Проклятый дар

Джетт улыбнулся, клыком поддев золотую нить, так, что Генри вздрогнул и отвел взгляд, не в силах больше смотреть на этот больной, безумный оскал. Так улыбаются только звери, готовые вот-вот накинуться и порвать жертве вены. Джетт так не улыбался, от улыбки Джетта на душе становилось теплей, это не… Кровь расцвела на белых кистях Джетта устрашающими узорами. Генри вновь отвел взгляд, внутри что-то с треском сломалось, и на глазах проступили дурацкие, абсолютно глупые слезы. В них нет смысла, Джетт все делал правильно, этот ублюдок заслужил этого. Но Генри не мог видеть Джетта таким. Может, Генри просто устал. Устал быть зрителем, вечным спутником. Но Генри не ушел, никогда не уходил. Дал слово быть рядом, и ни за что его не нарушит. Легкие, четкие, невесомые взмахи. Один, два, пять, десять… Срывающийся крик мужчины, приглушенный кляпом, звук рвущейся кожи и мышц, едва различимые взмахи вороньих крыльев, когда Джетт рассекал воздух рукой… Отвратительная симфония подвалов королевского дворца, вечным слушателем которой стал Генри. Джетт — дирижер, закупающий самые лучшие инструменты со всех уголков Королевства. Инструменты и музыканты — люди, совершившие ужасные поступки, за которые простой смерти было мало. Люди скрывали свои грехи в виде секретов, свято надеясь, что это будет тайной, зарытой вместе с ними в могиле под землей, а Джетт вскрывал им черепную коробку, выставлял все это на всеобщее обозрение. Этот мужчина, захлебывающийся кровью и слюной, изнасиловал свою пятилетнюю дочь. Джетт остановился. С клинков стекала на пол красная жидкость, мелкими цветочками покрывая пол. Джетт засунул один из них в ножны и осел на стул, утирая с лица чужую кровь. Его руки, чудесные, созданные для того, чтобы вертеть между пальцев монетку и заправлять непослушную прядь за ухо, цвели. Ужасными, бордовыми цветами, лепестки с которых падали на пол и на ботинки. Ужасно. Хрипы, бессвязные всхлипы и, наконец, тишина. Генри слушал это с закрытыми глазами. Скромная импровизация юных музыкантов после основного произведения, когда дирижер их покинул. Генри не сомневался, что Странник уже сделал свою работу. Золотая нить вновь натянулась. Джетт все сделал правильно. Это — его дар. Находить и делать больно, пытать, чтобы показать настоящую боль, дать шанс искупить грехи перед мучительно долгой смертью. Шанс, сделанный из дымки и лунных слез. Но наивные мученики верили и надеялись. Джетт встал, споткнулся, рухнул на колени и даже не попытался встать. Дополз, испачкав брюки в крови, и молча положил голову Генри на бедра. Он дышал глубоко и шумно. Генри молча положил ему руку на голову. Он понимал, что Джетт сейчас чувствовал: оторванность от всего мира и яркое, мешающее дышать наслаждение, из-за которого ты себя ненавидишь, но ничего с собой поделать не можешь. На то, что еще недавно дышало, они не смотрели. Никогда не смотрели, потому что оба думали, что не имеют права. Теперь Джетт — не хищник. Просто ничтожный зверь, которого переехали телегой и кинули в сугроб, чтобы сдох не на дороге, чтобы не мешался. В такие моменты он пытался сжаться и не смотреть Генри в глаза. Генри и сам не хотел. Потому что Джетт, готовый вот-вот начать биться головой о стену в истерике, крича о том, как внутри все разрывается, мучителен. — Ненавижу, — сказал Джетт. — Я знаю, — кивнул Генри. Он не чувствовал отвращения, злости или страха. Просто бесконечную усталость, будто разлил их общее горе. — Понимаю.