Башня

Утопая краем в облаках, словно вычесанную шерсть протыкая веретеном, высилась Башня Смерти. Когда ее строительство только-только начиналось, церковники гуляли вокруг котлована и мешали строителям своими проповедями о какой-то Вавилонской башне. Ежедневно огромными человескими усилиями Башня вырастала на пару йокелей, а лжепророки забирались на куски гранита и орали о скором божьем наказании. Нушрок молчал. И лишь когда последний камень вошел в кладку верхней площадки, лишь когда Башню стали применять по назначению, а продырявленное небо с каким-то богом молчало, господин главнейший министр позволил себе слегка улыбнуться. Он любил подниматься по длинной винтовой лестнице. В этом было что-то... символическое и приятное. Жар бега мигом холодел от дыхания камней – холодных, всегда холодных. А вот на верхней площадке-эшафоте царило убийственное солнце, отравляющее пылью и зноем остатки живого воздуха, выжигающее мозг. Многие прыгали, уже сойдя с ума от мук жажды. А что Нушрок? Он смотрел, они шатались и отходили назад до тех пор, пока, сойдя с последнего кирпича, волей закона природы ни летели вниз к ожидающей там Смерти. Смерть стара и редко поднимается на самый верх. В конце концов, она знает, что туда непременно прибежит господин Нушрок. Не смотря на возраст, господин главнейший министр оставался в прекрасной физической форме. Почти каждый день – вверх и вниз по темной лестнице своего детища. А господин Абаж жирел и жаловался на боли в суставах, не желая и шага лишнего сделать. Конечно, от старости не уйдет никто... и Нушрок должен успеть сделать как можно больше. Когда он смотрел на Башню, утопающую то в сияющей пыли летнего дня, то в тумане, как невеста в газовых покрывалах, то в лучах заходящего или восходящего солнца (закат всегда почему-то теплей), в груди словно натягивалась струна. Струна эта заставляла дышать чаще и сжимать кулаки от вдруг разлившейся по телу тянущей силы. Башня была прекрасна, один Нушрок понимал всю ее прелесть. Для него – женскую. Она тверда. Непреклонна. Высока. Горда. И Башня Смерти – навсегда... Не обманет и не предаст, не придет в объятия к другому. Башне чужда любовь, как и самому Нушроку. Башня не чуствует боли, как и господин министр, построивший ее после смерти жены, вложивший в нее все горе и часть души, отдавшейся ей – этому каменному утешению, помогающему отвлечься. Ведь мир мертвых – там, где стеклянные осколки... Когда Нушрок наверху, мертвые на много-много йокелей внизу. И господин главнейший министр любил Башню. Любил до похоти к, на первый взгляд, просто торчащему из земли громадному столбу, охраняемому крохотными на его фоне стражниками. В теплом свете заката, когда в горах ослепительно блистал снег, а на теплые куски сланца выползали ящерицы, когда рельефы грандиозного строения были особо четко видны в последних лучах и длинных тенях, Нушрок удовлетворял себя, думая о Башне у окна своей спальни. Ни одна женщина не заменит ее. «Долой кривые зеркала! Сожжем, разрушим Башню Смерти!» – распевают на улице бездельники. Пока главнейший министр жив, этого не случиться. Разрушим... Лишь бы что сломать! Бейте бутылки об затылки друг друга, раз ваша разрушительная энергия так велика. А Нушрок ляжет на прохладных черного атласа простынях и будет лениво над вами усмехаться, лаская себя и глядя в окно. Башня Смерти – великий памятник архитектуры, а что касается казней... Безразлично, какие будут для них приспособления. Ведь самих казней не избежать, тем более после переворота. Впрочем, какая разница, как прекращать жизнь тела – швырять, стрелять, рубить?! Главное, что утром Нушрок сбрасывает куски кричащего мяса с Башни, и в груди поднимается ликующий клекот. Вечером... И он не видит резону прекращать.