Вадим вдруг понял, что все чувства куда-то делись. Точно способность, от последствий которой он так старательно закрывался, сама наконец покинула его, оглушенная этим ударом. И всё-таки он ощутил одобрение Колчина. Его даже не гордость – скорее удовлетворение. Будь Вадим в другом состоянии, он бы насторожился, почему Колчин испытал именно это чувство, словно всё давно рассчитал и теперь увидел закономерный результат. Но сейчас Вадим мог лишь смотреть на брата, к которому неспешно подошел Колчин, проверил пульс – и кого-то подозвал. Вадим не шелохнулся, когда Антона положили на носилки, не осознавал до конца оброненные медиком слова: "Серьезная черепно-мозговая травма, состояние критическое". Колчин же, приблизившись к воспитаннику, похлопал по плечу и, протянув руку для рукопожатия, объявил: – Место твое. Вадим наконец с усилием оторвал взгляд от крови на полу, от места, где только что лежал брат, и устремил его на протянутую ладонь. Он взял руку Антона – и потом ударил его. Что стоит это рукопожатие? Ничего. И всё же Колчин ждал ответа. Ждал, как финального штриха, подтверждения. – Он же будет жить? – поднял Вадим на Колчина свои глаза. Тот усмехнулся, и в этот раз прочитать его взгляд Вадиму не удалось. – Будет. И теперь уже в твоей власти будет вытаскивать людей, стоящих одной ногой в могиле. Ровно как и толкать туда тех, кто не достоин жизни, отбросы общества. Твои возможности позволят это тебе. Так было задумано еще при твоем рождении. Колчин никогда не лгал им. Вадим знал – как он сказал, так и будет. Место его помощника, его личного ученика открывало безграничные перспективы. И Вадим крепко пожал протянутую ему руку. *** Уже потом, когда Вадим, принимая душ, с остервенением тер себя мочалкой, будто хотел содрать с себя отпечаток того удара посохом, внезапно накатило это... Головную боль он ощутил еще, когда раздевался. Но не обратил внимания. А сейчас стенки душевой кабины будто ожили – задвигались, запульсировали. Вадим схватился за них руками, не зная, то ли старается устоять на ногах, то ли пытается проверить, действительно ли холодная, твердая плитка стала мягкой на ощупь, действительно ли задышала. Горло сдавил спазм, нахлынуло отвратительное чувство тошноты. Тошноты и вместе с тем омерзения. То ли на себя самого, то ли на всю эту ситуацию. Кафель был ледяным и мертвым, как что-то было мертво и в душе самого Вадима. Ему хотелось побыстрее покинуть эту кабину, выбраться из потока воды, в парах от которой он начал задыхаться. Кое-как обмывшись, Вадим выскочил, но не мог вспомнить, куда он положил полотенце. Пришлось натягивать одежду на мокрое тело, футболка противно липла к разгоряченной коже, отчего хотелось ее содрать и выбросить вон. В штанину Вадим тоже никак не мог попасть ногой. Было душно, комната шаталась перед глазами. Одна, здравая часть мозга говорила, что всему виной стресс и переутомление, что нужно пойти отлежаться, а другая просто пыталась выжить, хотела дышать... Вадим, так до конца и не одетый, распахнул в уборной окно, высунулся почти наполовину, жадно хватая ртом воздух, и всё не мог надышаться. Какое-то чувство самосохранения всё же спасло его от того, чтобы высунуться так, что падение на асфальт с девятого этажа стало бы неизбежным. Вадим дернулся назад – и рухнул на холодный кафель пола, потеряв сознание. *** – Различные формы биологического сосуществования двух организмов? Семь букв, – Войтевич сидел у кровати Вадима, с невозмутимым видом разгадывая кроссворд. Кажется, он был помешан на этом занятии или же специально доводил Вадима. Самочувствие было несравнимо лучше, странный припадок уже двое суток как остался позади, хотя до сих пор чуть-чуть подташнивало и оставалась слабость. Но Вадима больше волновало то, что никто не объяснил, какого черта с ним произошло. – Вы мне скажите наконец? – стараясь не сорваться, произнес он. – Ведь это был не просто обморок? – Вадим, – терпеливо проговорил Войтевич. – Ты должен бы уже привыкнуть, что я не просто так задаю свои вопросы. Отлично, самое время устроить экзамен по биологии. – Симбиоз, – устало проговорил Вадим, зная, что упрямый старик не отступится. – Теперь вы соизволите мне ответить? А, Константин Викторович? – последнее он произнес с явным сарказмом. – Ты сам ответил на этот вопрос, – Войтевич вписал отгаданное слово в кроссворд. – Только я бы расширил обычные понятие симбиоза до "энергетического". Правда, пока еще трудно утверждать наверняка, с каким из его видов мы столкнулись, потому что взаимной пользы еще не выявлено. Но ведь не сразу мы получает искомый результат? Вадим тяжко вздохнул. Это начинало его раздражать. – Можно еще одну подсказку? – черт бы побрал этого старикана, но придется играть по его правилам. – Без сомнения, – Войтевич взял из принесенной им папки какой-то файл и подал Вадиму. Беглый просмотр дал понять, что это результаты мониторинга состояния Антона. Живой, значит... И тут Вадима насторожила дата. Нет, это было три года назад. – Кровоизлияния, киста Бейкера, артроз... По бумагам было ясно, что у Антона были три года назад проблемы с правым коленом и вообще правой ногой. Но здоровье у обоих братьев было железное... Если исключить тот факт, что три года назад Вадим разбился во время отборочного этапа по биатлону и долго лечил сломанную ногу. Правую ногу. Коленный сустав собирали буквально по косточкам. Это поставило крест на карьере биатлониста. Благодаря врачам из "Ингрид" и индивидуальной программе восстановления, предложенной Колчиным, Вадим, тем не менее, полностью излечился, но в профессиональный спорт возвращаться не стал. Не хотел привлекать внимание своим чудесным исцелением. Но он знать не ведал, что Антон в это же время страдал чем-то похожим. – У него разве была травма? – Вадим поднял на Войтевича глаза. – Только на энергетическом уровне, – ответил тот. – Такая же травма, из-за которой тебе стало плохо два дня назад, хотя Антон даже не прикоснулся к твоей голове... Вадим уронил листы на кровать, еще не до конца не осознавая, что всё это означает. А может, попросту не решаясь поверить. – Энергетический симбиоз, – прошептал он. – Но это больше, чем просто симбиоз... – Если говорить точнее, то это высшая форма мутуализма, когда повреждение одного организма сказывается на другом, а его смерть приводит к обоюдному летальному исходу, – педантично, как забывчивому ученику, разъяснил Войтевич и добавил довольно: – Результаты поистине поражают. В палате воцарилось молчание. Казалось, ни одно слово не могло отразить всё то, что чувствовал Вадим. Восхищение перед невероятным прорывом в науке. Ужас перед зависимостью от брата. Гнев от осознания того, что он – часть какого-то опыта. Опыта, о котором умолчали. Победил ужас. Возможно, потому, что еще болела голова, реагируя на травму брата, потому, что еще не встали на место стены, отражая то же головокружение, что чувствовал сейчас и Антон. – И что? – Вадим повернулся к собеседнику. – Мы всю жизнь так и будем? Как Сиамские близнецы? Даже хуже? Он так хотел начать свою жизнь вне зависимости от брата. Он пожертвовал ради нее всем два дня назад. Войтевич чуть пожал плечами. – Для нас самих это первый подобный результат. Теоретически вас можно было бы разъединить, развести эту связь на энергетическом плане. Кроме того, на более глубокий уровень, сенсетивный, она всё же не вышла. Иначе бы ты не смог сделать то, что совершил. – Теоретически, – усмехнулся Вадим, чувствуя, что теперь в нем побеждает гнев. – А кто вам вообще дал право ставить опыты над нами?! Но старик не смутился. – Сверхчеловеком не стать за просто так. Всё имеет свою цену. Чтобы наука служила тебе – для начала ты должен был послужить ей. Ты еще в начале пути и не можешь в полной мере оценить всего того, что тебе дано. Но можешь уже сейчас сравнить, как выгодно ты отличаешься от большинства. Даже от твоих одноклассников. Кто они – и кем становишься ты. Войтевич был прав – Вадим достиг неизмеримо большего. Гнев поутих, но беспокойство оставалось. – Я найду способ оборвать эту связь, – пробормотал Вадим. – С вами или без вас – но найду. – Отличная мотивация, – кивнул Войтевич. – Дополнительная мотивация. Ты дойдешь до всего сам, ведь ты был лучшим моим учеником. Я только подскажу, что здесь не обойтись, скорее всего, без третьего составляющего. Назовем его "энергетическим посредником". Дальше – ищи сам. Он поднялся и сложил газету с кроссвордом. – Но о вероятной пользе, всегда характеризующей мутуализм, тоже не забывай. Она может еще проявиться. Ведь одной из наших целей было способствовать через энергетический обмен взаимному восстановлению, – произнес Войтевич, прежде чем попрощаться. – Выздоравливай, Вадим. Зацепка была ясна. И эти пять лет не прошли впустую. Правда, никаких положительных сторон "энергетического симбиоза" найдено не было. То ли Войтевич со товарищи просчитались в расчетах, то ли связь с братом по какой-то неучтенной причине проявилась лишь во взаиморазрушающем качестве. Вадим в полной мере оценил проблемы, которые подобный мутуализм порождал – Антона и пальцем нельзя было тронуть, это означало верную смерть. Зато вплотную приблизился к тому, как энергетический посредник поможет разорвать болезненную связь. Оставалось лишь найти его, чтобы проверить теории на практике. Сделать это, однако, оказалось непростой задачей, потому что требовался человек с небольшой разницей в возрасте и ярко выраженной чувствительностью. А вот его пол был не важен, совершенно не важен. Апрель 2012 года, медкабинет. – Моей спасительницей, – повторил Вадим, пристально глядя на Тамару. – Ты зря беспокоишься за Верочку. Я ее буду оберегать больше самого родного человека, стану держать у самого сердца. Ты же поможешь мне, правда? Будь это кто другой, она бы не усомнилась, что перед ней человек, страдающий от неразделенной любви. Но только Вадим Уваров вообще не был способен на подобные чувства. Хуже всего было то, что Тамара понимала, что вынуждена будет подчиниться, провести этот проклятый осмотр. Иначе этот клещ от нее не отстанет. Но ведь результаты можно и изменить... в конце концов, у Тамары получилось спасти жизнь Лиле и Денису, и самой не попасть под подозрение. Но она не учла, что в своей игре Вадим просчитывал наперед до нескольких ходов. Словно предугадав ее намерения, он наклонился вперед, к ней, и заговорил вкрадчиво, почти сожалеющим тоном: – Да, я понимаю, как тяжело подставлять сначала любимого, а теперь еще и подругу... Вот только если я прав и подруга твоя – экстрасенс, то она занимается в свободное время весьма странными делами: вроде беготни по подземелью... или прямого вмешательства в наши планы... – Я не понимаю, о чем ты! – Тамара вздрогнула, потому что намеки Вадима заставили ее насторожиться. Она поняла, куда он клонит. Вера – и подземелье? Туда не попадают случайные люди. Вадима же, кажется, забавляла ее реакция, потому что он довольно улыбнулся. – Помнишь подполковника Бондарева, этого милого пожилого мужчину, который обвел тебя вокруг пальца и чуть не выпытал важную информацию? – он склонил голову набок. – На самом деле это некто Князев, и у него в школе есть агенты. Один нам известен – Володя Соколов, наш добродушный повар. Тамара широко раскрыла глаза: так вот отчего этот кондитер крутился у нее здесь, задавая подозрительные вопросы о ее прошлой работе! Даже палец не пожалел для этого порезать... – А вот его помощничек пока скрывается, – увлеченно продолжал Вадим, явно наслаждаясь производимым эффектом. – Но я напал на его след позапрошлым вечером. Этот помощничек – экстрасенс, с редкой чувствительностью... – Он сам тебе об этом сказал? – съязвила Тамара, хотя ей было совсем не до смеха. – Или ты, как цыганка, по ручке погадал? – О, поверь, в таких штуках я разбираюсь, – хохотнул Вадим. – Спасибо моему братцу, которого я знаю как облупленного. И если твоя подружка – и впрямь сильный сенсетив, то задачка сходится с ответом... Он поднялся со своего места и, обогнув стол, встал прямо за креслом Тамары. Наклонившись к ней, зашептал: – Подумай, что если я не ошибаюсь? И Вера Назарова вместе со своим дружком-поваром стояли, наставив пистолеты на твоих родителей? Вынудили их проглотить яд? Как там сказал их начальничек?.. "Крысы"? Все мы крысы для них? Они ждут не дождутся, пока мы все сдохнем? И ходят-ходят, рассыпают везде свою отраву, а вот песни такие ласковые поют... Обходительные, радушные, вежливые... Если бы Вадим только знал, что творилось сейчас в душе у Тамары... а он и знал, ведь для того и старался! Да, Тамара помнила всё, хотя и сложно ей было представить, как отзывчивая, чуткая Вера направляет оружие на отца с матерью и называет их "крысы". Но что там приемные родители, остатки чувств к которым давно уже умерли в душе у Тамары. Славины получили по заслугам, не их дочери, лишенной родной семьи, было судить их убийц. Но сережка... та злосчастная сережка!.. "Я тут прибиралась, – вспомнились слова бабы Нины. – Гостья-то наша сережку обронила..." Тамара долго вертела тогда в руках неброское, скромное украшение, вспоминая, видела ли она у кого-то в школе подобное. А теперь перед глазами возникла Вера, в ушах которой были те самые сережки. Хотелось бы спутать, но ошибки быть не могло. Значит, в болотном домике были Вера и Володя? Это они чуть не убили ее мальчика, вынеся его на солнечный свет? Да, они не знали, не хотели причинить ему намеренно вреда... но Боже мой, ведь Данечка выжил лишь чудом! А Вера... как потом смотреть-то в глаза ей, Тамаре, могла? Как ни в чем не бывало разговаривать, улыбаться – после такого! Что, Даня для нее тоже "крысеныш"? Желая поднять в душе Тамары ветер, Вадим посеял бурю. Всё можно было понять, всему найти объяснение, оправдание. Но не жизни ребенка – ее мальчика... В глазах защипало, в горле встал ком. Тамара верила, что наконец у нее появилась подруга... переживала за нее, хотела уберечь. А подруга, оказывается, лишь втиралась в доверие. Манипулировала ей. Как больно было это осознавать. За что это всё ей? Тамара не считала себя безгрешной, но сколько еще судьбе нужно было наносить ей ударов? Кажется, Вадим что-то еще говорил, но Тамара уже не слышала его. Его присутствие становилось невыносимым. Еще один ловкий манипулятор, ткнувший в самое больное. Делающий так, чтобы у нее не оставалось не то что выбора – желания пойти наперекор. Как же все они были Тамаре противны... – Уйди, – прошептала она. – Выйди вон! – ее голос не повышался, и всё же она кричала. Ей было в данный момент всё равно, что она осмеливается отсылать прочь правую руку самого Колчина. Даже чувство извечного страха расплавилось в горниле той горечи, что она сейчас испытывала. Вадим не стал заявлять о своих правах. Выпрямившись, он направился к двери и, только взявшись за ручку, обернулся. – Сегодня вечером мы заменим тебе оборудование, – произнес он. – И, Тамара, ты делаешь правильный выбор. Он даже не сомневался в ней. Не сомневался, что выиграл эту партию. Как и всегда. Всегда он выигрывал. Они с Колчиным выигрывали. На этот раз даже крохотные слезинки не показались в глазах, не защипали на веках, не прокатились обжигающей дорожкой по щекам. Последние слезы Тамара выплакала месяц назад, обнимая Виктора. Хотела подарить ему надежду и пыталась это сделать. Но вселенная дала ей суровый ответ – суровый и исчерпывающий. Привыкнув всегда выглядеть безукоризненно и скрывать следы переживаний, Тамара вытащила из сумочки маленькое зеркальце, чтобы убедиться, что только что испытанные эмоции не оставили отпечатка на лице. На лице нет. А вот в сердце... в сердце поселилась такая же пустота, какая, наверное, была и у Виктора. Боль предательства. Раз Вера так поступила с ней – то получит ровно такое же отношение. Не потому, что Тамара специально желала ей зла. А просто потому, что не было причин помогать такой "подруге". Правильно, что Вадим не сомневался – Тамара уже знала, что выполнит его просьбу. Ей показалось, что в зеркальце, отразившем кусочек окна за ее спиной, мелькнул чей-то силуэт. Какого-то мальчика. Тамара обернулась – пусто. Наверное, расшалились нервы. Даже сильный иммунитет не спасет от срывов, если вся жизнь летит под откос. В этот раз зеркальце уже никого не отобразило, и Тамара, захлопнув его, отправила в сумку. Но, невидимый обычным людям, у окна действительно стоял мальчик в школьной форме советских времен и красным галстуком на шее. Стоял и грустно смотрел на молодую женщину. Осуждал ли? Сопереживал? Сожалел о своем бессилии? Наверное, всё это сплелось воедино в его взгляде, который всё-таки заставил Тамару еще раз повернуться. Но опять она смотрела сквозь призрачную фигуру на окно, за которым под жаркими лучами весеннего солнца стремительно таял наваливший за ночь снег...