Имя дьявола

      Моя приёмная мать любила повторять: иногда, когда кажется, что нужный путь перекрыт и двигаться вперед нет смысла, может появиться человек, который укажет нужное направление.       Тогда она накрывала мою руку своей, на её губах появлялась блуждающая улыбка, а глаза влажно поблёскивали. У неё он был. И лишь одна мысль о нём на мгновение стирала с лица все следы, оставленные временем. Она вновь становилась такой же цветущей и полной энергии, как в нашу первую встречу, когда я ― беспризорник в лохмотьях ― постучался в её дверь, дрожа от надежды и страха.       Я никогда не расспрашивал о нём. Может быть, потому что так и не смог до конца преодолеть робость перед ней, хотя уже давно перерос на полголовы и обзавёлся небольшой бородкой и усами. А может быть потому, что и у меня был такой человек и, если уж я собирался задавать вопросы, пришлось бы и самому выложить все карты на стол. Равноценный обмен, так сказать.       Я был не готов. За этим не крылась ни тайна, о которой стыдно говорить, ни занятная небылица, которую можно поведать, затаив дыхание. Скорее всего, многие посчитали бы мой рассказ невероятной скукой, не стоящей времени. Но это был кусочек прошлого ― моего прошлого, ― врезавшийся в меня так крепко, что даже по прошествии многих лет заставлял сердце биться быстрее ― в ритм лошадиным шагам, всё ещё звучащим в ушах. Природа не одарила меня слишком хорошей памятью. Тогдашний период жизни напоминал длинную череду, покрытых густой дымкой недель, а костлявый мальчик с копной длинных волос казался скорее случайным знакомым, чем мной самим. Но тот день… Тот единственный день превратился в воспоминание ― такое яркое и чёткое, наполненное мельчайшими подробностями, красками и звуками, словно события его произошли всего лишь несколько часов назад. И мне казалось, если рассказать кому-то об этом, то вся магия вдруг испарится, а сам он превратится в марево, которое вскоре выветрится из головы.       Солнечное воскресение, когда мы встретились, началось со смерти и ознаменовалось далеким эхом церковных колоколов, созывающих на утреннюю службу. Наверняка, это был предвестник того, что вскоре что-то должно измениться, но тогда я не придал этому никакого значения. Я нашел Минни лежащей возле дороги на боку и слабо потряхивающей крылом. Должно быть, она попала под копыта или вапити, которые иногда забредали к нам на участок, или лошади проезжавшего мимо всадника. Мне не оставалось ничего, кроме одного, но признаюсь, едва удалось сдержать слезы: Минни была последней из голосистого выводка желторотых цыплят, которых когда-то отец привез из Валентайна. И потом, когда я лежал на крыше и наблюдал за плывущими облаками, меня охватили странные чувства. Печали, потому что не слышалось больше будничного кудахтанья во дворе, и удовлетворения, потому что в вечно голодном животе разливалась сытая теплота.       И одиночества, потому что Минни ― глупая курица ― была последней ниточкой, связывающей с моей семьей.       Погрузившись в эти мысли я не сразу заметил одинокого всадника, а когда заметил, то прятаться было слишком поздно. Меня пугали незнакомцы. В каждом из них чудился законник, который, узнав о смерти моих родителей, приехал, чтобы затащить меня в приют. Либо арестовать за украденную головку сыра, или за кусочек ветчины, или за рубашку и штаны, сорванные с бельевой верёвки миссис Джонсон.       О приютах и тюрьмах ходили разные слухи ― и ни один из них мне не нравился. И ни в одно из этих мест мне не хотелось бы попасть. Несколько бездомных ребятишек, с которыми я одно время ошивался, доверчиво поделились целой кучей историй. Были там и отрубленные за воровство руки, и воспитатели, жестоко измывающиеся над сиротами, и детские тела, выловленные из моря. А рассказы о зверствах отморозков Мёрфи надолго лишили меня сна. Так что, когда мои приятели однажды исчезли без следа, появилось ещё больше причин не высовываться без необходимости и не попадаться никому на глаза слишком часто.       Я притаился, распластавшись на животе, как ящерица ― на разогретом камне, и принялся ждать. Лошадь шагала неторопливо, выбрасывая длинные ноги и помахивая хвостом. Иногда она наклоняла голову, чтобы сорвать приглянувшуюся травинку. Всадник сидел чуть сгорбившись, покачиваясь в такт её шагам. Одна рука его сжимала поводья, вторая ― висела свободно, легко касаясь кобуры, словно в любой момент готова выхватить из неё револьвер. Черная шляпа с вогнутой тульей была надвинута слишком низко, чтобы дать возможность разглядеть лицо. Виднелся только кончик носа и подбородок, покрытый рыжевато-бурой щетиной.       О том, что он, возможно, явился не за мной, я догадался по одежде. Светло-синяя рубашка с небрежно закатанными рукавами и расстёгнутым воротом, над которым был повязан чёрный платок, пыльные сапоги c истёртыми носками, штаны с заплаткой на колене ― всё это не вязалось с вылощенным образом законников, засевшим в моём сознании. Это немного успокоило, но не настолько, чтобы заставить выдать своё присутствие.       Лошадь повела ушами и едва слышно фыркнула, проходя мимо дома, но всадник по-прежнему оставался безучастным. Может быть, он спал. Я замер, затаив дыхание, воображая себя бравым индейским воином, которому впервые доверили патрулирование. Надежды, что вскоре мой уютный мир будет принадлежать только мне, растаяли, когда незнакомец, цокнув, остановился возле колодца и спрыгнул на землю.       Вода у нас была чистая, студёная и вкусная, в отличие от той, которой обычно пользовались в Аннесберге ― серой, как зола, с привкусом помоев, остававшимся во рту даже несколько часов спустя. Это было одной из главных причин, почему отец решил построить хижину на отшибе, вдали от города, где всё пропиталось угольной пылью ― даже люди.       Я наблюдал, прищурившись, как незнакомец вытаскивает ведро, и моё раздражение понемногу сменилось лёгким восхищением. Мышцы на его широкой спине бугрились, но работал он всего одной рукой ― так легко и непринужденно, словно на другом конце не было ничего. Если бы не привычный плеск о железные стенки и натужный скрип натянувшейся цепи, я бы тоже так подумал. Мне-то приходилось налегать на рукоятку всем своим весом! Это была мощь, вызывавшая зависть у любого мальчишки, я же ― слишком низкий и щуплый для своих двенадцати лет ― искренне желал её заполучить.       Сперва он напоил лошадь. Она жадно припала к воде и остановилась лишь когда голова почти исчезла внутри, достигнув самого дна. Он потрепал её по гриве, подхватил ведро и, зацепив его за крюк, опять спустил вниз. У меня пересохло в горле, но фляжка была слишком далеко, чтобы дотянуться до неё и не привлечь внимания. Пришлось несколько раз сглотнуть.       Я мог поклясться, что теперь ворот вертится куда медленнее, что недавняя лёгкость в движениях незнакомца сменилась напряжением, словно он разом растерял свои силы, но упрямо продолжал делать всё так, как делал в прошлый раз, не желая сдаваться. Мне не удалось поймать то мгновение, когда рука его внезапно соскользнула, а сам он покачнулся, вцепившись в край колодца. Но я хорошо услышал, как цепь и ведро, грохоча, устремились вниз, и разочарованно выдохнул.       Время шло и шло, а он стоял, согнувшись, уставившись в землю, и меня почему-то охватила такая обида, будто этим своим бездействием он предал мои возложенные на него ожидания. Это казалось неправильным. Я уже готов был его окликнуть и открыл рот, но он оказался быстрее.       ― Так и собираешься там торчать или слезешь, наконец-то, малец?       Он расправил плечи, выпрямившись, слегка повернулся и небрежно поманил к себе. Голос его прозвучал глуховато, но твердо и спокойно с едва заметной повелительной ноткой в конце, которую я уловил только когда уже спустил ноги, чтобы спрыгнуть. Но почему-то она не вызвала упрямого сопротивления, обычно возникавшего после чьего-то приказа. Может быть, потому что мои живот и грудь уже искололи грубо обтёсанные доски, и хотелось поскорей оттуда убраться. А, может быть, я просто радовался, что незнакомец раскрыл меня первый, избавив от необходимости делать это самому.       Вблизи он оказался куда крупнее. Это заставило меня невольно приосаниться, чтобы выглядеть хоть немного выше. Лицо было бледным, обветренным, из пересохших губ вырывалось похожее на свист прерывистое дыхание. Но больше всего меня удивили его глаза ― даже запавшие, в тёмных кругах и оплетённые краснотой, они живо переливались разными оттенками, как сверкающее на солнце пёрышко голубой сойки. Я застыл на мгновение. И лишь когда он моргнул, очнулся и, смутившись, протянул ему флягу.       ― Благодарю, малец. Надеюсь, там не отрава.       Я замотал головой так, что жёсткие волосы хлестнули меня по щекам. Пил он странно, приподняв и склонив флягу так, чтобы не было нужды касаться краёв горлышка ― вода сама лилась в рот прозрачной струёй. Я заметил, что костяшки его кулака были ободраны, а чуть повыше виднелась небольшая багровая царапина, в происхождении которой почти не было сомнений ― в филе пять пальцев резались даже дети.       ― Если хотел за мной последить, то вот там, ― он указал в сторону крыши, ― не самое лучшее место. Твою торчащую макушку не заметил бы только слепой.       ― Ничего я не следил, просто… Просто думал, что вы из этих, ну, кого послали отвезти меня в приют. Поэтому и затаился.       ― А сейчас так не думаешь?       Его лукавый тон заставил меня почувствовать себя очень глупо.       ― Ну… ― я почесал затылок. ― Пока ещё не решил.       ― Даю подсказку, малец: приедь я таки за тобой, ты давно бы уже торчал в седле или, если бы много брыкался, ― болтался бы связанным поперек седла.       Это успокоило меня куда больше, чем если бы он пытался увещевать меня надуманными словами, в которых не было ни слова правды. Я заулыбался. Он окинул взглядом ― скользящим, изучающим ― меня, почти вросший в землю дом и заросший сорняками крошечный огородец.       ― Значит, ты один тут хозяйничаешь?       ― Один.       Я вздёрнул подбородок и невольно стиснул кулаки, чтобы держаться увереннее, хотя внутри весь съёжился. Но вопреки всем опасениям он не начал выпытывать ни где мои родители, ни что с ними произошло, а просто хмыкнул и отдал мне пустую флягу, вряд ли понимая, насколько я был благодарен за это.       ― Так как тебя зовут?       ― Нивен, ― ответил я поспешно.       ― Артур.       Он протянул руку, и за этим я не сразу обратил внимание, что назвал он только имя. Мальчишкам вроде меня ерошили волосы, но чаще ― давали подзатыльники, их хлопали по спине, сжимали за плечи или же просто кивали, дав понять, что заметили. А этот простой жест принадлежал миру, куда мне пока ещё не разрешили войти, так что я на миг даже растерялся, прежде чем сообразил ответить. Ладонь его была горячей, твёрдой и мозолистой, и мне стало стыдно за свою ― липкую от холодного пота и мягкую, словно живот молочного ягнёнка. Артур пожимал её крепко ― не настолько, чтобы пальцы мои сплющились, но настолько, чтобы показать, что считает меня равным себе, хотя я едва доставал ему до груди. Как мужчина мужчине, пронеслось в голове, и от этой мысли внутри раздулась небывалая гордость. Наверняка так и чувствовал себя Говард Мур, когда мэр перед толпой объявлял ему благодарность за пристреленную пуму, которая задрала двух человек.       ― Значит, это тебе нужно платить, за то, что не дал нам умереть от жажды? ― спросил Артур, вынув что-то из кармана.       Клянусь жизнью, если бы это были деньги, я бы вернул их без малейших колебаний. Но он дал мне сигаретную карточку ― совсем новую, блестящую и с ярким, словно только что напечатанным рисунком. Может быть, для него это был всего лишь хлам. Для меня же ― настоящее сокровище, которое в те времена мечтал заполучить любой ребенок. Особенно тот, чьи родители были слишком бедны, чтобы покупать сигареты, цена которым равнялась их дневному заработку. Особенно тот, чьих родителей уже не было. Я медленно провёл пальцем по изображению города с широкой, вымощенной камнями дорогой и такими высокими зданиями, что в их существование трудно было даже поверить. Ещё долго они оставались для меня лишь порождением чьей-то безумной фантазии.       ― Я такие собирал, когда был совсем мелким, ― сказал Артур, прикуривая. ― Правда, тогда их любили совать в пачки с кофе или конфетами.       Выпустив колечко дыма, он кашлянул, поморщился и выбросил окурок в кусты.       ― А… спасибо большое, ― пробормотал я запоздало, всё ещё охваченный восторгом от полученного подарка. ― Подождите тут, сейчас вернусь. Только не уходите! ― Крикнул я на ходу, забегая в дом.       Во мне ещё жили воспоминания тех дней, когда у нас останавливались уставшие путники. Отец, попыхивая трубкой, угощал их стаканчиком виски, а матушка, с раскрасневшимися от огня щеками, посмеивалась и предлагала отведать гречневые лепёшки ― такие вкусные, что мы готовы были устроить за них драку. Потом они садились возле камина, говорили об охоте, о далёких странах, о слишком путаных для моего детского ума новостях, перемывали косточки обнаружившимся общим знакомым, а я, разморенный сытостью и теплотой, укладывался на пол и слушал, пока не засыпал. Приняв на себя роль хозяина, я готов был отдать всё, лишь бы хоть немного походить на них. Но похвастаться мог немногим ― осталась только ножка курицы, кусочек затвердевшего сыра, половина луковицы и горбушка хлеба. Взгромоздив это всё на единственную тарелку, я понёсся обратно, стараясь ничего не уронить.       Возле колодца никого не было.       Я глубоко засопел, пытаясь успокоиться, и обругал себя последними словами, за то, что копошился так долго. Когда к горлу уже подступил горький комок, послышался треск. Его лошадь обрывала листики из куста малины. Артур, устроившись чуть поодаль, возле толстого вяза, сидел на земле, вытянув одну ногу, и что-то сосредоточенно чиркал в блокноте.       Я обрадовался куда сильнее, чем мог представить.       Он захлопнул его и спрятал в сумку до того, как мне удалось хоть что-то рассмотреть на странице. Я постарался изобразить равнодушие, хотя изнутри меня пожирало любопытство. Артур посмотрел на мою скромную снедь и ухмыльнулся.       ― Продолжаем обмениваться любезностями? Неужели я настолько паршиво выгляжу, а?       Он потёр глаза, словно пытался прогнать из них усталость, но они только ещё больше покраснели.       ― Ну… Есть немного, ― признался я, шмыгнув носом.       Артур хохотнул.       ― Надо же, значит, дела действительно плохи. Но оставь это для себя, сынок, а то, гляди, скоро из штанов выпадешь.       Я неуклюже поддёрнул их и переступил с ноги на ногу.       ― У меня ещё есть. Овощи разные, консервы и… кролик, и… И куропатка.       ― Неужели?       ― Я ― хороший охотник.       Артур приподнял бровь с выражением, которое мне было сложно распознать.       ― Правда-правда, ― добавил я поспешно, надеясь, что это его убедит. ― Знаю, что выглядит не очень аппетитно, но на вкус, ну, вполне… сносно.       Это уже не казалось такой уж хорошей идеей, вызвавшей у меня ликование некоторое время назад. Может быть, Артур заметил мой преисполненный отчаяния на последних словах голос, но он мягко забрал тарелку и положил себе на колени.       ― Теперь я чувствую себя настоящим бандитом, ― проворчал он. ― Дело не том, как это выглядит ― выглядит отлично, ― а в том, что такой старый чурбан, вроде меня, может сам достать себе еду. Или заплатить за нее. Так что ты за это хочешь?       ― Револьвер.       Потом я спрашивал себя очень много раз ― зачем сказал именно это? И если бы сказал что-то другое, то в какую сторону мог бы повернуть наш разговор, и случилось бы то, что в итоге случилось, приведя меня к тому, кто я есть сейчас. Ответ вспыхнул в моей голове так быстро, как огонь ― на черкнувшей по подошве спичке, и прозвучал прежде, чем мне удалось его обдумать. Будь я слишком набожным, то решил бы, что это знак свыше. Конечно, мне хотелось заполучить оружие. Больше, чем кому-либо. Однажды я почти стащил его у какого-то храпящего мужичка, валяющегося в грязи, но меня едва не поймали.       Артур выглядел невозмутимым, словно не расслышал моих слов. И, когда я решил сообщить, что это только глупая шутка, он вытащил его из кобуры. Это было неуловимое, отточенное до мелочей движение, в котором не было ничего лишнего: в один момент его рука взметнулась вверх, в следующий ― дуло смотрело мне прямо в грудь. Не будь я застигнут врасплох таким неожиданным поворотом событий, непременно бы залюбовался тем, как естественно и легко, словно продолжение кисти, револьвер лежит в его ладони. Но всё же я не успел как следует испугаться ― Артур положил указательный палец в спусковую скобу, раскрутил его и в этот раз обернул рукояткой ко мне.       ― Наука за дерзость, малец. Будь поосторожнее с такими желаниями, зачастую они кончаются чьими-то простреленными конечностями. Ну же, бери, просил ведь.       Я неуклюже вцепился в него, всё ещё ожидая какого-то подвоха, но ничего не было, и у меня вырвался восторженный вздох. Это был обычный ковбойский револьвер, который можно было увидеть почти у любого, кто решился обзавестись личным оружием. Но начищенный серебряный металл сверкал, словно драгоценность, на рукояти вырезанный аккуратными штрихами парил орел, а ствол, барабан и рамку покрывала тонкая и витиеватая, точно изморозь на окне, гравировка. Настоящее произведение искусства.       Я поднял его, взвешивая в руке, и навёл мушку на старый цветочный горшок, который лежал возле скамейки. В моём воображении он превратился в голову ― с грузным лицом, жиденькими, торчащими во все стороны волосами и крошечными выпученными глазками, которые бегали туда-сюда, словно пытались высмотреть всё, что попадало в поле их зрения.       ― Так зачем тебе револьвер? ― спросил Артур.       ― Хочу пристрелить Клода Хикса.       Я выпалил это неожиданно для самого себя и замер, похолодев внутри. Но Артур, казалось, не придал этому особого значения, продолжая задумчиво жевать хлеб, словно желание убить человека из уст мальчишки было для него совершенно будничной вещью.       ― И этот… Клод Хикс стоит того, чтобы тратить на него патроны?       ― Стоит! ― взвизгнул я. ― Он убил отца, и…       И тут меня охватило необъяснимое желание рассказать всё. О том, что отец несколько месяцев вкалывал на барже Клода Хикса, но вместо обещанной платы получил лишь жалкие гроши. О том, как он ходил требовать честно заработанное, но в первый раз получил лишь насмешку, во второй ― удар по лицу, а в третий ― заряд дробью в живот. О том, что младший брат ― очаровательный, но слабый здоровьем ребёнок ― однажды уснул и не проснулся, потому что денег на лекарства не хватало. О том, что матушка работала днями и ночами, чтобы расплатиться с долгами, и в конце концов упала от изнеможения.       Но я не стал этого делать, потому что знал: произнеся всё в голос, разрыдаюсь, как сопливый младенец, и вряд ли смогу остановиться. Нельзя было позволять себе подобную слабость.       От злости я выстрелил. Громкий звук разнесся эхом по лесу, испугав сидевших на деревьях воронов. Они со зловещим карканьем вспорхнули с ветвей. Цветочный горшок ― абсолютно невредимый ― продолжал торчать на своём месте, и распалённый неудачей я вновь спустил курок. Раздался противный щелчок ― барабан был пуст.       ― Пу-ух, ― раздалось у меня за спиной.       Оглянувшись, я увидел, что Артур целится в меня обгрызенной куриной косточкой.       ― Ты мёртв, малец. Не успеешь уложить противника с одного выстрела и твои шансы уменьшаются вдвое. Если, конечно, он не полный идиот, ― сказал он. ― Это ужасно. То, что произошло с твоей семьёй. Но не стоит тратить свою жизнь на месть. Это глупая забава. В ней редко бывают победители.       ― Мне плевать, ― буркнул я.       ― Нивен.       ― Я научусь стрелять. Стану самым лучшим стрелком в мире. Тогда приду к нему и вышибу мозги.       Чувствуя, как ладонь холодит твёрдый металл, я казался себе непобедимым, готовым преодолеть любые трудности и справиться с самым сложным вызовом, который может возникнуть на моём пути. Стиснув зубы, раздув ноздри, словно жеребец, я свирепо уставился на Артура, но он почему-то усмехнулся.       ― Напоминаешь мне одного мальчугана. Такой же упрямец был, не желающий слушать никого. Вечно витал в облаках. Однажды стащил у меня револьвер и сбежал, грозясь уложить всех тех, кто когда-то насолил ему. Через несколько дней его нашли в волчьей яме, в которую он по дурости провалился и от испуга выстрелил себе в ногу. Чуть ли не выл там от злости и обиды, но хотя бы кости остались целы.       ― А потом он умер?       ― Умер? ― удивленно переспросил Артур.       ― Ну, ведь такие истории рассказывают, чтобы показать, как делать не нужно, и они обычно кончаются дурно.       ― Разве что задница от ремня горела, ― насмешливо сказал он. ― Умер он, как же. Живуч, как стая койотов. Даже умудрился вырасти почти невредимым, хотя и остался таким же болваном. Но знаешь, ― тон его голоса вдруг стал серьёзным, и я навострил уши, ― его научили стрелять. Отлично научили. И убивать тоже. Хотя вряд ли это лучшее, чему он мог научиться.       ― По-моему ― лучше не бывает, ― заявил я.       Меня кольнула зависть к этому неизвестному мальчику, потому что Артур, несмотря на нарочитую колкость, отзывался о нём с теплотой в голосе. Я ковырнул носком сапога землю и опять подтянул вечно норовящие сползти штаны.       ― Как звали твоего отца, малец?       Я растерянно моргнул.       ― Уильям Чисхолм.       ― Прекрасное имя. Лучше сделай так, чтобы с ним было связано что-то хорошее, а не то, что ты собрался сделать.       ― Ему это не поможет, ― отозвался я.       ― Как не поможет и то, что его сын станет убийцей. Потому что нужно это только тебе. Подумай об этом, ― сказал Артур. ― Тем более, местный шериф вряд ли погладит тебя по головке. Не поймает сразу, так любой охотник за головами будет готов притащить к нему за десяток долларов. Если повезет ― живым.       ― Меня это не пугает, ― фыркнул я, теребя пальцами кончик рубашки. ― Сделаю своё дело и сбегу. Вступлю в банду.       ― В какую еще банду?       ― В банду Ван дер Линде, конечно.       Что-то странное мелькнуло в глазах Артура, и он подался вперёд, словно собирался встать, но потом передумал. Морщины на его лбу проступили отчётливее.       ― Вы же слышали о банде Ван дер Линде? ― спросил я.       ― Нет. Я недавно в этих краях, ― отмахнулся он, пожав плечами. ― Какие-то иностранцы?       ― Они ― американцы. Ну, насколько мне известно. И самые настоящие знаменитости! О них во всех газетах пишут.       ― Наверняка всякую ерунду с таким-то имечком, ― проворчал Артур. ― И чем же они знамениты? Ограбили парочку домов или умыкнули у какого-то фермера стадо коров? Этим писакам только волю дай ― раздуют новость из ничего.       Я засопел, всеми силами пытаясь скрыть своё возмущение. Артур равнодушно забросил в рот последний кусочек сыра и выжидающе на меня посмотрел.       ― Они грабили банки. Много-много банков, ― я взмахнул руками, чтобы придать своим словам больше убедительности. ― И еще паром в Блэкуотере. И поезд какой-то большой шишки. И навели шороху в Сен-Дени. Пинкертоны, как ни стараются, всегда оказываются в дураках, когда пытаются за ними угнаться. Они неуловимые!       Я удовлетворенно выдохнул, выложив сведения, которых нахватался на улицах Аннесберга. В последнее время о банде говорили всё больше и больше, и это служило одной из главных причин, почему я пробирался в город. Уставшие от рутинной работы шахтеры с радостью обсуждали новости, и мне нужно было лишь внимательно слушать. Артур задумчиво потёр подбородок запястьем.       ― Это тоже в газетах пишут? ― поинтересовался он. ― И что же они собираются делать-то с такой кучей денег?       Я не знал, но признаться в этом почему-то казалось постыдным, словно на мне лежала некая ответственность за ранее сказанные слова.       ― Ну... Я слышал, что они... Они уехали куда-то далеко, за океан, чтобы замести следы и отвязаться от законников.       ― И куда именно?       ― Ну... ― я насупился, пытаясь придумать хоть что-то, но из головы внезапно исчезли все мои немногочисленные знания о других странах. ― Очень далеко.       ― Может быть, на Таити?       ― Точно, на Таити! ― подтвердил я, хотя понятия не имел, что это, где это и существует ли на самом деле. Но отступать было уже поздно.       ― Собирать манго? ― спросил он и прищурился.       ― Да, наверное... ― согласился я, чувствуя какой-то обман.       Артур неожиданно рассмеялся, хлопая себя по ноге, словно услышал самую смешную шутку в мире. Я прикусил язык, догадываясь, что в очередной раз наговорил каких-то глупостей.       ― Да, малец, Таити... мне бы сейчас... не помешали, ― натужно выдохнул он.       Я хотел было обидеться за то, что меня выставили дураком. Но понял, что уголки губ сами поползли вверх ― так добродушно и заразительно он хохотал, что мне не оставалось ничего другого, как присоединиться к нему. И впервые за долгое время мне стало так легко, что хотелось прыгать и орать во всё горло. За этим ощущением я не сразу заметил, что смех Артура стал другим ― хрипловатым, прерывистым, словно что-то другое рвалось изнутри.       Он кашлянул.       Потом он кашлянул ещё раз, и я замолчал, так и застыв с открытым ртом. Потом ещё раз, согнувшись почти вдвое и прижав ладонь к груди. Пустая тарелка слетела с его колен. Кашель ― вязкий и хлюпкий, как болото ― бурлил и клокотал, вырываясь наружу лающим потоком. Перемена была такой резкой, что я окаменел, не понимая, что происходит, а затем бросился к нему.       Он оттолкнул меня так сильно, что я отлетел и, упав на землю, вскрикнул. Не от боли ― от неожиданности. Артур выставил руку перед собой, словно в предостерегающем жесте, и спрятал лицо в сгибе локтя. Звук был словно из огромного шаманского барабана ― бум-бум-бум. Я вытаращил глаза, не зная, что сделать, чтобы ему помочь.       Вся та решительность и невозмутимость, появившаяся во мне вместе с револьвером, испарилась так быстро, словно её никогда и не было. Я понял, что был и остаюсь лишь глупым, маленьким, ни на что не годным ребенком, который может только смотреть, поражённый страхом и беспомощностью.       И ненавидел себя за это.       Его лошадь обеспокоенно заржала и, прорысив поближе, ткнулась мордой во вздрагивающее плечо. Артур, мотнув головой, схватил её за гриву и, подтянувшись, забрался в седло. Кашель отступил, как штормовая волна, накатившаяся на берег, и оставил после себя только тяжелые хрипы.       ― Нивен, ― просипел он так глухо, что я невольно подался вперёд. ― Ты славный, хороший мальчик, у которого ещё всё впереди. Забудь о банде. За мостом, чуть повыше Брендивайнского водопада есть хижина. Там живёт женщина. Очень добрая женщина. Может, ей нужен помощник. И… ― он вдохнул так глубоко, словно ему не хватало воздуха, ― не заставляй меня пожалеть о том, что я тебе дал.       Он потянул за поводья, чтобы повернуть лошадь, но потом, словно передумав, отпустил их и оглянулся. Я едва сдержал вскрик, потому что Артур казался совершенно другим человеком. Лицо было застывшим, словно в нём разом закаменели все мышцы, губы ― сжатыми в тонкую линию, а глаза… В глазах промелькнуло что-то злобное, яростно-хищное, и из-за разгорающегося позади него заката, отбрасывающего багряные тени, они словно горели изнутри. Это напугало меня куда больше, чем ранее наставленное на мою грудь дуло револьвера.       Артур кивнул ― так кратко и едва уловимо, ― что я на мгновение заколебался: было ли это что-то вроде прощания или же случайный, ничего не значащий жест. Он посмотрел куда-то поверх, и, пришпорив лошадь, умчался к распахнувшемуся навстречу ему красному небу. Я заморгал так быстро, что перед взором всё слилось в ярко-алое пятно, а моё сердце яростно выплясывало, вторя стремительно удаляющемуся галопу.       Рукоятка револьвера внезапно стала такой горячей, что показалось ― ещё немного и моя кожа вспыхнет, как провощенная бумага. Но вместо того, чтобы отпустить, я сжал её сильнее.       Он и теперь у меня, даже спустя много лет, хотя стрелять из него довелось лишь один раз ― тот самый, когда я так неуклюже промахнулся. Неопровержимое доказательство, что всё произошедшее было не порождением моей фантазии, не беспокойным сном, а реальностью. Иногда я беру его в руку, чтобы вновь в этом убедиться, начищаю до слепящей белизны, словно где-то внутри надеюсь, что однажды его хозяин за ним вернётся. Хотя и знаю, что это глупо. В детстве я даже хранил револьвер под подушкой, не желая ни на секунду с ним расставаться, и поглаживал резную поверхность, когда не мог уснуть. Потом, когда миссис Балфур отругала меня за это, посетовав на опасность, мне пришлось спрятать его в коробку.       К ней я все-таки пошёл. И убедила меня в этом не протёкшая после сильной грозы крыша, после чего мой дом начал напоминать болото. И не внезапно ударившие холода, которые заставляли зубы выбивать чечётку. И даже не голод, с каждым днём терзающий всё больше. Причиной был Клод Хикс. О том, что с ним случилось я узнал, когда в очередной раз спустился в Аннесберг, чтобы разжиться хоть чем-то съестным. Об этом шептались повсюду, смакуя свежую сплетню со всех сторон, как заморское лакомство, и мне даже не пришлось стараться, чтобы разузнать в чем дело. Говорили, что Клод Хикс ворвался к шерифу всклокоченный, избитый до полусмерти, с заплывшим от синяков лицом и, заламывая руки, на коленях умолял вздёрнуть его на виселице за убийство. Говорили, что лучше бы его упрятать в дом умалишенных, потому что он безостановочно повторял, раскачиваясь на месте и сверкая диким взглядом: «Уильям Чисхолм с того света послал за мной настоящего дьявола».       И я был уверен, что знаю его имя.