Единственный.

Забавно; мы с ним так давно не были вместе. Просто так, не по делам, лишь по-дружески. Припомнить бы, когда последний раз? После Первой Мировой? Я не думаю; тогда встреча была скорей вынужденной и деловой, уж больно преисполнен был он наигранной благодарности. А сейчас, по прошествию безумия, творившегося в Европе по вине Людвига, ты способен вести себя, как ни в чем не бывало? Все спокойно. Мы спасли тебя, Франциск, а ты улыбаешься так беззаботно. Странно, не мучают ли тебя воспоминания о том, как ты отдавался Третьему Рейху? Или же ты правда не придаешь подобным вещам значения, или надо отдать должное твоему умению держаться. -Mon gentil, - интонация отвратительна своей нежностью, слова тянешь, словно пробуя и смакуя каждую букву, - Рад видеть тебя. Я смотрю, ты уже оправляешься. Оправляюсь? Возможно. Мы сражались; раны до сих пор ноют. Мы сражались, пока ты предпочел тихонько переждать. Глупо сказать, что тебя не коснулось, разумеется, еще как пострадал. Но я не могу не злиться. -Чего же ты молчишь, cheri? Он вскидывает руки движением излишне театральным, обвивая ими мою шею. Забавно. В небесно-голубых глазах так знакомо и любимо пляшут искорки; знает, как, и очень любит «строить глазки». Когда-то этот томный и вкрадчивый взгляд из-под полуопущенных пушистых ресниц срывал мне крышу сразу же. Сейчас, кажется, научился справляться. -Я не виноват, - исступленно и горько шепчет, сдерживая всхлипы, - Я не могу идти наперекор. Ты знаешь, каково это, прекрасно знаешь! Как бы я тебя ни любил. -Я знаю, - Россия кивает. Франция молился, чтоб никогда не видеть больше любимую фальшивую улыбку русского – скорей злобная усмешка, коей он кричит всему миру – «мне не больно, как ни старайтесь». Перехватывает дыхание от осознания того: вот, в общем, и все. Он закрыл себя; он больше не будет возражать, удивляться, злиться. Он смирится со всем и просто будет действовать так, как нужно. И в подтверждение – уже равнодушные слова: -Прекрасно знаю. Я не могу сдаться. Как бы я ни любил тебя, - повторяет нарочно, но даже не выделяя интонации, - Я буду защищаться. Назавтра воспылало сердце России. Франциск верил своему боссу, но он знал, все равно знал, что тогда был не способен одолеть Ивана. Остальное…А что остальное? В Крымской войне выпал шанс. Так близко с поверженным; а Иван усмехался равнодушно, чувствуя, как тот содрогается, а в светлых глазах немое и умоляющее - «Неужели ты не можешь хотя бы ненавидеть меня?» Настоящую улыбку видел Франциск еще лишь раз. Когда Россия загораживал его собою в Первой Мировой, и на еле слышное «зачем» просто обнял. Спасен. Что еще было нужно? Какая разница, что он вскрикивает изумленно и на долю испуганно, когда я прижимаю его к стене? Сам удумал меня обнять. И отсутствие опасений с его стороны правда обоснованно; тот и руки не убрал, все так же оставив их на моих плечах. Да и еще заулыбался, с едва уловимой издевкой протянув: -Так соскучился? -Да. Соскучился, - я улыбаюсь ему сам и вижу, как вздрагивает. Сколько раз он мне говорил, что ненавидит такую мою улыбку? Но Франциск подается вперед сам, разомкнув губы, коротко и жарко выдыхая, что кажется, опалило мои. По крайней мере, далее я сам накрываю его губы своими, целуя грубо и сильно; Бонфуа тихонько замычал от такого напора. Нет, может не притворяться – удивлен, но никак не против. Тебе же так должно быть привычнее, я полагаю. Ты же обычно предпочитаешь нежничать? Какого же черта ты увиваешься за тем пиратом, и уже дважды ложился в войнах под немца? Но последующий крик, когда я наклоняюсь и перекидываю его через плечо и тащу затем наверх по лестнице, отражает уж не только удивление. Забавно. Франция, ты лучше всех должен помнить, какая от лестницы по счету дверь в мою спальню. Не понимает, брыкается. Мне становится смешно – я не ожидал, что он окажется таким легким и вроде как неожиданно слабым. Даже ничуть не больно оттого, как колотит кулаками по спине. -Mon dieu, ты рехнулся? – лишь когда я опускаю его на пол уже в комнате, он соизволил состроить скептический взгляд, - Ну и к чему это? Я вполне способен дойти сам. Может, предложил бы для начала чего-нибудь выпить? -А может сразу? – я ухмыляюсь на вспыхнувшее румянцем от грубо прозвучавшей реплики лицо француза, и добавляю, - У меня нет ничего из того, что бы тебе понравилось. Самогонки хлебнуть вряд ли хочешь? -Не горю желанием, - хмыкнул, потягиваясь, - Так что ты говорил относительно «сразу»? Все было слишком давно. А сейчас мне смешно видеть и ощущать, как его руки ложатся на мою талию отработанным движением, сразу же скользнув ниже, на бедра, и он так наигранно-властно прижимает к себе. Ему не идет; он все равно смотрит снизу вверх, пусть и сегодня надел сапоги с каблуками повыше, как нарочно. Я отвык от его хищного взгляда; да более того, я просто не хочу, чтоб он смотрел так. Я ведь больше не твой, Франциск, не забыл? -Но я ничего не смогу сделать, - Франция, тихонько вздохнув, отошел к окну, с видом, мол – там, за стеклом, что-то очень заинтересовало. -Сопротивляйся. До последнего сопротивляйся, идиот! – Россия сорвался едва ли не на крик, вскакивая с дивана. Руки Бонфуа держал под накидкой, словно скрещенные. Когда Брагинский рывком развернул его к себе, он так и не разнял их, а Иван продолжил с воодушевлением: -Почему? Ты можешь. Если ты не станешь бороться сам, он использует твои силы против нас же! Франция истерично рассмеялся; затем, пошатнувшись, уткнулся носом в шарф русского, вытащив одну руку. Запястье было перебинтовано и зафиксировано. Вторая же переломана совсем, и Иван тихо выдохнул от удивления – он не замечал этих повреждений, хотя они говорили уже долго. Он просто не подходил ближе, да и Бонфуа словно нарочито пытался не выдать. Теперь же тот разрыдался на его груди, как девчонка: -Артур посчитал также. Я… Не знал, что он сделает. Так больно. Да, это можно было бы сделать безболезненно. Ликвидировать нереализованный военный потенциал, заранее договорившись. Бонфуа бы не отказал. Но не было объявлений войны; было лишь убито много жителей его страны вместе с потопленными судами. Еще повезло, что тело воплощения страны пострадало не так сильно, как могло. Артур тогда не объяснил ничего, просто ушел; а что объяснять, когда необходимость и так ясна? Россия просто держал француза в объятиях, ничего не говоря. Тот успокоился относительно быстро, и все-таки тихо добавил: -Я не собираюсь больше бороться. Мне не нужно. Если ты и мог когда-то выдержать… Нет, Ваня. Я не хочу, чтоб стало еще больней. Россия молча оттолкнул Франциска и вышел. Если тот готов расплачиваться собою вместо того, чтоб бороться – пусть так. Ивану нужно было думать только о себе в такой ситуации; и он знал, что за Бонфуа они еще вернутся. Тебе с твоим девичьим личиком, голубыми глазищами и кудрявыми волосами, куда больше идет испуг, чем самодовольная усмешка. Если я еще раз увижу, как ты щуришься, внимательно и надменно глядя, облизываясь – смотрится по-блядски, надо сказать, слишком много разврата – я точно не удержусь и ударю наотмашь. Не порть такими выражениями любимое мною лицо! -Какого черта?! Ты же не серьезно? Нет, ты протягиваешь слишком томно и насмешливо для человека, которого так прижимают к кровати. Завожу его руки над его головой; прекрасно, больше никакой усмешки. Едва щелкают на запястьях француза наручники (странно, как он не заметил сразу, что те заранее были готовы приковать чьи-нибудь ручки к стальным прутьям изголовья кровати), он меняется в лице. Кажется, бледнеет, и теперь уже тихо и вопросительно лепечет: -Вань, ты чего? Мало. Ты далеко не дурак, прекрасно понимаешь, что я не способен сделать тебе больно. Особенно, когда так смотришь. Но эту деталь исправить легко; под рукой я ничего подходящего не нахожу, но зато на прикроватной тумбочке лежат эластичные бинты. В несколько оборотов вокруг твоего очаровательного личика; уж прости меня, прелесть моя, я не хочу, чтоб твои лукавые глазищи следили за каждым моим действием. Странно, я ожидал, что он закричит. Но едва я завязал ему глаза, он соизволил вообще заткнуться и замер. Забавно замечать, что у него дрожат губы. Неужели страшно? Целую. Меньше напора, чем было, а он и не нужен. Франциск словно забыл, что на поцелуи следует отвечать; еще смешнее, он лишь непонимающе и покорно размыкает губы, позволяя мне скользить языком в его рту. И когда я отстраняюсь, наконец слышу истеричное: -Отпусти, немедленно! Ради бога, Россия, это уже совсем не смешно! -Серьезно? По-моему, более чем. Я встаю с кровати, с усмешкой наблюдая, как тот дергает руками, и звякает цепочка наручников о стальной прут. Пожалуй, если Бонфуа собирается так продолжать, то сотрет себе запястья в ближайшие минут десять до крови, а я, к сожалению, не продумал этого заранее. Еще что-то кричит, после уже с долей злобы. Я же пока отмечаю мысленно, что следовало раздеть его до того, как застегнул наручники – теперь же придется испортить его одежду. Ничего, переживет. Конечно, я люблю тебя, Бонфуа. Какие бы союзы ни заключал и с кем бы ни сближался, я обнаруживал в себе абсолютную неспособность подарить настоящие чувства. Они все были растрачены на тебя когда-то, когда ты явился ко мне, научил, как надо. Как надо вести себя, следуя глупым формальностям, как надо чувствовать. Я ведь делал все, что было в моих силах, да? Сажусь на кровать рядом с ним; тот собирался снова выпалить на французском что-то, но замолчал на половине фразы, почувствовав, как я мягко коснулся лезвием складного ножа его шеи: -Давай ты будешь потише, ладно? Знаю, он боится боли. Но удивляюсь тому, что тот, видимо, решил, что я собираюсь его как-то задеть этим ножом – Бонфуа вздрогнул и покорно замолчал, а затем тихо судорожно выдохнул: -Зачем это? Треск рвущейся ткани. Да, я потом извинюсь, но одежду приходится откидывать уже отдельными кусками материи. Затем снимаю верхнюю одежду сам; он не видит и по нему заметно, что промедление заставляет окончательно растеряться. -Хватит, ладно? Если…Если нужно что-то тебе, не обязательно подобное творить, cher, я вполне могу и просто… -Non. Mon amour, смирись и потерпи – тебе не привыкать, - обращение промурлыкал на его языке, когда-то ведь сам Франциск меня ему и учил. Нижнее белье я пока оставил на нем; сапожки на высоком каблуке и красные брюки были откинуты куда-то за пределы кровати. Пару раз французу удалось неслабо задеть меня ногой, но да и не суть важно, если останется синяк. В следующий момент грубым движением развожу его ноги, снова наваливаясь сверху, в губы целовать его пока не намерен, жадно припадаю к шее. Тот жалобно заскулил, но загородиться хоть как-нибудь Франции было не позволено – вцепляюсь в его золотистые волосы, заставляя еще сильней запрокинуть голову и подставить шею, кусая, прихватывая губами нежную кожу и с нажимом выводя языком; ниже, повторяя поцелуями линию ключицы. Ближе к правому плечу ее пересекает длинный шрам; я всегда поражался тому, что вопреки тому, сколько шрамов насчитывает тело златовласого, он так ничему и не учится. Молчит, упрямо кусая губы. Меня это чрезвычайно умиляет – очевидно, рассудив, что воплями он уже ничего не добьется, пытается как-то абстрагироваться от ситуации. Разве я ему позволю? Пожалуй, у меня нет опыта, как у его европейских любовников, но определенно это ничего не решит. Губами мягко касаюсь соска, обводя затем несколько раз языком, отмечаю, что тот на мгновение задержал дыхание. Я бы и не заметил, что тот вздрогнул – его сдал последующий звон цепи, которую тот сразу предельно натянул руками. Уже более настойчиво повторяю свою манипуляцию, принимаясь затем легонько покусывать, ладонь опускаю на пресс и далее, едва касаясь, провожу пальцами по резинке нижнего белья. Тихое «non» c губ француза срывается еще несколько раз, но он сразу же замолкал и прикусывал губы. Я бы не подумал, что эту персону заводит чувство беспомощности; было определенно удивительно, что задыхаться он начал так рано. Хотя я сам поражался тому, что осторожничаю и растягиваю прелюдию, если учитывать, каким жаром уже полыхало тело…мое или его? -Сними хотя бы повязку! – он едва ли не прохныкал, покрутив головой и пытаясь самолично как-то стащить бинты. Больше не собираюсь ему ничего отвечать, и уж тем более действительно снимать – полагаю, что так он ощущает все куда более явно. Не ошибаюсь; когда мои поцелуи перемещаются на его пресс, он уже тихо всхлипывает, вздрагивая от каждого особо сильного движения моего языка. -Ты сумасшедший! Почему должно быть столько лишнего? – блондин, вопреки срывающемуся голосу, продолжал самозабвенно действовать мне на нервы, и словно нарочито водил руками туда-сюда, дабы цепь скребла. Поразительно быстро успокоился, становилось даже обидно. -Не соизволишь замолчать – я заткну тебе рот, - нежно улыбаюсь ему; пусть не видит, я более чем уверен, что он сейчас точно воспроизвел в воображении мое выражение лица, оттого и его губы тронула легкая усмешка. Еще бы. Я сам не знал, что подобную фразу можно произнести так искренне ласково. Хотя, с ним никогда не получается почему-то иначе. Отстраняюсь, и он сводит ноги, позволяя мне стянуть с него нижнее белье. Смазываю пальцы; проталкиваю по очереди два, одновременно целуя его в губы и предупреждая какие-либо возмущения относительно недостаточной аккуратности сего действа. Хотя Франция ничего говорить и не собирался; лишь тихо промычал мне в губы, силясь ответить на поцелуй. Еще жарче. Кажется, как минимум именно в поцелуях лидерство он уступать больше не желает, так что отвечать приходится скорей мне: язык француза умело обводит мой, он выводит им настойчиво и жадно, не позволяя почти вздохнуть. Если так напирает – сам виноват, что я решаю не медлить. Пальцами начинаю двигать быстро сразу; ловлю губами судорожный и шумный вздох с его стороны, подаваясь вперед сам и удобнее устраиваясь. -Нет, подожди!! - Бонфуа вздрогнул всем телом, силясь свести ноги, но лишь сжимая коленями мои бедра. Если бы ему было больно, думаю, он не постеснялся бы закричать об этом в голос. А так с его стороны следует лишь тихий всхлип; я продолжаю двигать рукой, растягивая и мягко поглаживая изнутри, пытаясь найти верный угол. О том, что сие удалось, известил сорвавшийся с губ белокурого судорожный вздох и то, как тот с силой снова надавил коленями. Враз пересыхают губы, когда я слышу первый полноценный стон с его стороны; немыслимо чарующе смотрится то, как его пробивает волной дрожи, и изначально он выгибает спину дугой, запрокидывая затем голову. Это я так возмужал с нашей последней ночи, что сейчас в сравнении со мною ты кажешься мне непростительно хрупким и женственным? Я не отмечал этого раньше. Сколько проходит времени? Сам не отвечу. Я просто неотрывно слежу за тем, как он прогибается, натягивает цепь до предела, как под бледной кожей вздуваются от напряжения мышцы. Как жадно вдыхает, и призывно приоткрытые губы дрожат, когда он срывается и в очередной раз дыхание предательски вырывается вкупе со стоном. -П-пожалуйста! - вскрикивает Франциск, невольно приподнимая бедра и двигаясь в такт движениям; когда я второй рукой с силой вжимаю в кровать, фиксируя и не позволяя двинуться, он отзывается едва ли не рыданием, - Я больше не смогу, пожалуйста! Позволь..! Еле удерживаюсь от ехидного "позволить? Да кто ж запрещает?". Член его уже просто истекает смазкой, я чувствую, как плотно и горячо обхватывают тугие мышцы мои пальцы, сокращаясь. У меня на мгновения помутилось перед глазами; неясно, чего хочу больше - дольше мучить любовника, или наконец уже ощутить себя в желанном теле. Забавно, его совсем не прельщала перспектива кончить от одних пальцев. Разумеется, подтекстом своих просьб он молит, чтоб я уделил внимание его члену; но отчего-то вознамериваюсь проверить, сколько тот будет способен продержаться при конкретно нынешнем раскладе. Движениями пальцев имею цель уже не столько подготовить и растянуть, сколько именно доставить тому удовольствие. За сбитым вздохом следует стон, он словно захлебнулся им и жалобно захныкал, предельно прогибая спину и невольно дергая руками. Наверняка уже сочится кровь на запястьях - звяканье цепи не прекращается ни на секунду. -R…Russie! Только не мучай так, помоги мне… Интересно, часто ли Бонфуа срывается со своими любовниками на такие умоляющие интонации? Не хочу знать. Вместо того, чтоб второй рукой обхватить его предельно напряженный член – я уверен, что он кончил бы в следующие мгновения – наклоняюсь, обхватывая губами сосок, настойчиво дразня языком. И это твой предел? Тело француза пробирает сильной дрожью; я не прекращаю двигать пальцами, даже когда он затрепетал от экстатических спазмов, усиливая его ощущения. Запрокидывает голову, вскрикивая и тут же замолкая – далее крик словно беззвучный, он хрипло выдыхает, бессильно затем снова откидываясь на спину и пытаясь как-то восстановить дыхание. Невыносимо жарко видеть, как он облизывает губы, как рывками вздымается от срывающегося дыхания его грудь; не понимаю, как в тот момент не сорвался окончательно, а вспомнил каким-то образом, что следует освободить его. Когда щелкают наручники, я на миг, кажется, чувствую, что стерты не его, а мои руки. Целую запястья, шепча слова извинения. Еще не слишком пришедший в себя после испытанного Франциск одной рукой стянул с лица бинты, щуря глаза. -Успокойся. Это ерунда, заживет, - он заставляет меня выпустить и вторую его руку, затем обнимая за шею. Звучит так, словно успокаивает. Поразительно. В твоем-то положении, любовь моя. Целуемся теперь уже грубо; кусаю податливые и нежные губы, не позволяя ему больше взять лидерство. Правда намного лучше ощущать, как он цепляется за мои плечи. Когда я заставляю его приподнять бедра, тихонько шипит мне в губы: -Только, бога ради, будь осторожнее. -Я постараюсь, - с усмешкой шепчу в его губы, подаваясь вперед. Продолжить поцелуй не получилось; охнув, он отвернулся, тихонько чертыхнувшись. Я на самом деле старался войти медленно, но собственное терпение совершенно отказало, и я сминаю его в объятиях, шумно вздыхая, когда наконец собою ощущаю жар его тела. -Ах,черт! Большой... - тихий всхлип сквозь зубы, он искренне пытается расслабиться, возмущенно шипит, - Подожди чуть, больно! Вопреки последующему короткому вскрику, плавным толчком ввожу в него свой орган до основания. Пусть подготовил до этого, все равно казался слишком узким, и его тело почти буквально обжигало; мое же тело пробило мелкой дрожью, немыслимыми усилиями я заставляю себя помедлить. Заполняю его собой до предела; припоминаю, что первые минуты он всегда жаловался на боль. Только первые минуты... Заставляю его запрокинуть голову, снова припадая губами к изгибу шеи. Запах сладкий, но не приторный, щекочет ноздри. Целовать хочется до упоения, терзать нежную кожу жадными и настойчивыми поцелуями. Особенно здесь: помню, сколь это для Франции невыносимо. С легких, почти лишь щекочущих прикосновений языка он дергается и ежится; едва прихватываю губами кожу настойчивей, громко ахает, и его аккуратно стриженые ноготки впиваются мне в плечи. Не больно, следов даже не будет, наверное. Очаровательно, что его так легко отвлечь от неприятных пока ощущений. Франциск уже жмурится, тихо постанывая и поставляясь под поцелуи; мгновениями позже чуть двигает бедрами, обозначая, что готов. Пара медленных движений, француз кусает губы и тихонько мычит, когда я покидаю его тело почти целиком и толкаюсь снова, вспоминая, под каким углом с каждым толчком буду надавливать на простату. Франциск сам подается навстречу, верно прогнувшись, и уже следом сладко и тихонько стонет мне почти на ухо. Кажется, с этого момента он правда решил оставить свои предубеждения и просто отдаться процессу; назовите его страной любви хоть триста раз, опытным любовником - сто, но это никак не отнимет той первоначальной скованности, с которой он принимает ласки. Или так ты только со мною, Франция? Отчего-то я желаю полагать, что да. Разворачиваю его движением грубым - да особого труда и не стоит приподнять, ставя затем на колени, снова прижимаясь уже к его спине; компенсируя промедление из-за смены положения, двигаюсь уже рывками, врезаясь в нежное тело любовника до предела; к его спине я прильнул так близко, что чувствую каждый мышечный спазм, каждую дрожь, что пронимает его тело. Вижу, как белеют от напряжения его пальцы, скребущие по простыне. В такой позе получаю возможность окончательно заставить моего белокурого партнера потерять над собою контроль; языком веду вдоль позвоночника от затылка до участка кожи между лопаток. Властным, на долю грубым движением хватаю его рукой за волосы и заставляю опустить голову: совсем не устраивает то, как француз пытается загородиться. За этим следует томный вскрик, когда я уже кусаю нежную кожу, сразу в компенсацию после зализывая языком укушенное место. Далее просто перестаю понимать, что происходит. Я помню, что он кричал надрывно, в голос, как я сжимал его в объятиях, чувствуя, как он извивается и трепещет в моих руках. Чертов европеец. Среди всех никто не способен больше заставить меня сорваться настолько. С моих губ срывается судорожное «Je t'aime» - и я не берусь вспоминать, сколько еще раз я шептал это за ночь. Когда мой Франция, захлебываясь стонами, прикусывал губы уже до крови, и я, кажется, чувствовал, как он бормотал мне ответное признание прямо через очередной поцелуй уже на моем языке. Какая глупость, что судьба так редко сводит нас, так редко оставляет наедине. Сейчас я предельно искренен с тобою. Знаешь ли, лукавить даже в постели способны лишь твои европейские пассии. Я не отпускал бы тебя никогда, веришь? Но сейчас могу обещать лишь то, что не отпущу до утра. Я просыпаюсь довольно рано(семь часов или восемь? Не суть), и несколько удивляет отсуствие рядом француза. С усмешкой гляжу на так и оставшиеся валяться на полу обрывки его одежды, могу быть уверен, что никуда он не ушел, значит. И уже минутами позже слышу еле различимый скрип полов за дверью: сам Франциск ходит бесшумно и легко, и раньше всегда жаловался, что полы у меня жуткие... Заходит с подносом с чашкой кофе и круасанами - еще горячие, когда он мог успеть? - и мне даже не приходит в голову обижаться, что он без спросу хозяйничал в моей квартире. Более того - даже не собираюсь возмущаться относительно того, что тот рылся в моем шкафу. Ибо на стране любви была моя рубашка: теперь можно было наглядно оценить разницу в физических параметрах, уж слишком длинной и несоразмерно большой она на нем смотрелась, и сам Франция сразу казался еще более хрупким. Но это было определенно чертовски красиво, до боли интимно. Слишком правильно. Он, шепнув тихо «С добрым утром», мягко целует меня в губы, вручая поднос и залезая рядышком на кровать. Улыбается умиленно и счастливо, и я искренне разделяю его восторг. Именно такой нежной и приятной атмосферой утра, словно так было всегда, должно было быть. - Сегодня к трем по здешнему времени нужно быть на конференции, - тихо и задумчиво бормочет Бонфуа, и затем, резко меняя тему и интонацию, вскрикивает, - Дурак ты! Скажи на милость, в чем я отсюда выйду? Поднос отставляю рядом с собою на кровать, а начавшего артистично возмущаться француза притягиваю к себе и снова целую, долго и осторожно. В его случае - самый верный способ заткнуть, я помню. Затем с ухмылкой спрашиваю: -Ну и чего вскочил так рано? Позвони, вели, чтоб тебе привезли другую одежду. А подремать еще часок-другой время есть. Ведь прошло совсем немного времени. Но так велело правительство – и на одном из последующих собраний Франция примыкает к Организации Североатлантического договора. Как велено, пусть и снова отдельно от Ивана; это все шутки судьбы, наверное? Да, Бонфуа снова не смог пойти наперекор. Но это уже не удивляло; все так, как должно быть. Россия усмехнулся на долю грустно, когда они расходились после того собрания - Франциск опускал взгляд, словно боясь пересечься со взглядом русского. Он отчего-то надеялся, что Иван понимает: он всегда будет тем единственным, кому принадлежит сердце беззаботного (безалаберного?) в своей ветрености романтика. Надеется, что русский улавливает немыслимую степень наигранности, с которой Бонфуа заигрывает с кем-то из европейцев. Так нужно; чтоб никто и не мыслил о том, что на самом деле происходит в белокурой голове. Поцелуи "ни о чем", переигранная страсть, много фальши. Не пойдет в сравнение с тем, как бешено заходится сердце от пары прикосновений? Жутко, неправильно: почему же именно Россия?! Бонфуа вышел из зала первым. Сегодня наведается к Испании - определенно, следует хоть на вечер вытравить из головы ненужные мысли алкоголем.