«Однажды вечером я начал незаметно любить. Любить не женщину, не мать, не брата или сестру. Я начал любить вообще, в виде готовности к любви…»
Не-ет! Все не то. Схватила с полки другую и открыла наугад.
«…Любовь к Лабонно — это озеро, которое нельзя вместить в сосуд, но в котором омывается моя душа».
Черт!
Захлопнула книгу с яростью, отшвырнула куда-то в угол и моментально пожалела об этом (книги уж точно не были виноваты в болезненном разладе с самой собой), но Тагор каждой своей прочувствованной строкой, каждым словом напоминал ей о том, о чем она поклялась забыть.
Озеро, ну надо же… (А вот приступам неконтролируемого гнева, очевидно, суждено остаться с ней навсегда).
От глухого удара — книга приземлилась аккурат возле ножки кровати — Нагайна, до того мирно спавшая на шерстяном клетчатом пледе, вздрогнула и зашипела, и Гермиона вновь мысленно чертыхнулась.
— Прости, прости, дорогая, — прошептала она, протягивая руку, чтобы успокоить змею. — Все равно уже просыпаться пора. Ты же знаешь, сегодня тебе никак нельзя остаться…
Рассерженное шипение заставило закатить глаза. Ну и характер! Но верно, обострившаяся интуиция не подводила — сегодняшний день ощущался как-то иначе, выбивался из ряда идентичных странным предчувствием, и это не имело никакого (или
почти никакого) отношения к предстоящему визиту.
Нагайна снова сердилась, это было ясно; разве что кольца не начала раскручивать на своем — а точнее, гермионином — клетчатом пледе, аккуратно лежащем в изножье кровати. По какой-то причине она облюбовала его и периодически спала там днем, ночью уползая куда-то в подпол, очевидно, чтобы поохотиться. У Гермионы редко возникали претензии к ее присутствию — в конце концов, Нагайна была совершенно самостоятельной и никогда не доставляла проблем соседям (каким образом огромная четырехметровая змея умудрялась перемещаться по многоквартирному дому незамеченной, оставалось для нее отдельной загадкой). Конечно же, иногда они ссорились, и причина их разногласий чаще всего крылась в одном и том же: Нагайна ненавидела те редкие случаи, когда в квартиру заглядывал кто-либо посторонний. Она, как оказалось, вообще терпеть не могла чужой компании (и стоит сказать, что Гермиона в какой-то момент начала быть с ней в этом солидарной), очевидно, считая каждого посетителя потенциальным, но несостоявшимся ужином. В прошлый раз в гости наведался Гарри, и Нагайну пришлось выпроваживать практически силой — буквально спихивать с кровати. Ничем хорошим это, конечно, не кончилось — Гермиона потом искала ее по всему Блумсбери. Маглы были, должно быть, в ужасе — змея могла и сожрать кого-нибудь ненароком; да и сама находилась в опасности в городе с более чем семью миллионами человек! Гермиона терпеть не могла, когда Нагайна обижалась. Их отношения не были легкими, и в то же время она больше не представляла своей жизни без змеи, привязавшись к ней всей душой.
Ха.
Как и всегда, весь вечер она провела за чтением, просидела на полу возле кровати, обложившись книгами и, конечно, совсем забыв о времени. Обычно она читала самозабвенно, стараясь увязнуть в текстах, смыслах, рифмах или формулах. Было все равно, что читать — все что угодно, лишь бы не тонуть в воспоминаниях и неосознанных попытках нащупать в самой себе чужое присутствие.
Постоянное присутствие. Он всегда был рядом. Но именно сегодня тексты попадались сплошь не те, а вишенкой на торте стало вот это — неизвестно откуда взявшийся в ее тщательно и любовно собираемой личной библиотеке Тагор.
Небольшую комнатку в мансарде постепенно заполняли тени, и Гермиона, взмахнув палочкой темного дерева, задумчиво наблюдала за тем, как одна за одной в воздухе загораются свечи. Машинально достала очередной фолиант из стопки и расположила на коленях, открыла титульный лист, принялась бездумно перелистывать страницы.
Никакой внешний свет не может заставить отступить тени, поселившиеся в душе.
Как же не хотелось говорить с кем-то этим вечером. Делать вид, будто она
рада. И Нагайна так очаровательно пригрелась, вновь успокоившись и опустив голову с кровати на гермионино плечо… Черт, ну почему ему вздумалось прийти именно сегодня?..
Они не виделись с Драко уже чертову уйму времени; по правде сказать, столько, что теперь она и сама не знала, готова ли к этой встрече. Прошло
так много, что, когда он в короткой записке объявил, что заглянет «на ужин», она сначала не поверила своим глазам. Потом разозлилась. Но в итоге не посмела отказать — ему и самой себе.
А отказать
очень хотелось. Гермиона убеждала себя, что за те месяцы, что они не виделись (с того самого дня!), ей стало совершенно наплевать на Драко Малфоя, и эфемерная, в самом деле ничего не значащая надежда на дружеские отношения (черт, хотя бы на один разговор!) с человеком, волею судьбы ставшим ей на время близким, рассыпалась в пыль. Но в действительности ловила себя на странном ощущении, посещавшем ее крайне редко, но отравлявшем относительно спокойное существование последних месяцев: она была
обижена — на него ли, на обстоятельства, не все ли равно. Со временем тот удивительный порыв его стал казаться чем-то невозможным, несуществующим, однако факт оставался фактом — именно Малфой забрал ее, рыдающую над
мертвым, из плена собственного дома. Гермиона очень смутно помнила, что именно происходило тогда, как, куда и сколько раз они переместились, кто и что говорил, была ли за ними какая-нибудь погоня… Почему-то в какой-то момент перед глазами вновь возник Дувр — те самые меловые скалы, подтачиваемые извечным ветром и волнами (по всей видимости, Малфой испытал слишком сильный стресс и совершенно забыл, куда трансгрессировать), за ним — Хогсмид и лишь потом — Тинворт, но оказавшись на мокром прибрежном песке, они обнаружили, что Драко с ними больше нет. Тогда Гермиона, поглощенная смятением и горем (
личным, ужасным, иррациональным), не придала этому ни малейшего значения. Но Драко не объявился ни на следующий день, ни через неделю. Ни через месяц.
«Темный Лорд повержен!» — кричали отовсюду заголовки газет. «Он пал, погиб, убит!» — шептались в пабах и на улицах. Все верно. Так оно и было.
И это было правильно.
…Она тогда почти не выходила из отведенной для нее комнатки в «Ракушке», все лежала и смотрела в потолок, осознавая, беспрерывно
размышляя, стараясь вытащить себя, наконец, на поверхность из сумрачной пропасти. Она не плакала больше. Она думала о прошлом, будущем и смерти, о страхе, безрассудстве, рациональности и храбрости. И почему-то о Драко. Она не замечала за собой подобных мыслей раньше. Всему виною был, очевидно, его странный поступок, совершенно выбивающийся из образа «типичного Малфоя»: ведь невозможно было поверить, что он явился туда за ней! Рискнул жизнью, только чтобы вызволить вечно презираемую им «грязнокровку». И то, что
он… Точнее, то, что Драко увидел в мэноре… Он, разумеется, был разочарован в ней до глубины души; так сильно, что теперь не хотел даже видеть. И она не могла его винить.
Не должна была. Но обида, колкая, ядовитая, разливалась по венам все равно, против ее воли. Он же прекрасно знал! Он, Драко — не Гарри, не Рон, а именно Малфой знал (или должен был знать!) о том, каково ей было все это время…
Мысли эти перемежались с терпкой горечью о случившемся и невозможном, о разбитых надеждах на неизвестное и о том, чему никогда не суждено было произойти. О том, чего нельзя было допустить и чему противостоять. Гермиона справлялась с собой с трудом.
Его душа так глубоко пустила корни, что это не могло пройти бесследно.
Конечно же, сразу стало ясно, что ничего не получилось. Ее план (
Мерлин, это было, кажется, в прошлой жизни) с треском провалился, но ту ночь у камина она запомнила навсегда, уже несколько раз порывалась наложить Обливиэйт на саму себя (ах, как это было бы прекрасно — забыть обо всем!). Теперь
он точно был мертв, Гермиона своими глазами видела, как он — всегда безупречный, непоколебимый и высокий — осел на пол, повалился так совершенно…
по-человечески. Упал некрасиво, глупо. Глупо хотя бы потому, что никогда не собирался умирать. Она прекрасно помнила это мгновение — единственное мгновение, миллисекунду, когда в его глазах отразился ужас, первобытный страх, но не за себя —
за нее. Его движение —
защитить! — было абсолютно рефлекторным, она поняла это сразу, в отличие от не поверивших своим глазам свидетелей. Все произошло слишком быстро, он оттолкнул ее с траектории смертельного проклятия и сам же попал под него — совершенно случайно! Не могло быть иначе. «Тот-Кого-Нельзя-Называть сошел с ума», — бормотал Рон потом, в «Ракушке», глядя в пол, когда Гермиона все же собралась с силами и решилась на первый и единственный
полуоткровенный разговор с друзьями. — «Он спятил, он спас тебе жизнь». Гермиона усмехалась сквозь слезы. Возможно, это мгновение, напротив, могло бы стать единственным в его жизни, когда он был
нормальным. Могло бы. Но не стало. Случайность. Глупая и смешная.
Столько поставить на нее, пленницу-грязнокровку, столько планов построить и…
почувствовать столь многое, испытать все это, совершенно человеческое и настоящее… чтобы потерять под случайным проклятием! Он не жертвовал собой; по крайней мере, ненамеренно. Тем более ироничным казалось произошедшее. Но для нее, для Гермионы Грейнджер, это стало куда более личным, всеобъемлющим, предопределяющим. Смерть — это приключение, говорил когда-то Гарри, неосознанно, должно быть, повторяя слова классика. Для
него смерть могла быть приключением в самом полном смысле этого слова, но стала ли? Она не знала. И не желала знать.
На «техническую сторону вопроса» отвлекаться не хотелось, и непрошенные мысли эти Гермиона гнала от себя вполне намеренно, каждый раз обещая себе подумать об этом когда-нибудь в другой раз. Она понятия не имела, что стало с ним на самом деле, но точно знала одно: осколок его души никуда не исчез. Иногда ей даже чудилось, будто
он сам темной тенью стоит за ее спиной, но в действительности он оказывался не больше, чем миражом, мороком. Кошмаров больше не было, остались одни
ощущения сродни фантомной боли. Лишь изредка просыпалась среди ночи со смутным предчувствием грядущего. А еще — видела бесконечные коридоры мэнора. Портреты. Спальни. И Драко.
О Малфое она услышала неожиданно и, как назло, именно в тот момент, когда решила для себя, что отныне и навсегда вся эта история должна остаться в прошлом. Узнала из газет спустя месяцы: каким-то непостижимым образом с него были сняты все обвинения, и даже более того — Малфой неожиданно для всех оказался на серьезной должности в Министерстве и стремительно поднимался по карьерной лестнице еще выше. Он вернул себе фамильный дом, привел его в порядок и жил там, по слухам, в полном одиночестве: родители его так и не вернулись с материка. Периодически младший Малфой устраивал благотворительные вечера, перечисляя баснословные суммы с личного счета в пользу пострадавших от режима Волдеморта. Гермиону Грейнджер туда никогда не звали (хотя, справедливости ради, стоило отметить, что она и сама бы ни за что не вернулась в мэнор). Гермиона верила, что ей наплевать, но каждое упоминание его имени в газетах ранило не хуже пресловутого «Хлыста»: по какой-то таинственной причине она думала о Драко чаще, чем хотелось бы. В душе она тешила надежду, что случившееся сблизило их, но ошиблась, и это было отчего-то больнее, чем ей представлялось.
Вообще-то Гермиона оправилась довольно быстро, по крайней мере, именно так сочли окружающие. Однажды, примерно спустя две недели после возвращения, она просто вышла из комнаты: спокойная, собранная, даже веселая. Друзья, казалось, были ей рады, но она никого не подпускала к себе близко; Гарри отнесся к этому с пониманием, а Рон оказался менее чутким, что, впрочем, вполне можно было понять — в конце концов, то, чему они стали свидетелями, не могло остаться незамеченным и пройти бесследно. Гермионе вовсе не было все равно, но и с собой она ничего не могла поделать: в присутствии друзей она теперь постоянно чувствовала себя… неправильно, странно. Лишней. Чужой. Постоянно погруженной в неуместные, совершенно
незаконные мысли. Но нужно было жить дальше. Принимать новые правила, существовать в новом мире. Без Темного Лорда. В мире, где официальное место Героя (переплюнув даже самого Гарри) занимал теперь Теодор Нотт. Он, Пожиратель Смерти, был полностью реабилитирован не только как избавивший мир от Того-Кого-Нельзя-Называть, но и не замешанный ни в одном из официально открытых дел или известных преступлений, совершенно чистый перед Авроратом. Джинни он официально представлял публике как свою спутницу и подругу; поговаривали даже, что она носит гордое звание его невесты, хотя никаких предложений он ей не делал. Она была счастлива, а Нотт с распростертыми объятиями принят в доме Уизли, хотя они с Джинни больше практически там не появлялись. Только Гарри и Рон по-прежнему были настроены удивительно единодушно — скептически. А Гермиона приложила все усилия к тому, чтобы видеть новоиспеченного освободителя только на колдографиях в «Пророке».
Она так и не поняла, зачем он это сделал. Как решился на это. Почему именно он?.. Гарри пытался объяснять это желанием отомстить, обещаниями, данными Джинни, но все звучало странно и неубедительно.
А вот Нотту-старшему избежать наказания не удалось: ему дали полтора года Азкабана перевесом в один-единственный голос, и даже заслуги сына перед всем магическим миром не помогли ему. Примерно в ту же неделю — «неделя судов», так прозвали ее обитатели «Ракушки», которые с интересом следили за происходящим и часто узнавали обо всем «из первых рук» и заранее — им сообщили новость, от которой Гермиона не могла не испытать тайного облегчения: Антонин Долохов получил условный срок. Никто не имел и малейшего понятия, как именно ему это удалось, сколько и кому он заплатил и чьим протеже оказался, но факт оставался фактом: каким-то образом Пожиратель Смерти сумел доказать, что все это время (долгие, долгие годы!) находился под Империусом. Кингсли, временно, до выборов исполнявший обязанности Министра, рвал и метал, но сделать ничего не мог.
Сама Гермиона тоже не сумела избежать всеобщего внимания. Первое время — как только пришла в себя — она намеренно старалась как можно чаще появляться на публике, даже дала комментарии «Ежедневному Пророку». К слову сказать, все они были абсолютной ложью. Она лгала о том, что ее держали в плену, морили голодом и мучили. Она лгала о причинах своего похищения, честно глядя в глаза журналистам, дрожащим голосом рассказывала о том, чего никогда не было: о допросах, пытках, выведывании планов «Ордена Феникса» и местонахождения Гарри. Ее спрашивали о Пожирателях, причастных к творившемуся беззаконию, но она ни разу не назвала ни одной фамилии. Только лорд Волдеморт, во всех ее рассказах виновным представал только он один. «Простите, это от счастья» — говорила она каждый раз, когда ее спрашивали о гибели Темного Лорда, и действительно смахивала выступившие на глазах слезы. Ей верили, и очень скоро ее стратегия сработала: Гермиону Грейнджер оставили в покое.
Всей правды она не сказала даже друзьям, однако сочла нечестным держать их в полном неведении. Такой разговор — по-настоящему личный, пусть и не совсем откровенный, — состоялся лишь единожды, и инициировала его она сама. Гермиона постаралась убедить их в банальном — в том, что с ней все в порядке, что она держится, и все, что ей нужно, — это немного времени, ведь такое продолжительное влияние на столь тонкую материю, как душа, не лечится никак иначе. Что она остается собой и по-прежнему любит их. Что она испытывает облегчение от того, что Темного Лорда больше нет.
…Вопрос о том, чему они стали свидетелями в мэноре, так никто не задал, а Гермиона не нашла в себе сил поднять эту тему, повисшую невидимым, но весомым грузом на всех троих. Отношения с Роном были безвозвратно испорчены, и Гермиона, будучи откровенной с самой собой, видела в этом куда больше плюсов, чем минусов.
Она прожила в «Ракушке» недолго, вскоре вернувшись в опустевший родительский дом, но быстро осознала свою ошибку: там, в одиночестве, тоска настигала ее внезапно, да так, что Гермиона невольно заподозрила, что где-то рядом, очевидно, обосновались невидимые дементоры. Она решилась действовать, предпринять хоть что-нибудь. У нее было еще одно крайне важное дело, проблема, к решению которой захотелось приступить немедленно (кроме того, в теории она знала: верным способом вновь почувствовать вкус к жизни было не только время, но и смена обстановки). Не без помощи Гарри она собрала необходимые документы и специально созданным порталом переместилась в Австралию, поселившись недалеко от дома забывших ее родителей. Никогда прежде не бывавшая в Австралии, Гермиона так и не сумела в полной мере оценить и насладиться красотами природы незнакомой страны. Впрочем, отвлекаться ей вполне себе удавалось, даже несмотря на то, что неизъяснимая внутренняя тоска так больше никогда и не отпускала ее. Родителям она представилась новой соседкой. Дружелюбной. Периодически неспособной сдержать слез при виде мистера и миссис Грейнджер. Она готовила невкусные пироги, лишь бы был повод заглянуть к ним в гости, рассказывала о своей выдуманной жизни, слушала и их истории — не менее выдуманные. И снова много размышляла, стараясь занять себя насущными вопросами. Чтобы вернуть память родителям, нужно было связаться с врачами из Мунго и, дополнительно, с невыразимцами — заклинание Забвения считалось практически необратимым, и только это «практически» давало маленький шанс на то, что все еще возможно исправить без ущерба для здоровья и психики. Но маглами никто заниматься не хотел, и даже личное участие Гарри почему-то не помогало делу сдвинуться с мертвой точки. Переключившись на новые проблемы, Гермиона чувствовала, как старые постепенно отходят на второй план, но знала: сама она изменилась слишком сильно, необратимо. По вечерам она гуляла по Байрон-Бей, и пусть это даже близко не было похоже на туманный Ла-Манш, она не могла выкинуть из головы гребаный Дувр и полеты над ледяной водой.
«Жить дальше» не получалось, несмотря на все старания.
Потом случилось это неожиданное письмо (официальное, прямо из Министерства!), принесенное яркой тропической почтовой птицей и полоснувшее сознание неожиданной радостью: неизвестный отправитель с незнакомой фамилией (который, тем не менее, ссылался на
некоего доктора Сметвика) обещал ей квоту на возвращение памяти родителям, но мероприятие это требовало личного присутствия — ей нужно было вернуться и соблюсти ряд бюрократических формальностей. Гермиона международным порталом переместилась так быстро, как только смогла, несмотря на все свои осознанные и неосознанные страхи вернуться «в прошлую жизнь».
Все, разумеется, оказалось не так просто. Гермиона ужасно злилась, чувствуя себя героиней жуткого кафкианского романа: все вокруг разводили руками, отправляя ее в самые разные инстанции, и никто не мог предложить хоть сколько-нибудь четких инструкций, пока она, наконец, не вышла на одного из сотрудников Отдела Тайн, подтвердившего, что квота действительно выделена. (К слову сказать, неизвестного адресанта никто так и не смог опознать, хотя письмо с министерской печатью было признано подлинником). Но необходимое заклятие для возвращения памяти конкретным людям требовало разработки. И времени.
И она принялась ждать. Смутно, медленно, но верно возвращаясь к самой себе.
Очень удачно подвернулась новая квартирка — и находилась она совсем недалеко от Министерства. Маленькая, но уютная, она состояла всего из двух небольших помещений — комнаты-гостиной да спальни с эркером. Гермионе казалось, что где-то в подобной комнатке, должно быть, располагалась детская семейства Дарлингов из обожаемой ею книги Джеймса Барри; она давно повзрослела, но — какая ирония — точно так же искала чужих теней в темных углах, а находила их в собственной душе. Каким же было ее удивление (и радость, запредельная, исступленная), когда однажды на своем придверном коврике она обнаружила Нагайну! Змея поселилась где-то под полом (ни дать ни взять василиск в подвалах Хогвартса), и для Гермионы было настоящей загадкой, каким образом за все это время она ни разу не попалась соседям.
— Пора, милая… — прошептала Гермиона, возвращаясь в реальность из воспоминаний о последних месяцах и прикасаясь щекой к змеиной морде. — Я не могу пустить тебя в постель сегодня. Если он увидит, то заподозрит… А этого нам совершенно не надо, ты же понимаешь? Не упрямься, пожалуйста!
Змея взглянула выразительно и попробовала воздух языком. Уходить она не желала, но — невероятно — все же медленно и плавно сползла с кровати и, не взглянув на Гермиону, скрылась за дверью.
…Стук в дверь заставил вздрогнуть. Что-то шевельнулось внутри неясной тревогой, но темная тень, мелькнувшая, как всегда, на периферии зрения (или сознания?), просто почудилась ей. Все это, как и всегда, происходило внутри. Все это жило в ней, прочно вплелось, поселившись навеки, и самым противоестественным было то, что Гермиона свыклась с его присутствием.
***
Он не торопился. Это касалось не только предстоящей знаменательной встречи, но и вообще — дальнейшей жизни: на этот раз он никуда не спешил. Несмотря на всю запредельную важность этого вечера, он был совершенно спокоен. Застегнув золотые (с искусно выгравированной витиеватой «М») запонки на манжетах, он медленно и аккуратно надел идеально-черный пиджак и только теперь бросил взгляд в зеркало. Болезненно бледен. Кажется, это фамильное, но он не разбирался в этих тонкостях — было, честно говоря, все равно, чем болеют представители благородной, но совершенно бездарной семейки, полезной разве что безупречной родословной и банковскими счетами (какая ирония и удача, вопрос с доступом к ячейке в Гринготтс решился сам собой). Главное, что
он чувствует себя здоровым и полным сил. Все относительно, разумеется. Но ему было с чем сравнивать.
В зеркале отражался Драко Малфой — взгляд сосредоточен, водянисто-серые глаза смотрят куда-то внутрь, в себя. Попытался улыбнуться, но тут же снова посерьезнел — улыбка не выходила естественной, как он ни бился. Она просто ему не нравилась. Он пригладил волосы, зачесанные назад, и задумался: кажется, такая прическа теперь выглядит старомодной. Мысленно хохотнул — на деле же даже уголок его губ не дрогнул: он и не думал, что придется снова разбираться в подобных тонкостях. Впрочем, менять ничего не стал. Именно этот образ Драко выглядел достаточно органичным, именно таким его знали и помнили все, за редким исключением — тех, с кем он якшался последние несколько месяцев до того момента, как глупую
влюбленную голову посетила идея проникнуть в мэнор за
его Грейнджер.
Он был совершенно уверен, что если она увидит его, то немедленно догадается. Их, в конце концов, слишком многое связывало. Он избегал ее, постоянно держал на расстоянии, при этом ни на секунду не выпуская из поля зрения, все так же требуя ежевечерних отчетов о ее передвижениях, встречах, контактах. Его доверенным приходилось здорово напрягаться, лишь бы грязнокровка ничего не заподозрила. Только однажды девчонку едва не упустили — когда ей вздумалось уехать повидать бесполезных родителей-маглов, которые даже не помнили о ее существовании. Антонин успел напасть на ее след как раз вовремя, а новые связи Драко Малфоя в Министерстве и старые знакомства кое с кем из Мунго (какая удача, что он тогда не прикончил этого жалкого труса Сметвика!) позволили разыграть карту так, что она осознала необходимость вернуться домой.
Он приказал своим людям найти квартиру поближе к Министерству (Блумсбери! Неужели она и вправду думала, что арендная плата за недвижимость в этом районе действительно такая низкая? Девчонка платила сущий пустяк, будучи уверенной, что ее арендатор просто удивительно щедрый и добрый человек). Он отправил к ней Нагайну — кто мог бы позаботиться о драгоценной Грейнджер лучше? Он следил за ней достаточно долго, выжидая, набираясь сил и выстраивая новую стратегию завоевания мира, пока глупцы вокруг продолжали радоваться тому, что «Темный Лорд повержен раз и навсегда». И теперь время наконец пришло. Его человек вот-вот победит в
честном голосовании этого выскочку-Бруствера (а потом он прикажет убить
Кингсли где-нибудь в подворотне Лютного) и когда-нибудь — уже очень скоро — он снова станет во главе Магической Британии. К этому моменту Грейнджер уже будет рядом — хочет она того или нет.
Она всегда должна быть рядом, и теперь пришло время укоротить поводок максимально. Он не раз думал о том, что идеальным решением было бы попытаться заставить ее поверить в то, что он тот, за кого себя выдает. Но он обязательно даст ей шанс догадаться самой. Грязнокровка всегда была умненькой девочкой и схватывала на лету.
В последний раз взглянул в зеркало, чтобы убедиться, что он абсолютно безупречен. Драко Малфой был юношей приятной наружности, и это, определенно, стало подарком — и вообще он склонен был считать, что отделался очень легко. Нет, вопреки расхожему мнению, он не имел ничего против своего предыдущего тела, более того, ему играл на руку этот внушаемый им страх, но в сложившихся обстоятельствах подвернувшийся мальчишка оказался самым настоящим даром. Несмотря на кажущуюся фатальность, в действительности все складывалось слишком хорошо — гораздо лучше, чем могло бы. Ему не стоило большого труда затолкнуть бывшего хозяина тела на задворки сознания, подавить его волю, оставить тенью. О, Драко Малфой все еще существовал, разумеется. Но лорд Волдеморт был сильнее. Он всегда был сильнее.
Это решение являлось временным, разумеется. Он не собирался приписывать бездарности-Малфою своих собственных заслуг. Когда-нибудь он сотворит себе новое тело, гораздо более подходящее. Но пока… Пока стоило пользоваться тем, что есть.
Сам Драко, настоящий, со своим сознанием, существом и душой, был где-то там, в глубине, и иногда с изумительным упрямством пытался сопротивляться незваному гостю — но, разумеется, неизменно терпел поражение. Иногда лорд Волдеморт проникал в мысли мальчишки, чтобы выстроить собственное алиби, вести себя естественно, и его сознание заполняли до забавного странные образы. Собственно, забавным (и, в то же время, крайне раздражающим) было то, что иногда он понятия не имел, где проходит грань между его собственным «я» и сознанием Драко Малфоя. С Квиррелом все было значительно проще: жалкий слизняк был рад служить ему верой и правдой и затыкался всегда, когда Темный Лорд ему приказывал, да и вообще исполнял любые требования паразитирующей на нем сущности. Но юный Малфой оказался на редкость… упрям. Все эта вездесущая Грейнджер. В мыслях его все время присутствовала грязнокровка, и Темный Лорд предполагал, что она была тем столпом, якорем, что давал мальчишке Малфою силы бороться. (Он даже не смог отказать себе в небольшой шалости — показал Драко несколько собственных воспоминаний из прошлой жизни,
напрямую связанных с грязнокровкой). Еще немного, и впору было прислушаться к бредням сумасшедшего старика, верившего во всякую ничем не обоснованную чушь. Впрочем, кое в чем он был солидарен с мальчишкой: Грейнджер хотелось держать рядом постоянно, видеть и чувствовать — о, как он скучал по этим ощущениям: в этом стоило себе признаться уже давно. И сегодня он не откажет себе в удовольствии.
…Один взмах палочки, похожей на тонкую белую кость. Знакомая дверь возникла перед глазами, и он, решив соблюсти приличия, постучал, хотя мог бы одной силой мысли снести ее с петель. Внутри всколыхнулось что-то темное, знакомое и терпкое. Время пришло.
***
Re[117]: Терапия, Полкисс П.
Не забыли обо мне еще? Мы не говорили вечность, доктор. Решил вот написать вам, хотя наша терапия давно закончена. Вам, должно быть, интересно, как у меня дела. Занимаюсь спортом, окончательно бросил вредные привычки — даже пива не пью. Очень много читаю, знаете? Записался в местную библиотеку. И пишу, да. В стол, конечно же. Сейчас вот собираю вещи — скоро еду в Кингс-Линн (смешно, да?) провести там последний месяц лета. Планирую посетить местные достопримечательности. Хотя… По правде говоря, хотелось бы, конечно, уехать куда-нибудь далеко-далеко. Закрыть уже этот, с позволения сказать, жизненный этап под сонм чудесных голосов, сливающихся с оркестром в финальном аккорде, разрешенном в тонику. Как в диснеевских мультиках, знаете, когда герои так красиво уходят в закат.
…много воды утекло с тех пор, доктор Моррис. Замечали, как оно там в мире, а?
Все говорят о неожиданно наступившем спокойствии. Даже мои родители расслабились, и кое-кто из соседей вернулся на Тисовую, из тех, неожиданно уехавших. Нет, я не про Дурслей, они-то как в воду канули, ни слуху ни духу… Но обо всем по порядку, подождите-ка. Если спросите меня, я вам отвечу: чувствую, что эта тишина — ненастоящая. Нет, не подумайте — меня это ни капельки не тревожит. Напротив! Я даже жажду движения. Ведь не бывает такой тишины просто так, это как затишье перед бурей. Кроме того, все имеет свойство заканчиваться, и такое затишье — особенно.
На Тисовой улице объявился Гарри Поттер! Знаете, доктор, что это значит? Тот самый Гарри Поттер, брат большого Дэ. Он жив, и он совершенно настоящий, не выдумка! И он действительно
тот самый! Мне довелось поболтать с ним, хотя разговор, надо сказать, не задался с самого начала. Он не был особенно рад мне. Ну, первое, на что он обратил внимание — это моя новая татуировка (я сделал себе наколку на предплечье пару месяцев назад; кажется, я об этом не упоминал еще). Я, конечно, не рассчитывал, что она ему понравится, но, честно говоря, он мог бы реагировать и повежливее. Какое его дело, в конце концов?..
Узнал от него всякое, хоть отвечал он неохотно. Крайне удивился моему интересу, а главное, моей осведомленности. Конечно, он же не знал…
Так вот. Темный Лорд повержен. Убит одним из своих верных слуг (верных, ха!) прямым попаданием в сердце. Белла… тоже погибла (и эта новость по какой-то причине совершенно меня огорошила). Так… Гермиона, по словам Поттера, куда-то исчезла снова (по-моему, он соврал, уж слишком спокойно он об этом говорил — а она-то о нем отзывалась как о лучшем друге! Ну точно, соврал). А Драко Малфоя — того самого мерзкого блондинчика, сынка хозяйского — уже прочат едва ли не следующим магическим министром… Очень быстро взобрался по карьерной лестнице, по словам Поттера. Хотя мне казалось, что он слабохарактерная бестолочь. Деньги и связи, видимо, играют свою роль. По слухам, собирается жениться, и Поттера этот факт по какой-то причине явно беспокоит.
Про остальных ничего не известно. Ничего о Дадли и остальных Дурслях, ничего о похищенных
маглах, ничего об остатках организации, именующей себя «Пожирателями Смерти». Или он снова соврал.
Но я рад был поговорить с Гарри Поттером. И рад был, что он… существует. И у него есть волшебная палочка. И, знаете, доктор… Больше я не буду вам писать.
С уважением, Пирс Полкисс.
