Наркотики — это плохо, м’кей?

Когда ты слушаешь музыку под ста пятьюдесятью микрограммами ЛСД, перед глазами строятся глубокие фракталы, напоминающие расползающиеся пятна от бензина. Каждый бит волной проносится по телу, а каждая высоко взятая нота доводит до исступления. Ты погружаешься в вязкую, не выпускающую среду абсолютного самосознания, и твои уши наконец-то слышат, по-настоящему слышат. Это не сравнить с живым выступлением, это не концерт, где твоё место в первом ряду, нет. Ты буквально сливаешься с музыкой, ты обладаешь уникальной возможностью прочувствовать музыку душой и телом. И этот эффект усиливается, когда ты наклоняешь голову чуть правее и видишь ошалевший взгляд Кайла Брофловски. Ты понимаешь: вы чувствуете одно и то же, и сейчас вы проходите через нечто куда более интимное, чем секс. Просто потому что зелёные глаза Кайла Брофловски сами по себе фракталы, яркие ядовитые узоры, приходящие в движение, если ты чуть задержишь на них взгляд. Лучше сразу уткнуть его в пол или в стену, иначе потеряешься, захлебнешься, «залипнешь». Но удержаться невозможно. — У меня сейчас такие визуалы ебанутые, конечно, — не своим голосом произносит Эрик Картман, мягко поглаживая себя по руке. Зелёные водопады хлещут из глаз жида прямо на пол, смешиваясь с поплывшим коричнево-бежевым узором линолеума. Хочется припасть к чужим ногам, подбирать с пола эту несуществующую мистическую субстанцию, съесть, смолоть в порошок и снюхать, потому что это отборная концентрация всего, что только есть в Кайле. Кайл обнажён перед ним. Морально, а ведь это и есть то самое сокровенное, что скрыто даже от нас самих, когда мы в трезвом рассудке. Вся боль, вся печаль и грусть еврейского народа, все сомнения, страх облажаться и терпкая любовь. Любовь, потому что сейчас Картман видит всё донельзя ясно. ЛСД — психостимулятор, который отделяет твоё истинное сознание от всего навязанного, показывает твою сущность и даёт мыслить так, как будто твой мозг обнажает своё ядрышко и то самое философское «я», без приукрас и чувства гордости. Ты — то, что ты есть. И сейчас Картман четко осознаёт, что он не ненавидит Кайла. Кайл — жидовская мессия, всепрощающая мать Тереза, которая вновь дала жирному ублюдку ещё один шанс. И, год назад, они пришли друг к другу, разбитые, потерянные, сломанные. Потому что судьба (а на самом деле просто обычное стечение обстоятельств) свела их «худшие дни на свете» в один временной отрезок. Когда Стэн ушёл, когда мать отреклась, они примкнули друг к другу, сомкнули потные ладони в замочек и — будь что будет. Мы можем поссориться уже завтра, разосраться навсегда, но сейчас мы вместе, ты это понимаешь, Каел? Кайл понимал. — Небо такое звездное сегодня, — улыбается, рыжая бестия. Смотрит куда-то в окно, и Эрик смотрит туда же, видя огромные цветные галактики, скопления множества звёзд и мерцающие созвездия. Кажется, ближе к горизонту виднеется туманность Ориона. Эрик заходится хохотом: на самом деле небо абсолютно чёрное, потому что все затянуто тучами, но расширенные зрачки видят иначе. — Потанцуй со мной. Они поднимаются, не разрывая рук, и Эрика шатает. Как будто они не в его комнате, а в корабле посреди океана. В ноздри уверенно забивается запах моря, откуда, черт возьми, в Колорадо взяться морю? Музыка играет, девушка в колонке заливается птичьими трелями, а тени за спиной подозрительно копошатся. Льнут к вальсирующей парочке, как окоченевшие путники к костру. — Ты прекрасный, — выдыхает Эрик. Он никогда не скажет это Кайлу, даже если выпьет безумно много текилы или выкурит грамм травы за раз, но сейчас разум сияет так пронзительно чисто, что Картман абсолютно точно уверен, что не пожалеет. ЛСД — не МДМА и даже не кокаин. Легкая эйфория не заставит тебя признаваться в любви первому встречному, нет. Только ты. Обнаженный ты. Вся правда, весь объективный анализ происходящего в твоей мозговитой башке. Не зря в своё время психотерапевты лечили марками депрессии, а вся Силиконовая долина подсела на микродозинг. Тупые ублюдки крошат себе в рот пропитанные веществом картонки, не понимая истинного предназначения психоделика. Видеть забавные образы и креативить — одно, и совсем другое очищать свой разум и впервые трезво смотреть на все свои поступки, все свои цели, мечты, желания, мотивации. И Эрик не может не спросить: — Когда ты был маленький и съел марку, ты чувствовал что-то похожее? — В Нью-Джерси? — Да. Кайл хмыкает, влажно чмокает Картмана в мягкую щеку и отстраняется. На губах его прокладывает себе дорогу розовая дуга улыбки, а глаза расфокусированность смотрят на Эрика. — Это было девять лет назад. Я понятия не имею. — Скажи, что любишь меня. Эрик не танцует, он плывет. Волны простого присутствия Брофловски больше не бьют ему в грудь, не вызывают сопротивления: он покорил их, он покачивается в этом море неизведанности и условности человеческой души, и если Кайл скажет, что ненавидит его, а под ЛСД это окажется истиной, то Картман облегченно выдохнет, потому что просто любить жида — достаточно. Им уже наверняка зарезервировано место в Аду, а значит рано или поздно, но они будут вместе. Они уже вместе. — Ты любишь меня? Опередил, сукин сын, задал прямой вопрос. Нет. Эрик трясёт головой. Не сукин сын. — Я не знаю. Я понятия не имею, что такое ваша сраная любовь, — жарко выдыхает в сухие губы Кайла, — но я знаю точно, что ты единственный, к кому я чувствую что-то такое. Мне кажется, я готов убивать за тебя кого ты скажешь. Я готов убить тебя самого, если ты попросишь. Ты хуже ЛСД, жиденыш. От тебя у меня зависимость, меня, блядь, трясёт, и я перережу тебе глотку, а потом выстрелю себе в лоб, если ты отнимешь у меня мою дозу. — Мы такие конченые, больные ублюдки, Картман. «Мы». — Рыжая сучка, давай, не томи. Скажи, что ты чувствуешь. — Любить тебя — опасно, — Кайл пританцовывает, чудом не вписываясь в стоящий рядом журнальный столик. Проектор звездного неба тихо журчит, стеклянный шарик вращается, рассеивая свет в виде фиолетовой галактики на потолке. — Я пожалею тысячу раз. — Ну? Пауза. Брофловски задумался, перебирая мысль за мыслью, чувство за чувством, потому что они настолько ясные, что выложены в алфавитном порядке и рассортированы по папкам в его голове. ЛСД — это архив, тысяча сейфов и хранилищ, устройство которых будет понятно даже ребёнку. — Я тоже не могу сказать, что люблю тебя. Мы привыкли вешать ярлыки, чтобы хоть как-то измерить неизмеримое. Но ты — лучшее, что со мной происходило за год. Я хочу изучать тебя, пытаться перевоспитать, знать, что куда бы я не пошёл, где бы я ни был, ты всегда будешь рядом, готовый меня защитить. Они целуются. Не в первый раз, даже не в третий. Никаких языков, никаких прикусываний нижней губы или влажных чмоков. Нежное детское касание губами, потому что физический контакт не особо нужен. По крайней мере сейчас, когда они стоят нагие друг перед другом, нагие мыслями и чувствами. — Впервые слышу свой голос так ясно. Это… Это взаправду? Или это эффект наркотика? — ЛСД — не наркотик, придурок, — теперь Эрик тоже улыбается. — У тебя не может случиться ни передоза, ни остаточного эффекта на всю жизнь. По крайней мере с нашими ста пятьюдесятью микрограмм в одной марке. Самое плохое, что произойдёт — бэдтрип. Уйдёшь в себя, загонишься, привет, восемь часов сущего ада для твоего мозга. Тебя немного эйфорит на пике, но все решения, размышления и выводы — это правда. Это реальный ты, сокрытый глубоко внутри. — И ты не боишься себя настоящего? — дрожащими пальцами Кайл выуживает сигарету из пачки и направляется к окну. — А чего бояться? Я как-то живу с собой уже девятнадцать лет. Просто сейчас заглянул чуть глубже. Они курят, периодически отвлекаясь на прекрасный пейзаж: фиолетовое небо, чёрные деревья, которые источают зелёное свечение, а их кроны медленно ползут вверх, как змеи. «Хотят сожрать все звёзды», — мелькнула забавная мысль в звенящем сознании. Эрик перевёл взгляд на горящую сигарету меж толстых пальцев. Туда-сюда. Туда-сюда. За сигаретой следует оранжевый шлейф, словно она горит в нескольких измерениях одновременно, но каждое отстаёт от другого на долю секунды. — Я не сосредотачиваюсь на плохом. Я объективен. Я задаю себе вопросы, отвечаю на них и делаю выводы, — затяжка. За ней ещё одна. Облако дыма прилипает к фасаду дома, да так и остаётся там, струится между досками. — Я тоже, — признаётся Кайл. Тяжёлая рука ложится ему на плечи, прижимает к себе. Не потому что хочется физического контакта. Потому что так они выглядят безумно эстетично, как в каком-нибудь фильме. — Мне кажется, после этой ночи мы оба немного изменимся. Ну, я уж точно. — Конечно. Несильно, но изменимся. Мне, если честно, насрать что у тебя в башке, Каел, но я хочу, чтобы мы теперь всегда ходили под ручку, а ты не плевался ядом на мои комплименты, а мило хлопал глазками и целовал меня. — О, ну если твои комплименты будут не из разряда «что-то ты умный дохуя для джерсийца», я могу пообещать тебе… — Кайл ухмыльнулся, не смотря на Эрика. Впрочем, тот тоже не смотрел на него. Они как два пассажира, случайно встретившиеся в зале ожидания в аэропорту. И лететь им, возможно, разными рейсами. — …что подумаю над твоим предложением. — Какой же ты сраный душнила, Каел. Через часов пять их окончательно отпустит. Хотя, тыкая своими короткими ноготками по экрану смартфона, Брофловски ещё долго будет видеть на экране странные зелёные проекции. Забавная черта отходов от сожранных марок. И тогда Эрик крепко прижмёт к себе мерзкого жида, задёрнет шторы, захлопнет окна, и укроет их обоих пуховым одеялом. — На дворе сучья ранняя весна, но каждый раз, когда смотрю на твоё рыжее ебало, у меня ощущение, что уже лето. От тебя так и светит солнцем, подсолнухами, одуванчиками да ромашками. Со стороны посмотришь — в жизни не поверишь, что за пай-мальчиком скрывается настоящая упрямая сука. — И сраный душнила, — Кайл беззлобно хмыкнул. — Даже сейчас душишь. Три раза упрекнул, а он все брыкается, — прокуренные пальцы зарылись в ярко-рыжие волосы. — Дикая лошадка. — Так, а первые два когда были? — ещё один ласковый поцелуй, но на сей раз в подбородок. И Картман чудом не задевает чужую нежную щеку бычком от сигареты. — Меньше наркотиков надо употреблять, может и вспомнишь чего. Конечно, к запрещённым веществам можно относиться по-разному. Кто-то не может продуктивно провести вечер без трёх дорог амфетамина. Кто-то жрет мескалин в туманном лесу в окружении хиппи, чтобы познать всю прелесть безграничного погружения в мир собственной фантазии. Кому-то подходит в напряженной позе снюхивать кокаин, пока шлюхи массируют плечи. Есть травокуры, вместо пива крутящие самокрутки. Можно вообще оградить себя от негативного воздействия любой наркоты. Люди всегда будут с чего-то тащиться, эйфоретики ли это, стимуляторы, психоделики или алкоголь с сигаретами. Лично Эрик сегодня приобрёл для себя нечто совершенно новое. ЛСД — ты не занесёшь себе в норму принимать его каждый месяц-два, потому что употребление марок — это целое искусство. Ты создаёшь нужное пространство, атмосферу, ты сам решаешь как проведёшь время под кислотными лучами: будешь копаться в себе, вытаскивать на поверхность скрытые истины и мотивы, или будешь просто любоваться визуалами и ловить кайф от синестезии. Это не что-то, что захочется повторять часто, а может и повторять вообще. Жизнь может расколоться на до и после. После может оказаться как хорошим, так и весьма сносным. Конечно, вред останется. Как заботливая мамаша, Кайл приготовил им на утро фрукты и сладости, а заодно витамины для быстрого восстановления в строй. Наркотики, алкоголь и прочая дребедень — всегда риск, огромный риск, требующий сознательности, которой у порядочной части населения порой не хватает. «Наркотики — это плохо». Но сейчас, прижимаясь своим виском к виску самого мерзкого и любимого существа во всей вселенной, Эрик довольно отметил, что он, наконец-то, понял сущность такого явления, как Брофловски, а тот, видимо, понял его. Они синхронизировались на эти короткие восемь часов, а то, что будет завтра — будет завтра. И если что он и понял из этого аморального и противозаконного сеанса, так это то, насколько красиво смотрятся огненные кудри на фоне бесконечного плотного потока галактик где-то над Южным Парком.