Сквозь талый лед

Этот день не был особенным. За пределами стены знаменитый капрал Ривай как всегда был лучшим, первым, четко и точно попадая в цель, смотря лишь прямо, лишь перед собой. Посмотреть по сторонам значило – увидеть. Увидеть то, от чего появлялось желание ослепнуть. От чего хотелось закричать и замедлить шаг, а обернувшись – только ждать, пока приблизятся тяжелые, где-то близко сотрясающие землю шаги. Не жить… Этот день был абсолютно похож на предыдущие. В очередной раз Ривай сжимал окровавленную руку умирающего солдата безупречно чистой ладонью. На последнем издыхании, кашляя и задыхаясь придорожной пылью, солдат в полубреду твердил ему, почему-то, о счастье… Желал ему счастья, жалел, что его самого счастье больше никогда не настигнет… - Мы живем в те времена, когда умение быть счастливым – настоящий признак сумасшествия, – вдумчиво проговорил тогда Ривай, когда дрожащая от бессилия рука уже ослабла в сжатой ладони. В моменты чужой смерти капрал всегда вел себя слишком сентиментально. Непростительно-сентиментально. Чтобы отвлечься, он попытался представить, как тело погибшего солдата будет разлагаться в сырой могиле – и не смог. В голову лезли мысли о человеческой душе. О своей душе, которая давно поддалась разложению намного раньше тела… Он подумал тогда, что этот день вполне можно было назвать абсолютно будничным. Не считая того, что оставшийся вечер на языке у Ривая, не переставая, вертелось самое отвратительное, самое лживое в этом мире слово. Счастье. Почему-то, когда он думал о счастье, ему всегда вспоминался мерцающий блеск очков и раздражающе громкий, почти напевный, женский голос. Ведь Ханджи Зоэ умела быть счастливой - слишком давно эта женщина была сумасшедшей… *** Впервые за день он услышал ее вкрадчивый, зовущий голос только поздно вечером, когда уже находился в душе. Пока он сдавленно покрывал матами весь мир, очкастая не стала дожидаться приглашения. Впрочем, как и всегда - зашла без разрешения, на радостях, воодушевленно хлопнув дверью. Наверняка проторчала допоздна в своей чертовой лаборатории, теперь, в надежде поделиться именно с ним своими гениальными выводами… Она всегда приходила не вовремя. И никогда не проявляла хотя бы малейшее чувство такта, или уважения к нему – единственная из всех… Слишком плохо она была воспитана, слишком давно привыкла и изучила его… Ривай почти не удивился, когда, немного потоптавшись под закрытой дверью ванной комнаты, она бесцеремонно распахнула ее, и, боковым зрением задев свое отражение в настенном зеркале, порывисто уселась прямо на бортик ванной. Сквозь плотную, выцветшую от времени занавеску – единственное, что разделяло их друг от друга, он не видел даже ее силуэта. Но чуял буквально кожей ее присутствие, которым она заполнила каждый угол, каждую щель, каждый лишний звук этой пустой, холодной комнаты. Он честно пытался поскорее выпроводить ее – грубо и без лишних слов, в том тоне, от которого подкашивались ноги, вставали дыбом волосы и холодели конечности. Капрал Ривай умел. Ханджи только улыбалась ослепительно, шутливо ругала его за не гостеприимство и говорила, говорила, смеялась, говорила… Страшная женщина. Жуткая… До конца этого дня господин капрал был окружен Ее Счастьем… Потому что неудобно было отпускать мокрую, дрожащую от холода женщину, которую он, в отместку на испорченный ее болтовней вечер, с невозмутимым видом облил ледяной водой с головы до ног. Сейчас он уже почти обреченно продолжал слушать поток ее нескончаемых слов, сидя сзади, монотонно вытирая влажные, распущенные волосы. Думая, что, верно, погорячился со своим поступком… Несносная идиотка, замерзшая, слишком тесно жалась спиной к его распаренному, полуобнаженному телу, заставляя с огромным трудом подавлять в себе внезапную, ненужную дрожь. Ему хотелось, очень хотелось запустить руку в эти вечно растрепанные волосы и резко, внезапно опустить ее вниз, разравнивая спутанные пряди, причиняя боль, чтобы она замолчала, перестала улыбаться, вскрикнула хотя бы от минутного неприятного чувства… На миг он вспомнил смиренно-вкрадчивые взгляды, брошенные подчиненными в его сторону, когда он находился рядом с этой женщиной. В мыслях они давно уже успели поженить их двоих – любой жест, любое прикосновение было расценено, как нечто более интимное и нежное. Но капрал Ривай не знал, что такое нежность, об этом знали все без исключения. Этого было достаточно, чтобы не сметь выбешивать его лишними расспросами. Но наверняка не было достаточно для того, чтобы не прикипеть к безумной женщине всеми остатками своей конченной души… А она была… Просто была в ненавистном им развед-отряде. Существовала – безумная, беспечная, бесконечно свободная. Будто и не видели эти сверкающие, глубокие глаза океанов нескончаемой крови, застывшего ужаса на мертвых лицах, отпечатка вечной скорби на лицах живых… Он всегда считал смерть Божьим даром, которого он не заслужил и не заслужит никогда. Ведь был лучшим, неповторимым, гением в своем деле. Он знал, что без него у человечества не будет ни единого шанса. И это не было малодушным самолюбием. Это было чистейшей, не поддающейся оспариванию правдой… Ему многие завидовали. Многие восхищались. Когда его отряд прохаживался процессией по улице, жители с открытыми ртами провожали его натянутую в седле фигуру, он всегда слышал их восхищенные перешептывания, видел опасливые, блестящие от восторга взгляды. Он был почти Богом в их глазах. А Она смеялась и, шутя, называла его маленьким вредным гоблином... Или чего похуже… Однажды он разозлился. А когда он злился – он убивал, не задумываясь. Поэтому не сразу понял, почему вместо задуманного ранее, он с силой прижал удивленную, невыносимую девчонку к ледяной стене и, яростно заглянув в расширенные от неожиданности глаза, жадно запустил руку в густые темные волосы, больно оттягивая. Почему, когда почувствовал прикосновение сухих, нагретых солнцем прядей к коже, еще сильнее сжал стальную ладонь, сместился пристальным взглядом на полураскрытые, чуть влажные губы. Ее волосы пахли кровью и сухими чайными листьями, а раскрытые ладони, упирающиеся в крепкую грудь, были теплыми и ласковыми. Он уверен, такие ладони должны были быть у его, кажется, никогда не существовавшей матери, такие могли бы быть у его жены… Он не мог знать наверняка и никогда не узнает, но он думал об этом. Он часто думал о чем-то бессмысленном в ее присутствии… Поэтому не сразу осознал, когда, на мгновение, глупо улыбнувшись, странная женщина сама впустила длинные тонкие пальцы в его волосы и мягко накрыла узкие губы своими. Тогда он ощутил не долгожданную сладость, нежность, страсть – на губах он почувствовал эту вызывающую, неудержимую улыбку. Улыбку не кокетливую и не соблазняющую – просто настоящую, человеческую. Улыбку воистину Счастливого человека... Когда он открыл рот, жадно, глотками вдыхая терпкий, морозный воздух, пытаясь унять нахлынувшую дрожь, она уже медленно отдалялась к двери, не оборачиваясь… «Словно жженой полыни объелась» - отрешенно подумала тогда Ханджи, вспоминая вкус его губ – улыбнулась насмешливо глупым мыслям. Тихо прикрывая за собой дверь, по ту сторону услышала только глухой, далекий голос, называющий ее по имени. И это имя в его устах тогда показалось ей самым некрасивым, самым нелепым именем на свете… Свистящим сквозняком надрывался ветер. Через час им объявили о следующей вылазке за пределы стены. *** Небо, казалось, обволакивало их холодным вязким воздухом. Слишком резко кислород ударил в пыльные легкие, прежде чем Ривай увидел ее, танцующей в свободном полете между огромными, надвигающимися титанами. На ее желтой, измятой рубашке он увидел расползающееся пятно темной крови, услышал отголоски сиплого, болезненного смеха – эта идиотка, даже с ранением, чуть ли не в пасть к титану лезла, пытаясь завести с ним дружескую, светскую беседу. Перехватывая прямо перед лицом шестиметрового ее недовольно брыкающееся тело, он все таки залепил ей отчаянную пощечину, в острых его глазах – хорошо замаскированный страх, сжатые добела кулаки. Она потерла покрасневшую щеку, улыбнулась радостно, прищурив искрящиеся глаза – сквозь толстые стекла очков они казались еще больше, еще живее. Размашисто хлопнула слабеющей рукой его по плечу, моментально ухватилась за надорванную рану на животе. В такой ситуации не закинешь агрессивно женское тело на плечо, заодно грубо приложившись ладонью к аппетитной филейной части, вечно обтянутой тесными брюками… Почти аккуратно подхватывая странно притихшую женщину на руки, Риваю кажется, что не в военный корпус, не на верную смерть он несет ее, а к алтарю – нарядную, самую красивую, ярче, чем обычно, сияющую от счастья… Пускай на ней только окровавленные лохмотья да грубая ткань ненавистного им плаща, сквозь которые не видно, какая она… Какая она Женщина. Всего лишь Женщина… Над их головами крики, полные ужаса и боли, и небо, кажется, раскалывается многомиллионными льдами, тает… Воздух, почему-то только сверху, ближе к вершине – пыльный и влажный, но дышится на удивление легко и глубоко. Так дышится, когда пьешь кристально-чистую, ледяную воду из колодца, когда умираешь от глубокой старости в теплой постели, с улыбкой на лице, когда всеми фибрами души чувствуешь присутствие очкастой идиотки, щебечущей где-то рядом – руку протяни, позволь себе впервые искренне растянуть губы в улыбку, почувствуй… Невозможное, несбыточное счастье… Пускай это иллюзия, неправда, ложь… *** Пускай иллюзия то, что эта женщина каждый вечер проводит вечера в его комнате – смеется, говорит, опять смеется... Сегодня она приходит не с отчетами о своей работе. Вместо очередной истории об опытах над безмозглыми тварями, она достает из заднего кармана принесенную ею синюю книжечку в порванном, кожаном переплете и, многообещающе подмигивая развалившемуся на кресле Риваю, начинает читать. Стихи. Смешно хмурится, совершенно не обращая внимания на застывшего, опешившего капрала, подслеповато жмурится, вчитываясь в мелкие строки, размашисто расхаживает по комнате, грациозно прикладывая изогнутую руку ко лбу. Читает с театральным выражением, коверкая слова, заливается смехом от прочитанных нелепых строк… Когда он незамеченным движением снимает и небрежно откидывает на стол ее очки, она на секунду теряется в пространстве, оглядывается по сторонам, почти со страхом, словно беззащитная девочка, зовет его по имени. Вытягивая растопыренную ладонь, шарит по воздуху рукой и, наконец, обхватывая будто специально, насмешливо ускользающие пальцы, сжимает их настолько отчаянно и крепко, словно теряет что-то важное. Словно у нее больше никого нет на этом свете... Когда на кровати она оказывается подмята на удивление тяжелым мужским телом, он чувствует, губами, как впервые эта женщина улыбается сквозь поток облегченных, неизменно счастливых слез. И слово Счастье уже не кажется таким далеким и несбыточным. В очередной раз он вдруг осознает – он, они, все вокруг - дышат. Но уже мертвы… А Ханджи жива. Ривай счастлив. - Мы живем в те времена, когда умение быть счастливым – признак настоящего мастерства…