Красный

      Красная пачка — на чужих плечах, с чужого плеча ей отданная. Красная помада. Красная пачка уже другая, сшитая для неё. Красные — бордовые, будто пятна подсыхающей крови — цветы на чужом платье.       Красные капли и красные лепестки на собственных ладонях после первого поцелуя, после слёз не на своих — на чужих глазах, после негромкого «прости», набатом отдающегося в ушах. Золото идёт к красному. На чужой шее это золото смотрелось бы не хуже — когда она руки её отталкивает вместе с медалью, когда в глазах напротив вся боль, скопившаяся за сколько уже времени, когда она уходит, развернувшись, не оглядываясь назад, этот бесполезный кусок металла остаётся в ладонях. Холодный золотой блеск и кровь смотрятся безумно вместе.       Ликорис, читает она, растёт там, где встретятся те, кому суждено любить, но не быть вместе. Ликорис — цветок могильный, цветок смерти. Цветок, который её убьёт? Или цветок, который лучше бы убил? Им не суждено быть вместе — между ними океан, и красныйкрасныйкрасный везде. Красный — Кармен, красный — Тоска, красный — губы, красный — глаза после ночи без сна, полной волнений и метаний. Красная пачка перед глазами, и цвета застарелой крови платье и цветы на нём, и девушка, что в этом платье, её отталкивающая, стоит их губам разомкнуться. Ликорис паучьими лапками щекочет горло изнутри, просится наружу, выходит из лёгких с кашлем надсадным, болезненным. На чёрном хорошо смотрится бронза, а у неё снова красный и снова золото. Последнее — больше не будет?       Какая разница?       Красная помада с её именем прячется в самый далёкий ящик. Красного в её жизни слишком много и без того. Она выбрасывает всё красное, что у неё есть, всё, что только может выбросить, что не может — убирает с глаз подальше. Надеется, что это поможет. Сама не верит, что это поможет. Говорит, ей нужен перерыв — перерыв ли? Что ей нужно на самом деле? Она не знает.       Ей нужно, чтобы эти чёртовы цветы перестали расти в её лёгких. Ей нужно, чтобы из-за океана не возвращалась та, из-за кого они растут. Ей нужно то, чего у неё не будет — потому что знакомая улыбка озаряет весь каток, и эта улыбка не для неё. Этот взгляд не для неё. Это для всех и ни для кого отдельного. Эта тоска, проступающая на лице каждый раз, когда Женя думает, что её никто не видит, не по ней — и Алина впитывает эту тоску жадно, ненавидя себя за это. Ненавидя Женю за это. Ненавидя её с каждым жёлтым лепестком на чужих ладонях, с каждым алым соцветием на своих. Хризантемы, читает она, невзаимная любовь, полная страданий. Это не оправдание. От этого не легче. Пусть бы хоть сдохла, подавившись цветами — может, тогда чёртовы паучьи лапки перестали бы опутывать лёгкие? Может, тогда стало бы легче — потому что как любить кого-то, кто мёртв?       «Прости» снова, как три года назад, после поцелуя звенит в ушах. Из её хватки она выпутывается легко, уходит, не оглядываясь. Как тогда. Красная олимпийка будто прожигает кожу.       Красная балерина ненавидит красный цвет всей душой. Красный — любовь. Красный — слабость. Красный — кровь и цветы на светлой коже, на ткани, на полу. Красный — ненависть.       Ей некуда от него деваться.