«Роберт…
Привет.
Я забыл, как здороваться по-польски. Когда-то я знал. Ты научил.
Уже столько дней я не говорил с тобой, как раньше… подожди, дней? Да, бесчисленное количество дней, сложившихся в недели, месяцы, а затем и годы.
Ох, как я был влюблён…
Я обиделся, когда ты ушёл, а кто бы этого не сделал? Меня ведь можно понять? Разве нет?..
Я не ответил тебе один раз, второй, не пожал руку, не отбил кулак, отвёл взгляд, ушёл в сторону. Один раз ты заставил меня улыбнуться прямо на поле. А после — перестал стараться.
Вот только… я заметил это, когда обида прошла. Поздно. Столько раз я мог что-то сказать или сделать в ответ, не говоря уже про свою инициативу, но я… я повёл себя по-идиотски и сам теперь это расхлёбываю.
Вернее захлёбываюсь. В тоске, в мыслях об упущенных шансах, в воспоминаниях, которые все теперь окрашены в грустные оттенки, но не по твоей вине, не потому что ты ушёл. Виноват только я. Я не могу отпустить. Только я здесь не могу довольствоваться нашими совместными моментами, когда всё было так хорошо, когда солнечный свет сливался с нашей яркой формой. Когда мы были в одной форме. Почему я не могу быть счастлив, возвращаясь в те тёплые дни?
Потому что их больше нет.
Почему я не могу не отсекать эти прекрасные моменты и не бросать куда подальше в уголки сознания, лишь бы забыть, забыть даже самое хорошее?..
Потому что если вспомню — захочу вернуть. А возвращать нечего.
Почему бы мне просто не переубедить себя? Не перешагнуть через гордость, или что там мне мешает вернуться к тебе, хотя бы на секунду, подойти, спросить, сказать, ещё что-то…
Потому что мне нечего сказать? Нет. Я о стольком хочу тебя расспросить и так долго поболтать… Потому что я не сдержусь и наговорю лишнего? Нет. Я могу совладать с собой, а даже если и скажу что-то, боже, Роберт, чего ты от меня ещё не слышал?
Я так хочу решиться, так хочу приоткрыть чёрно-жёлтую завесу и показать, какой я, как меня ранил твой уход, как больше этого меня ранили мои же мысли, слова и действия. Да в конце концов произнести простое «я скучаю» и хотя бы сотворить иллюзию, что всё осталось, как раньше; как маленькую сказку, небольшое рандеву в то великолепное время.
Но это ложь, изменилось всё: мы, окружающие, место, время, обстоятельства, мир вокруг нас.
Кроме одного.
Я не переставал тебя любить».
Марко посоветовали написать письмо тому, кого он не может отпустить (или наоборот, как все понимают, в глубине души хочет вернуть). Но его не предупредили и ещё не успела научить жизнь, что письма не стоит оставлять где попало.
Особенно адресованные, на видных местах стадиона, где остаются считанные минуты до Классикера, и с учётом потенциального возникновения в поле видимости одного очень любопытного поляка.
Гуляющий Левандовски подошёл к столу явно не с целью найти там лист бумаги с его именем, красиво написанным от руки.
«To: Robert
From: M.»
— М? Что ещё за М?.. — мысли крутились, как барабан в казино, ожидая, пока стрелка попадёт на знакомое имя на букву М. А может ли это быть фамилия?
Так себе у вас казино.
Вдруг Роберт с не наигранной театральностью округлил глаза. В их команде есть только один кандидат, всего один человек, который сделал бы для него что-то такое личное.
Ману.
Его любимый вратарь, который никогда не писал письма и особым романтиком не слыл. Сильный, дерзкий Нойер, который смягчается при виде Леви и светится в его присутствии, и поляк каждый раз несознательно вспоминает другого человека тире Солнце на Земле. Не Луну, которая отражает свет от своего Солнца, а настоящее, неподдельное, его Солнце, такое же, как и он.
И оставшееся за горизонтом.
Но сейчас не об этом.
Остатки здравого смысла в голове Роберта кричат, что чужие письма читать нельзя, другая сторона отвечает, что это всё равно его письмо и рано или поздно он его получит и прочитает; третья же в ужасе сидит и наблюдает за перепалкой. В это время Роберт приоткрыл половину листа и прочитал последние слова.
«Я не переставал тебя любить».
Да, у них с Ману не получилось, и как бы Роберт не искал в нём тот самый заветный солнечный свет (и ведь даже находил!), он никогда не чувствовал себя… правильно, что ли. Что-то было не так. Не так, как хотелось. И сложнее всего было понять, что именно.
И Нойер не понял, когда Левандовски поделился с ним этими мыслями, и они приняли решение разойтись, не усугубляя ситуацию. Между ними царит взаимоуважение, любовь и редкие шутки с намёками, которые служат напоминанием о хорошем прошлом.
И Роберт этим доволен.
Но Ману? Серьёзно?
«Лучше бы это был Ройс», — молниеносно проносится в голове у Роберта странная мысль, которую он отсеивает за ненадобностью. Он не удивляется мыслям о Марко — они есть, проживают на постоянной основе или вот так внезапно возникают, и Леви просто не обращает внимания.
Не может же такого быть, правда?
Поэтому он дождался конца матча (идеально отыгранного), чтобы поговорить с Мануэлем.
— Что за письмо ты мне оставил? — адаптированный перевод с польского «какого хрена?»
— Какое письмо? — Нойер обернулся и по виду нападающего быстро определил, что Леви не очень рад получению такой письменной корреспонденции.
— Я понимаю, что ты ждёшь подходящего момента, но серьёзно, Ману, зачем?
Вратарь нахмурился и быстро покачал головой, отряхиваясь от нападок
бывшего друга.
— Постой, я не понимаю, о чём ты, вообще!
— Я нашёл письмо, подписанное мне от некого М. и под подозрением тут только ты, — он скрестил руки, изображая следователя.
«В его стиле».
— Почему не Мюллер или Мартинес?
— Мои моральные принципы позволили мне прочитать только последнюю строчку: «я не переставал любить тебя». Не звучит как дружеское письмо от Хави или Томаса, согласись.
— Да уж… Это странно. Но я не писал его, — он посмотрел на обеспокоенного поляка и глубоко вздохнул, перенимая на себя часть волнения и подбирая подходящие варианты помощи. — Я не пишу письма, Роберт. Мне в падлу даже написать СМС.
«Хорошо, что я не взял вещественные доказательства и не бросил их тебе в лицо ещё до начала беседы…» — хотел было выпалить Роберт, но вслух задал важнейший вопрос (даже несмотря на то, что ответ он мог получить только одним способом, и явно не этим):
— Тогда кто это?
— Мусиала?
— Очень смешно, Нойер… — и он правда усмехнулся. Ману ответил тем же и облегчённо выдохнул. Помогло. — А, чёрт, ладно. Я не хочу его читать и подожду, пока мне его вручат. Тогда и выясню, кто адресант. Прости, что я так…
— Не извиняйся, чего ты. Хей, расскажи потом, кто это был. Люблю детективы.
Роберт кивнул, улыбнулся вслед уходящему на сбор домой Мануэлю. Пока он брёл к себе, он словил себя на мысли, что в первую очередь скорее расскажет Томасу, если Ману не проболтается ему раньше. «Как странно, что я ещё не вижу его бегущим ко мне навстречу с криком «что случилось???», ха-ха…»
Проходя мимо стола, Роберт решил подойти в надежде, что письмо ещё там. Он всё так же не собирался заглядывать внутрь в эти неизведанные священные писания, но повертеть их в руках в поисках подсказки ему никто не запрещал. На обратной стороне чёрными пятнами красовались зачёркнутые буквы и только на первый взгляд не давали никакой информации. Левандовски присматривался не к тому: он разглядывал только «Роберт», изо всех сил пытаясь идентифицировать почерк. Он настолько идеальный и красивый, шаблонный и незнакомый, что начинает бесить и вызывать желание метнуть написавшему перо с чернилами в голову. Конечно, это шутка, и здесь чернила из обычной гелевой ручки, иначе был бы какой-то поэтический, но всё же перебор. Наконец поляк перевернул лист и задержал взгляд на загадочных знаках, похожих на заплатки, все в штрихах и швах. Он заметил их ещё в первый раз, но присмотрелся только сейчас.
Две буквы: M и W.
— Но я вообще никого не знаю с такими инициалами… — вслух пробубнил Роберт, складывая в уме 1 + 1, а в данном случае — M + W. — если перевернуть, будет W и М… Яснее не стало.
До следующего мгновения.
Marco «Woody» Reus.
— Польска богомать… — вырвалось у него восклицание. — я укушу себя за задницу, если это правда он.
— Хочу посмотреть, как у тебя это получится, — послышался из-за угла знакомый озорной голос.
— Сначала я заставлю тебя это сделать, Хуммельс. Мы ещё не свели счёты.
Удивлённый до глубины души немец бросил свой намеченный маршрут, медленно развернулся и возник в поле зрения Роберта.
— Ты считаешь, вашей победы недостаточно? — кажется, его это задело.
— Остался бы ты с нами — была бы твоя победа.
Губы Матса тронула ухмылка.
— Говоришь, как Ройс.
Левандовски пробило током, когда Хуммельс произнёс
его фамилию. Он не помнил, когда чувствовал подобное последний раз, но этот он запомнит навсегда.
— Что он говорит? — он бросил все силы, чтобы не выглядеть слишком заинтересованным в этой персоне, одновременно боясь, что так только больше себя выдаёт.
— Если бы Роберт играл с нами, это была бы наша победа, — защитник показал пальцами кавычки, цитируя сокомандника. — он слишком часто вспоминает тебя для человека, который клянётся всем, что «забыл и отпустил».
— Но мы…
— Роб, все знают, что между вами было. Серьёзно, обычно говорят «напряжение такое, что можно ножом резать», а у вас такие бабочки летали, что ловить надо было и музей открывать, или контактный зоопарк.
— С бабочками?
— С бабочками, Роб, с бабочками. Ты меня понял.
— И что… прям все знают?
— Если и не знают, то догадываются. Не волнуйся, к этому относятся нормально.
— Я не волнуюсь. Вернее волнуюсь, но не за это.
Перед лицом Матса маякнул сложенный листок бумаги и скрылся под ладонью поляка.
— Что там?
— Да так, письмо от фаната, — Роберт решил отпустить шутку: — сомнительное.
— Дашь почитать? — игриво улыбнулся Матс.
— Прости, Матс, я не могу, — принёс он извинения, поджав губы.
— Понимаю, — «бывший баварец» кивнул и вроде ничего не заподозрил.
Роберт не доверил эту историю Матсу, но не потому что он плохой человек или разбалтывает секреты (хотя прямо сейчас он выдал Ройса), просто… не захотелось рассказывать. К тому же Томасу будет вдвойне обидно, если он узнает об этом через Хуммельса и Нойера, а не от него самого напрямую.
«И вообще, сначала я сам с этим разберусь, потом подключу к разборкам остальных», — похоже, Роберт жил по этому правилу, и до сих пор оно его не подвело.
А вот самообладание его предавало самым низменным образом. При мысли о том, чтобы встретиться с Марко по такому поводу, сердце начинало колотиться где-то под ключицами и отзываться лёгкими ударами и дрожью даже в кончиках пальцев. Его охватывало такое волнение, только когда он влюбился в Ману, так почему ему портит его привычное спокойствие его же собственный организм, если Ройс всегда был для него родным? Если в его окружении, да даже при далёком взгляде через всё поле он чувствовал себя дома? Даже не «как», а по-настоящему дома.
Как за столько лет он мог отвыкнуть от чувства тепла и уюта, как?..
«К чёрту, мне нужно его увидеть», — одна мысль — и Роберт бежит в сторону выхода, где скорее всего сможет незаметно выловить из компании «пчёл» Марко и спросить… что-то. Что-то определённо надо спросить.
***
Леви нашёл Ройса у выхода, в тишине и прохладе наступающих сумерек. Его чёлка еле заметно развевалась на ветру, а в ореховых глазах отражался свет городских огней. Он смотрел вдаль, тонкие губы иногда вздрагивали в лёгкой, немного горькой улыбке, и что творилось у него в голове, знал только он сам.
Роберту пришлось заставить себя оторваться от созерцания хоть на секунду.
У него ещё будет время.
— Марко!
Немец, вырванный из вихря мыслей при внешнем спокойствии и усталости, оторопел и отозвался на знакомый голос.
— Роберт?..
— Сześć, — недолго думая, сказал Леви.
Не забыл.
Ройс тяжело сглотнул и выпалил на выдохе неуверенное cześć в ответ.
Вспомнил.
— У меня для тебя письмо. Адресат просил вернуть.
— Какое… — он протянул руку и взял листок, стараясь не касаться чужих пальцев (Роберт это заметил). Бумага и буквы на ней слишком знакомые, чтобы быть правдой. — вот чёрт.
— Читай вслух.
— Роберт, не надо.
— Читай.
Марко в ловушке, причём в своей собственной, ведь он мог бы порвать письмо, покончить с этим раз и навсегда, но ему так хотелось наконец открыться, а ещё подчиниться Роберту, как в старые добрые… но сейчас не об этом.
Дрожащим голосом он прочитал всё от первой до последней строчки, а ещё имя и инициалы, и зажмурился, боясь пошевелиться, нарушить шаткое равновесие, эту странную немую идиллию, которая воцарилась за эти утомительные долгие секунды.
— Это было письмо не тебе, — он заговорил первый, не поднимая взгляд. — Я писал, чтобы высказаться и потом сжечь. И эту бумагу, и мосты, или что там сжигают…
— Зачем меня отпускать, если я прямо сейчас здесь и может быть даже хочу вернуться? — перебил его Роберт.
Ройс поднял глаза и уставился на Левандовски, затаив дыхание, пытаясь найти подвох в его словах, в выражении его лица, хоть одну морщинку, которая свидетельствовала бы о том, что он шутит, нагло и подло смеётся над ним и этим письмом. Но он держался, как искусно вырезанная колонна, на которой веками стоит целый дворец. Правда, в те минуты колонну разрывало изнутри, но он знал, что главное не подавать виду, главное дать Марко понять, что он серьёзен. И Марко знает, что Роберт с таким не шутит. Так было с момента его первого намёка на признание.
— Я знаю этот твой взгляд. Я серьёзно, — он подошёл к Ройсу и обнял его, преподнося ему ещё одно, решающее доказательство. У немца, похоже, на вдохе закончилась жизненная ёмкость лёгких: он издал невнятный хрип и стал неподвижно, но поляк и не требовал, чтобы он бросался ему на шею. По крайней мере сразу после такого разговора. — я хочу быть с тобой. Несколько лет и несколько людей дали мне понять, что я всегда хотел и всегда буду. И дальше Баварии я от тебя никуда не уйду. Мы ведь можем видеться чаще Дер Классикера, правда?
— Угу, — короткое согласие прошло вибрацией по плечу Роберта. Марко высвободил руки из плена его крепких плеч и положил на широкую спину, оглаживая лопатки и прижимаясь щекой к щеке, губами к шее,
как когда-то раньше.
Такое прекрасное, долгожданное и почти забытое чувство. Теперь оно снова живо и реально.
Марко наконец выдохнул.
— Я не знаю, что ещё сказать.
— Ты сказал достаточно, целое письмо настрочил же!
— Если тебе нравится, буду оставлять записки, — тихо посмеялся Ройс, утыкаясь носом в родное плечо.
Роберт крепче прижал его к себе и с благодарной улыбкой взглянул в темнеющее небо. Он вмиг оказался в своём светлом тёплом доме, который не переставал любить.
***
Одной мюнхенской ночью заново зажглось солнце.
