неугомонный

Было душно. Казалось, что легче высунуться на улицу, чем, лежа на полу, выжидать, пока помещение наполнится свежим воздухом через открытое на проветривание — потому что нараспашку оно просто-напросто не открывалось— окно. Удивительно, что погода уже в начале мая радовала настолько, хоть и радостью это можно было назвать сомнительной. Явно не хотелось бы сидеть в душном кабинете с потными одногруппниками, пытаясь уловить хоть что-то из общего словесного потока лекции, как это наверняка бы и было, если бы их не закрыли на карантин. А потому удалось выполнить все задания заранее и на майских отдыхать, готовясь к выходу с дистанционного обучения. Оно как раз и должно было в аккурат после девятого закончиться. — Жаль, что девятое не пятница, а среда, — доносится сбоку и Миша лениво хмыкает, кивает и в ответ выговаривает протяжное «да-а», чуть приподнимаясь, чтобы сделать глоток вкусового пива, единственного, что было по акции с неплохой скидкой, а затем возвращаясь в прежнее положение. Футболка была задрана до середины живота, а шорты, изначально длиной до середины бедра, уже давно были подвернуты совсем высоко и хотя бы так было не настолько жарко и душно. Благодаря общей расслабленности и третьей бутылке пива, Лермонтов совершенно не слышит, как лежащий до этого рядом Ян поднимается, подходя к подоконнику с легким недовольством во всем выражении лица, а осознает это только тогда, когда Бунин с видом эксперта-синоптика, закуривая и облокачиваясь на подоконник, выдвигает предположение о грядущем ливне. На ванино флегматичное «тучи сгущаются», Миша всё-таки нехотя раскрывает глаза, усмехаясь и с небольшим трудом поднимаясь с места, чтобы подойти к окну. И действительно: столь сильная духота, кажется, была именно предвещающая гром, молнии и дождь. Тем более, что солнца уже давно не было. Они были друзьями. Давно и, наверное, слишком затянуто, причем затянуто оттого, что оба прекрасно осознавали наличие желания чего-то большего, нежели дружба по отношению друг к другу. И оба же игнорировали, отгоняя, словно битую грязную собаку подальше от людей, чтобы вдруг не накинулась на кого — вдруг, бешеная? Вдруг укусит? «Мне не нужны отношения сейчас»— стойкое, привычное, вросшее в подкорку наряду с «эти отношения могут испортить дружбу». И потому — только долгие взгляды в адрес друг друга. Случайно засматриваясь на точеный профиль, на тонкие длинные пальцы жилистых рук, на ходящие желваки; засматриваясь на карие распахнутые в удивлении глаза, на открыто выражающееся недовольство и уже легко, интуитивно распознаваемое его желание уйти, желание высказать гадость, желание выплеснуть накопившуюся злость, желание рассмеяться прямо сейчас, на паре, когда это совсем не к месту. Связь между ними достигла той глубины, когда не требовалось долго думать над тем, что чувствует или о чем думает другой. Это, возможно, удивляло, потому что едва ли кого-то что Миша, что Ваня подпускали к себе настолько, а уж тем более удивляло то, насколько оба притёрлись друг к другу, понимая всё даже не с полуслова — совсем без слов. И это было осязаемо ценно. Такое было страшно потерять. Было страшно потерять и всё то, что укрепляла и возводила в большую степень приязни эта связь. Долгие объятия как акт поддержки, как мысленное и физическое, но всё ещё не словесное «я здесь, я рядом, мы вдвоём»; засыпание на одном диване в кольце чужих рук как удовлетворение обоюдной потребности в тепле и в целом в спасении в ком-то. В ком-то другом, в ком-то, кто мог бы быть рядом. Слишком сильно этому всему подходило «человеку нужен человек», потому что, по сути, так и было. Ване нужен был Миша, а Миша нужен был Ване — словно аксиома. Выведенная и подчеркнутая толстым карандашом в углу исписанной тетради. Тяжесть от этой связи была лишь тогда, когда понималась невозможность переступить ими же поставленную грань этого дозволенного; когда, шутливо прокручиваясь вокруг себя под чужой поднятой вверх, но сжимающей лермонтовскую руку рукой, Миша, смеялся, продолжая танцевать, видя, как и сам Ян улыбается, видя, насколько тот расслаблен и насколько тому комфортно; когда, оставшись на ночёвке у Миши, Бунин за ногу стаскивал его с постели, потому что на первую пару Миша идти явно не намеревался, а после, всё-таки растормошив Лермонтова, готовил им обоим завтрак, проиграв в камень-ножницы-бумага (причем, всего один раз из положенных трёх, но мишиными уговорами и сонливым умоляющим взглядом было решено-таки отправить к плите Яна); и в конце концов тогда, когда вновь разбитый ссорами в семье и собственными тревожными, гадкими мыслями, Лермонтов забирался в чужие объятия и под и без того растянутый свитер, так и засыпая — рядом. Всё ещё только лишь с другом. Положение «друзей» было удобным и в то же время душило, как затянутый слишком сильно ремень — вроде попривык, но всё так же давит. От всего этого — напряжение. Внутреннее, равномерно расплывшееся и растянутое по всему нутру, а потому не столько уплотненно-терзающее, но никогда не оставляющее. Оно, как тень, всегда являлось только появись солнце. А солнцем, в свою очередь, вполне законно можно было назвать их встречи и их внимание. Дождь все-таки действительно начинается, но перед тем где-то вдали, озарив небо и грохоча, несколько раз сверкает молния и Миша из какой-то давней, привитой ещё в детстве привычки после первого раската шепотом считает «раз-два-три-четыре-дальше», пытаясь определить насколько далеко от них ударило. Ян только усмехается — опять. В своей манере, слегка дернув уголком губ и выпуская обжигающий дым через нос. Бунин, чуть повернувшись в мишину сторону и обратив свой задумчивый взгляд на него, медленно поднимает руку с сигаретой к его лицу, безмолвно предлагая затянуться и Миша не отказывается, обхватывая губами фильтр, склонившись к ваниной руке лицом. Ян наблюдает. Наблюдает с орлиной зоркостью за каждым движением мышц на лице, за тем, как дрожат длинные ресницы, делающие мишины глаза визуально ещё больше, и за тем, как чужие губы вытягиваются, напрягая скулы, чтобы сделать затяжку. Бунин невольно сжимает свои губы, грузно выдыхая. Миша тут же возвращается взглядом к совсем поголубевшим в при этом освещении глазам. Ненадолго задерживается, только спустя несколько секунд выдыхая дым. Ещё, казалось бы, чуть-чуть, хвати Лермонтову смелости, он, быть может, и поцеловал Яна. Легко, мягко, ненавязчиво. Соприкасаясь лишь губами в отчаянной попытке заглушить бесконечное желание наслаждаться этими более интимными контактами жалкой частичкой. Ещё, казалось бы, чуть-чуть — Ваня и сам сорвется. Приходится отвернуться, что стоит огромных усилий, чтобы, закусив щеку изнутри, попытаться успокоить внутри вопящие от подавления чувства. Лермонтову требуется полминуты, чтобы найти в себе силы сказать хоть что-то, понимая, что оставить даже это так просто нельзя. Нужно срочно сменить тему, увести хоть в какое-то иное русло. В висках неприятно пульсирует, но после затяжки мысли, если те вообще ещё пытались удержаться в голове, рассеиваются совсем, заставляя бездумно смотреть вперёд, изредка спускаясь взглядом вниз, к оживлённой, постоянно гудящей улице. Это всё с новой силой отдает стойкой тоской и какой-то свойственной, вероятно, только таким, как этот, районам в разных городах России хандрой, меняя лишь степень отчаяния. Хотя, вероятно, и степень эта совсем не менялась — всё одинаково уныло и бесперспективно. Как бы кто не романтизировал питерскую апатию, апатия оставалась апатией и лучше от того, что «питерская» не становилось ни капли. Все так же невыносимо. Миша облокачивается на подоконник, смотря, как за окном мало-помалу начинает лить дождь: капля за каплей, разбиваясь об окна, асфальт и землю. — Вань, — вполголоса. В ответ только растянутое вопросительное мычание. — Давай проживем остаток недели так, как будто в воскресенье мы умрем? Бунин фыркает, не принимая слова всерьёз, а Миша с заговорщицким, но с оттенком лени выражением лица заглядывает в чужие глаза вновь. — В смысле? — Что бы ты хотел сделать, если бы тебе осталось четыре дня? Много чего. На размышление требуется, наверное, не более десяти-двадцати секунд и еще одна затяжка истлевающей в руках сигареты, сразу после отправившейся в землю какого-то домашнего растения за неимением пепельницы. Миша шутливо звал это кладбищем хилых бычков, а потом от скуки вычищал из раза в раз, когда бычков становилось слишком много. — Глобально? — Для себя, Вань. Бунин разворачивается, медленно приближаясь к креслу и усаживаясь на подлокотник лицом к Лермонтову. Мишино пьяное «перила кресла» всплывает в голове тут же, вызывая ухмылку. Миша отслеживает каждое движение, приближаясь следом и становясь перед Ваней. Шум дождя все-таки разбавляет тишину в комнате и в голове, заставляя ещё больше проникнуться атмосферой. Лермонтов сдерживает желание забраться руками в чужие волосы прямо сейчас, сдерживает желание подойти вплотную, сдерживает желание прижаться губами к чужому лбу, так и оставаясь. Только складывает руки на груди, ожидая ответ. — Поехал бы куда-нибудь. Потратил все деньги, не думая, что нужно приберечь их до стипендии и, может... — медлит, сводя брови к переносице. Слова рвутся сами, но произнести вслух их вновь не дает неведомое что-то. «Ну же, скажи!» — М? — Что бы сделал ты? — вместо продолжения, Ян задаёт встречный вопрос, притянув к себе Мишу и уткнувшись лицом в чужую грудь. Жарко, так ещё жарче, да только хочется, хоть стреляться. — Давай уедем куда-нибудь и потратим все деньги? — мишины руки опускаются на голову в чуть ли не заботливом мягком жесте, а Бунин слышит-чувствует, как Лермонтов облегченно выдыхает и слышит, как бьется чужое сердце. Так бы и остаться. — А потом повесимся в воскресенье на закате? — Не обязательно. Но как вариант, — Миша улыбается, слыша ванин приглушенный смех. Они недолго молчат, оставаясь в таком положении, пока Лермонтов просто гладит Яна по голове, наслаждаясь чужими полуобъятиями. — Я ведь серьёзно, Вань. Тут уже Бунин отстраняется, приподнимая голову вверх, опустив подбородок на место, куда прижимался лбом и смотря снизу вверх на Мишу с вопросительно приподнятыми бровями и непониманием во взгляде. Чего Лермонтов хочет? Ян был привык к тому, что Миша испытывает страсть к сомнительным авантюрам, впрочем, как и сам Бунин любил спонтанные решения и действия, но это звучало слишком... странно? — Издеваешься? — Нет, предлагаю пойти на улицу. Прямо сейчас. Ян только недолго бегает взглядом по чужому лицу, оценивая серьёзность намерения и, в общем-то, понимая, что Лермонтов всегда делает то, что говорит, если в этом не скользит неприкрытая ирония или сарказм. Человек, мать его, слово. Бунин на выдохе отстраняется, но руки с мишиной талии всё ещё не убирает, ненадолго оставляя их в таком положении и только спустя секунд десять убирая, отстранившись совсем. Хочется ли ему выбегать под дождь прямо сейчас, зная, что он вымокнет ко всем чертям? Не совсем. Хочется ли ему это сделать с Лермонтовым, пробежавшись по району, а затем до метро и аж на самый конец зеленой ветки, прижимаясь друг к другу в вагонах метро с ещё одной будто бы вынужденной мерой-попыткой быть ближе друг к другу? Да, более чем. Хочется ли ему просто следовать за Мишей, зная, что Миша с равной самоотдачей и самоотречением последует за ним? Настолько сильно, что это осознание пугало. И манило одновременно. С другой стороны, живут один раз. Девятнадцать лет им один раз. И, кажется, эта фраза была применима не только к спонтанным действиям, но страх, опять же, был выше. Это всё больше становилось похоже на игру «кто наберется смелости первее», кому хватит духу и решимости сделать первый шаг. Ваня подцепляет полупустую бутылку за горлышко указательным и средним пальцем, поднося её к губам, перехватив рукой, и делая небольшой глоток. — Прямо так? — Почему нет? — Мы заболеем. — Зато не пойдём на пары. Весомо. Влезть в тонкие старые кеды не стоит труда, да и, в общем-то, Ян сомневался, что в обуви есть хоть какой-то смысл с обилием луж на улице, но они всё-таки в городе, а не в деревне — тут босиком не походишь. Они даже не берут с собой ничего: ни телефонов, ни зонта, ни небольшого рюкзака, в котором обычно таскают что-то. Только ключи в кармане шорт под молнией, водонепроницаемые часы на ваниной руке, одна карта Сбербанка на двоих с той степенью дружбы, когда уже не считаешь потраченные на человека деньги и два подорожника с едва ли ста пятидесятью рублями на них. Туда-обратно хватит. Может быть. Метро действительно кишит людьми. Утаскивая Яна за руку, едва ли не перескакивая через каждую образовавшуюся на дрянной неровной дороге от дома до метро, Миша, только оказавшись в подземном переходе, жался ближе, чуть дрожащий от холода и липнущей к телу одежде. Дождь ветром заносило и в переход, а потому незамедлительно, не дав себе время на передышку, пришлось идти дальше, минув все ларьки с дешевыми газетами и сувенирами. Люди всё спешат куда-то: с работы домой, из дома на прогулки и с прогулок в ближайшие места, где можно на час-другой спрятаться. Но время и суета не ощущаются. Ощущается момент — вот, прямо сейчас, улыбаясь друг другу по-глупому, держась за руки, чтобы не потеряться и не оторваться друг от друга в толпе, чтобы ощущать полноценно установленную связь. Осязаемую не только на чувствах, но и физически. Ехать долго. Сесть удается не сразу и Лермонтов несколько раз валится на Яна, не удержавшись за поручень, а, вполне вероятно, третий и четвертый разы едва ли были случайностью и совпадением. Бунин не был против. После пересадки на зеленую ветку Миша едва ли не уснул, блаженно устроившись на ванином плече, пропахшим свежестью и с отдаленным ароматом его одеколона. Ваня ощущает себя последним идиотом, когда Миша, с нажимом коснувшись его плеча и по-лисьи хитро и насмешливо улыбаясь, выдает «поймай меня, если сможешь». И ведь бежит. Бежит за ним, минуя детские площадки и огибая дома, бежит, уловив совсем запыхавшегося Лермонтова только на переходе. Мелкий, но юркий, как черт. Ваня ощущает себя последним идиотом, но отчего-то совершенно счастливым идиотом. Будто бы в неведении, погрузившись в тот самый романтистами (и им самим) величающийся рай — влюбленность, спасательный и одновременно губительный. Делающий уязвимым, делающий больно. Но, кажется, когда принимаешь это — страх уходит. Это становится просто чем-то, что есть априори, что является частью тебя и ты просто не можешь больше этого бояться. Больно по-прежнему, но ты понимаешь, что все другие чувства в полной мере окупают эту боль. Эта любовь, с отчаянием и самоотдачей, стоит всей пережитой и грядущей боли. И с этой любовью — Ян к этому приходит в момент, когда Лермонтов забирается на каменную ограду, держа в руке лимонный Актив и смотря на то, как мелкий-мелкий дождь моросит по песку и водной глади — он перестает бояться. — Ты весь мокрый, — фыркает в затылок, носом зарываясь в волосы, пока Миша продолжает разглядывать залив. — Боже, это ужасно звучит. И Лермонтов заливается тихим смехом. Когда Ян усаживается рядом, совершенно довольный тем, что дождь разогнал всех людей в расположенный рядом с парком торговый центр, Миша полубоком садится к нему, закинув свои ноги на чужие и игнорируя бунинские возмущения. Ваня даже не пытается его спихнуть. Только притягивает ближе, чувствуя, как дождь сначала немного усиливается, но после заканчивается, оставляя на голове все тот же невыносимо неприятный ворох. Солнце мало-помалу выглядывает из-за туч, выходя из укрытия и заново легко, не с прежним напором, согревая. — И это всё, на что хватает твоего безумства? — Оно у нас одно на двоих. — Я против коммунизма. — Скажи это моим футболкам в твоем шкафу, балбес, — Лермонтов закатывает глаза, делано недовольно вздыхая и продолжая смотреть на Яна, подхватившего короткую словесную перепалку. — Это не коммунизм, это заимствование без возврата. — Так ты цыганом заделался? — А ты лошадью? — Меня ты ещё не крал, Миш. Миша задерживается, прекращая забвенно водить кончиками пальцев по ваниной ладони и запястью, держа его руку в своих, уложив ее к себе на ноги. Он невольно поджимает губы, чувствуя, как решимость внутри растёт, несмотря на то, что алкоголь уже более чем выветрился. А ведёт по-прежнему. Он коротко оглядывается, прежде чем взглянуть на Бунина ещё раз. Выдохнуть, чтобы сделать глубокий вдох и медленно податься вперёд, поддаваясь порыву и тому, что он так упрямо подавлял. Миша знал, что Ян не оттолкнет. Знал, что не сможет, даже если захочет. Даже если это ещё хоть сколько-то могло быть неправильным, Бунин не сможет выдержать, как не выдержал и Миша. И это, вероятно, было тем самым большим бездумным порывом, искренним желанием души, которое в силу то ли обстоятельств, то ли собственных ограничений не позволяли себе сделать. Но теперь... теперь выстраивать заново границы не имело смысла. Да и от этого было бы только хуже.