Исповедь брата Кадфаэля

Кадфаэль аккуратно вылепил из хлебного мякиша подобие чернильницы, налил в неё из маленького глиняного кувшинчика молока и, устроившись поудобнее на деревянном табурете у такого же стола, обмакнул перо. Пододвинул лист пергамента с начертанными на нём наставлениями молодым послушникам, на миг призадумался. «Исповедь брата Кадфаэля, смиренного монаха бенедиктинского ордена, обители Святых Петра и Павла близ города Шрусбери», — вывел он молоком между зримыми буквами, написанными куда более красивым почерком, нежели его собственный, — в скрипторий ставили работать только лучших писцов. Подумал и добавил: «Господи, прости меня, грешного». В сарайчике, служившем Кадфаэлю травной мастерской (а также — местом дружеских и не очень дружеских встреч, как явных, так и тайных), приятно и умиротворяюще пахло сохнущими под потолочными балками травами. На дворе стояло позднее лето, день выдался тёплый и ясный, и в открытую дверь лился яркий солнечный свет. Кадфаэль ещё раз окунул перо в самодельную чернильницу и принялся усердно вырисовывать буквы. В письме он был далеко не так силён, как те, кто обучался в монастырях с детства, — а написать хотелось многое. Что ж. До вечерни ещё далеко, работы у него покамест нет. Времени хватит. — Кадфаэль?.. Хью Берингар, шериф Шропширский, открыл дверь никогда не запиравшегося сарайчика, заглянул внутрь и нахмурился. В сарайчике было пусто. — И где его черти носят, — пробормотал Хью себе под нос. — Опять, что ли, с кем-то, помимо меня, блудит? А ещё монах… куда их аббат вообще смотрит… Хью не собирался ничего выведывать (да и что можно было выведать в сарайчике, где хранились только травы, микстуры да притирания?), но всё же привычно окинул цепким взглядом маленькое помещение. Исписанный лист пергамента на столе — редкая вещь в сарайчике Кадфаэля — приковал его внимание. — Наставления неокрепшим юношеским умам… — прочитал Берингар вслух, старательно водя глазами по строчкам, и нахмурился ещё сильнее. — И что они делают в травной мастерской, эти наставления? Ладно бы рецепт какой-нибудь микстуры… Кадфаэля что, поставили наставником послушников? Пустили козла в огород? Несколько мгновений шериф стоял, размышляя. Густые чёрные брови сдвинулись у переносицы, в ярко-синих глазах читалась напряжённая работа мысли. — А что, если… — снова вслух сказал Хью. Он зажёг стоявшую на столе свечу и поднёс лист к пламени — недостаточно близко, чтобы тот загорелся, но достаточно, чтобы нагреть. Между разноцветными письменами, выведенными искусной рукой писца, проступили другие буквы — мелкие, бледно-коричневые и довольно корявые. Хью вгляделся в написанные молоком строчки, и на его смуглых щеках проступил румянец гнева. — Ах ты ж блудодей… Так и не выпустив лист пергамента из руки, Берингар бросился вон из сарайчика. — Брат Кадфаэль… Кадфаэль поднял голову от трав, которые перебирал, и взглянул на стоявшего в дверях сарайчика сержанта Уилла Уордена. — Я вас слушаю, сержант. — Наконец-то я вас нашёл, — сержант Уорден не особо любил брата Кадфаэля (во-первых, слишком, на его взгляд, совавшего нос в мирские дела, а во-вторых, напрочь задурившего голову шерифу), но сейчас в голосе верного служаки слышалось искреннее облегчение. — Шерифу помощь нужна. — Что случилось? — Кадфаэль мгновенно отложил травы и с завидным для его возраста проворством вскочил на ноги. — Новое преступление? Или… — на его лице проступила тревога, — я надеюсь, Хью… то есть милорд Берингар не ранен? — Не ранен, — проворчал сержант. — Пока что, вроде… Белку он поймал. — Белку? — ничего не понимая, переспросил Кадфаэль. — И что с того? Почему вы сообщаете мне об этом так, будто это был дракон или единорог? В драконов и единорогов Кадфаэль на самом деле не верил — хоть о них и упоминали многие священные книги. К тому же единорога, если верить легендам, могла поймать только девственница — а девственником Хью Берингар точно не был, да и девицей тоже. — Да не ту белку! — нетерпеливо воскликнул сержант. — Белочку поймал, говорю. Пьян он. Вдребезги. И добро бы только это… — Пьян?! — Кадфаэль подумал, что Хью вообще несвойственно напиваться, тут же вспомнил, что по-настоящему пьян шериф бывал только несколько раз, узнав о его, Кадфаэля, изменах… Господи, прости меня, грешного, не способен я ни блюсти целибат, ни хранить верность любимому человеку. Но ведь он уже давно не изменял Хью — так отчего же… — Что, настолько пьян, что нужна моя помощь… мои познания травника? — За познания травника ничего не скажу, — ответил Уорден. — А только бегает милорд шериф по болоту и мечом машет. Зарублю, кричит, полюбовников-то. — Каких… полюбовников? — всё больше холодея, спросил Кадфаэль. — Ну, люди, кто слышал, решили, будто он на миледи Берингар непотребное подумал, — сержант хмыкнул в бороду. — А только уж я-то знаю: милорд с миледи душа в душу живут, да и уж такую верную жену бы да всякому, святая женщина миледи Берингар. Не подумал бы милорд на неё даже спьяну. Так что, — в голосе сержанта неожиданно проскользнули язвительные нотки, — вам, святой брат, виднее, что за полюбовников милорд порубить хочет. — Что вы хотите сказать, сержант? — Кадфаэль попытался придать лицу выражение оскорблённой добродетели. — А что? — сержант, в свою очередь, очень хорошо изобразил недоумённую невинность — хотя притворство никогда не было его сильной стороной. — Вы же у нас, можно сказать, великий дознаватель. Всё-то вам ведомо. Кого убьют или там похитят — милорд сразу к вам за советом. Вестимо, вам и про полюбовников известно. И уж коли вы с милордом… лучшие друзья, — голос Уордена стал ещё язвительнее, — то и образумить его сумеете, пока в болоте не утоп али не заблудился. А то что же моим ребятам, силой его ловить? Совсем тогда срам будет. — И то верно, — вздохнул Кадфаэль. — Где он хоть бегает-то? Надеюсь, ваши люди за ним следят, вглубь болота не убежит? Я попрошу сказать аббату Радульфу, что вынужден отлучиться… — Да уж говорите скорее, — сержант тоже вздохнул — снова с облегчением. — А я покажу. Ребята следят, это верно, но и близко стараются не подходить. А то почём знать, кого милорд за полюбовников примет? «Ещё и пергамент пропал, — подумал про себя Кадфаэль. — С моей исповедью. Но она же была написана молоком… Хью не мог ничего прочесть, даже если заходил…» И всё же сложившаяся ситуация Кадфаэлю очень не нравилась. — Всех, — с ненавистью выдохнул сквозь зубы Хью, покачнулся на шаткой кочке и со свистом рассёк мечом воздух. — Всех до единого… никого не пощажу… — Мне на днях тоже после похода в трактир примерещилось, что жена полюбовника прячет, — рассказывал один солдат другому, наблюдая за шерифом с безопасного расстояния. — Говорю ей, значит: пусть выходит, тебя не трону, а его, супостата, насмерть убью! А она мне: «Ах ты чёртов пьяница, опять зенки залил!» — и скалкой, значит, по голове… — А ты? — с интересом спросил второй солдат. — А что я? Не с женой же драться. Тем более что и полюбовников-то не было. Стукнула она меня пару раз скалкой, а потом я уснул… — Вон монах какой-то идёт, — заметил второй солдат. — Чуть не бегом бежит. А, это брат Кадфаэль. Сержант наш, стало быть, его нашёл. — Ну и хорошо, — с облегчением произнёс первый солдат. — Уж он-то точно шерифа образумит. А то что ж нам, до ночи его тут караулить? Кадфаэль приблизился, подобрав полы рясы и резво перепрыгивая с кочки на кочку. Посмотрел в сторону Хью, вздохнул, сокрушённо покачал головой и направился прямо к нему. — Э-э-э… вы бы, брат Кадфаэль, поосторожнее, — окликнул его один из солдат, но Кадфаэль только отмахнулся. — Хью, — громко и твёрдо позвал он. — Хью, ты меня слышишь? Берингар остановился. Наполовину опустил меч, который держал двумя руками, — видимо, устал. — Ты, — выплюнул он, мутными от выпитого глазами глядя на Кадфаэля. — Сам пришёл просить… а всё равно не пощажу… «Ну хоть узнал», — подумал Кадфаэль, а вслух сказал: — Хью, пошли ко мне в сарайчик? Там и поговорим… я тебе всё обьясню… — Не буду я ничего слушать! — свирепо выкрикнул Берингар. — Да я… да я тебя… «Хоть бы всё как на исповеди не высказал. Солдаты же слушают, стыд один… ладно, сержант давно догадался, но не каждый же в гарнизоне…» — Хью, — Кадфаэль бесстрашно приблизился почти вплотную, внимательно, впрочем, следя за мечом Берингара — неизвестно, что взбредёт тому в пьяную голову, а потом сам же себе не простит. — Ну пошли в сарайчик, прошу… я тебе ещё вина налью… Обещание новой выпивки большинство пьяниц воспринимают благосклонно — и Хью, хотя по жизни пьяницей и не был, тоже заколебался. Сделал шаг навстречу Кадфаэлю, покачнулся, оступился мимо кочки… — Ну тихо, тихо, — Кадфаэль ловко подхватил Хью, помогая опереться на себя. — Так бы и свалился в болото, а… И меч не вырони. Вложи его в ножны, вот так. И пошли. — Старый блудодей, — проворчал Хью, но гнева в его голосе уже не было. — Меч в ножны… про один ты только меч думаешь… который в ножны… твой меч — в мои ножны… чёртов бывший крестоносец… — Да вы, брат Кадфаэль, и впрямь святой, — с восхищением воскликнул один из солдат. — Нас бы милорд шериф нипочём не послушался. — Да какой я святой, — добродушно откликнулся Кадфаэль, закидывая руку Хью себе на плечо. — Всё, добрые солдаты, можете ступать домой. Я с ним справлюсь. — Прости, — пробормотал Хью. — За вчерашнее. Он лежал на лежанке в сарайчике Кадфаэля. Вчера монаху удалось влить в него сонный отвар и под пьяные всхлипывания «Я ж тебя люблю, сволочь, ну почему ты с каждым?..» уложить спать. После этого Кадфаэль с дозволения аббата отправил одного из послушников в дом Берингаров в Шрусбери доложить Элин, что шериф перебрал вина и заночует в аббатстве (самому Кадфаэлю ещё предстояло с ней обьясниться, но это его не страшило — они с Элин всегда находили общий язык), а сам остался дежурить у постели Хью. — Да чего уж там, — вздохнул Кадфаэль. Взял тряпицу, смочил в миске с прохладной водой, отжал и заботливо уложил Хью на лоб — голова у того с похмелья должна была просто трещать. — Сам виноват. Ты же после моей исповеди… прочёл, да? Догадался, что я её молоком написал? Хоть чернильницу хлебную с остатками молока я и съел… — Догадался, — чуть слышно из-за раскалывающейся на части головы откликнулся Хью. — Ты у меня умный, — похвалил его Кадфаэль. — Всегда таким был. Я, помнится, ещё при первой встрече подумал: этот малый далеко пойдёт… — Не подлизывайся, старый развратник, — Берингар усмехнулся и тут же застонал — голова отозвалась новой болью. — Я как почитал, что ты там накорябал… да ты же чуть не с каждым послушником… — Так в прошлом ведь, — Кадфаэль осторожно подсунул ладонь под затылок Хью и поднёс к его губам чашку с новым отваром. — Пей, это от похмелья… Всё в прошлом. Ты до конца-то дочитал, ревнивец? Там всё было написано. Что теперь я верен только тебе — и Господу. — Мне и Господу, — Хью снова усмехнулся, поморщился от боли и послушно выпил пахнущий травами горьковатый отвар. — Возгордиться, что ли… А я не дочитал, ты прав. Изорвал твой пергамент, выбросил в реку и… — И напился, как последний бродяга. — Да. Кадфаэль присел на край лежанки, наклонился к Берингару и крепко поцеловал его в губы. — Хью. Любимый мой… Всё в прошлом. Правда. — Да верю, — Хью негромко вздохнул. — Помутилось у меня вчера что-то в голове. Сам не знаю, чего… — Зато я знаю. Потому что не всегда я тебе был верен. Каюсь, грешен… — Прекрати, — Хью нащупал руку Кадфаэля и переплёл пальцы. — Простил ведь уже давно. И всё равно люблю. — И я тебя. Ты полежи пока, не вставай. В замке и гарнизоне и без тебя сегодня обойдутся. — Ладно, — послушно отозвался Хью и прикрыл глаза. Кадфаэль посмотрел на красивое, гордое и такое любимое лицо шерифа Шропширского и подумал, что воистину грешен. Но исповедей он всё же писать больше не будет. Вон какая беда от них бывает — ежели все свои грехи да на пергамент. Даже если и молоком. А Господу всё ведомо и так.