Горячо-холодно

Нервный блуждающий взгляд отца мучительно долго оценивает вытянутую фигуру сына. Густав молчит, потупив взор, украдкой ощупывает край рукава костюма. Пусть шерстяная ткань и не лучшая броня, мысль, что он стоит перед отцом абсолютно голым не дает покоя. Абсурдная картина. Неубранная комната поместья, мрачная и душная, с задернутыми темными шторами и въевшимся в каждый сантиметр стен устойчивым запахом лекарств и скорой смерти. Слуги в растерянности, не знают, кого из господ теперь слушать: бросаться ли по указу молодого Густава вытряхивать пыль, открывать окна и драить полы, или залечь на дно, как просит хозяин дома. Безмозглый прыщавый почтальон, что, не смущаясь, проходит в грязной обуви едва ли не к самому изголовью постели отца уверенно протягивает плотный конверт озадаченному блондину со словами: «Мистеру Шваген-Вагенсу». Старик вздрагивает и приподнимается на локтях, Густав молча принимает письмо со смешанными чувствами, Ровд сильнее хмурит черные брови, мысленно спуская мальчишку с лестницы вслед за молодым господином. Он не любит сэра Роберта, но любит правила — хозяин дома еще в состоянии отвечать за свои действия. Потому церемония трепетного, быть может, последнего отеческого наставления обдает нестерпимым холодом. Густав смущен, привыкший к безупречному виду старика, ему не по себе от несвежего халата, его голой больной груди, и лопнувшего сосуда в глазу. Густав не смеет поднять глаза, не хочет запомнить отца таким. Сэр Роберт злится, полагая, что молодой красивый мужчина брезгает им и его болезнью. Густав делает осторожный шаг вперед, в надежде на позволение отца хотя бы поцеловать его руку, мысленно проклинает себя за сухие глаза и осипший из-за вчерашней бутылки виски голос, который он так и не решился подать. Сэр Роберт безжалостно указывает взглядом сыну на его место, не позволяет подойти ближе. — Ты слишком близко подпустил к себе этого развратного молодого человека, — Неожиданно прервал череду общих безучастных наставлений старик, — Прекрати это. Люди и так говорят о вас мерзости за моей спиной. Если пустишь его на наш порог — не появляйся на моих похоронах. Я тебя прокляну, Густав… Знать не хочу, как вы жили с ним под одной крышей, Бог тебе судья. Думай лучше о будущем. Прочь. Внутренние органы охватывает болезненная нервная судорога. Густав изумленно приоткрывает рот и инстинктивно пятится назад. Ему нечего сказать? Отец очень болен, ему простительна чрезмерная мнительность, он и в лучшие годы вешал на людей «ярлыки» с завидной легкостью. И потому блондин не думает злиться, яростно отстаивать с пеной у рта свое честное имя и невинность дружбы с Беном Штокманом. Лишь мысль, что отец в такой час занят очередной гадкой сплетней — удручает. Ребячество! Густав может завести любовную интрижку даже с козой, едва бы отца волновала его личная жизнь при других обстоятельствах. Но как бы то ни было, Густав будет жить, и проживет еще, может быть, долгие-долгие годы, а вот сэр Роберт умрет, как умер его старший сын во Вьетнаме. А Густав вернулся живой, на своих ногах, в состоянии вновь взять в руки скрипку, жениться, строить планы на будущее. Пусть же за это ему теперь будет стыдно. Всегда! Густав покорно примет отягощающий груз вины на свои плечи, с загадочной улыбкой отмечая то, что старик в чем-то прав. Он спит с Беном Штокманом. Они не трахаются. Уж тем более не занимаются любовью. Но вместе каждую ночь отправляются в царство Морфея, лежа плечом к плечу на желтоватом пыльном матрасе. И Бенни курит, а Густав постукивает пальцами по деревянному полу однообразный ритм, что был когда-то незатейливой мелодией. Они едят вместе, ведут бессмысленные для нас разговоры, безумно далекие от бесед аристократов, пьют виски, глядя на крохотный город из окон съемной квартиры в грязной многоэтажке. И Густав ощущает пьянящую прохладу, сердце сжимает щемящая боль и на глазах появляются прозрачные слезы. Он мог бы написать об этом прекрасном мгновении песню, но Густав бездарность. Господи, рядом с Беном даже такие страшные вещи можно произнести вслух без дрожи в голосе. Война связала этих двоих невидимыми жесткими нитями, буквально сшила вместе, не без их на то воли создала единое уродливое целое. Далекий от проявления человеческой ласки в Америке, холодный, гордый, глупый, Густав будет мечтать о человеческом тепле во Вьетнаме. О материнском поцелуе, об отцовской улыбке, об объятьях брата и сестры, о вещах, само собой полагающихся в мирное время, и оттого не ценимых. Вьетнамские будни пропитаны кровью, грязью, вонью и разлагающей тело сыростью. Не менее отвратны и нравы американских солдат, слабых и потому безжалостных ко всему живому, склонных сбиваться в звериные стаи, промышлять развратом, наркотой и грабежом. Самым жестоким образом подавляющих инакомыслящих. Кулак Бена Штокмана за короткий срок сумел лишить Густава Шваген-Вагенса нескольких зубов, напрасно испортив его красивое девичье личико. Густав в порыве гнева раздробит его ладонь ножом, а после их зарождающая дружба будет скреплена потасовкой у ямы, служившей временным туалетом. А после на дне этой ямы… Их взаимная злоба, хоть и согревала холодными Вьетнамскими вечерами, но не приносила желаемого удовлетворения. И Густав смутно помнит ночь, сблизившую их раз и навсегда. Свои трясущиеся в Паркинсоне бледные худые руки, озябшую, от слез мокрую шею, окровавленные губы, истерично-тихие рыдания, смятый листок бумаги в кулаке. Здесь нельзя было показать свою слабость, только не перед этими людьми. В части били по гитарным струнам, играли в карты, курили траву, хохотали во все горло. Густав ни сразу заметит озадаченный взгляд черных совиных глаз Бена Штокмана, что подошел на непозволительно близкое расстояние к своему недавнему недругу. Парень мочал, так глубоко и осмысленно глядя на плачущего блондина, что Густав на мгновение и впрямь захотел рассказать этому мерзкому типу, что у него пару дней назад умер брат. Вовремя передумал… Но говорить ничего и не понадобилось. Густав вздрогнул, почувствовав теплое прикосновение крепкой мужской руки к своей голове, едва ли не зашипел как злобная помойная кошка, которую часто бьют, чем не попадя. Бен молчал, знаете, он жуткий болтун и зубоскал, но все свои лучшие поступки в жизни совершал молча. Блондина била дрожь, как в лихорадке, слезы текли не переставая, он и не подумал отвернуться или хотя бы вытереть лицо и без того мокрой насквозь майкой, на это просто не было сил. Бен тяжело вздыхает, прижимая увесистую голову Густава к своей груди, на них, к счастью, никто не смотрит, в части все так же шумно и весело, светлые волнистые волосы предательски щекочут нос. И парень с грустью отмечает, что чего-то подобного ему тоже не хватало все эти безрадостные месяцы службы. Породистый запах Густава Шваген-Вагенса на долгие полгода въелся в тяжелую военную куртку Бена Штокмана, ведь он подкладывал ее под свою голову чуть ли не каждую ночь. Условные грани армейской дружбы предательски протерлись, дали пищу для злобных сплетен и шуток. Друзья искренно не понимали, чего в своих отношениях они могли стыдиться. Тепла? Возможности спать вместе, есть из одной миски, и любить женщину одну на двоих? Сидеть бок о бок холодной октябрьской ночью и смотреть на бесконечный тропический ливень, молча, думая каждый о своем. Делиться кровью в госпитале, ведь у них одна группа, как у братьев? По возвращении из Вьетнама они жили вместе, в самом скверном местечке города, там, где их никто не знал. Оба испорченные войной, сломленные, несчастные, вошедшие в цикл нескончаемых клубов, алкоголя, марихуаны, оружия и продажных женщин. Обиженные на чужую им страну, друзья заигрались в «войнушку» и вполне могли связать свою жизнь с криминалом. И ночи, теплые в любое время года, пахли свободой, молодостью, бедностью и рвотными массами. Закусывать вермахт хлопьями и шоколадом было плохой идеей. И тот поцелуй на холодном кафельном полу в туалете ничего не значил. Единственное, что почувствовал Густав в это мгновение, острую боль в шее, ведь Бен схватил его мертвой хваткой и притянул к себе, как долговязую девчонку. Они расхохотались после этого, наигранно высунув языки и откидываясь к ободку унитаза. Господи, жестокий бессердечный Шваген-Вагенс никого не любил в своей жизни, как этого долбоеба… Густав согласен, что подпустил Бена к себе слишком близко, но неумело перевязанные порезы на руках, сильнейший удар по лицу, а после — вечное молчание о том злополучном дне оправдали доверие блондина с лихвой. Густав никогда не сумеет отказаться от Бена полностью, но в одном отец прав, они с другом стали единым целом и если одна половина начнет катиться вниз и загнивать, то обязательно навлечет беду на другую. А Густав не хочет и не может подвергать опасности Бена. Тяжелый резкий смех Догоняет в спину, Нам дальше по делам. Давай играть в друзей, Не подавая виду, Что ноет старый шрам. Моя молодость Цедит серые будни, Моя молодость - В сито опущенных век. Моя молодость - Дорогие дешевые люди, Моя молодость - То, чего больше нет.*