И сказал Господь Каину

      — Сейчас сблюю, — говорит Эрен. Не выходит — вываливается из тачки на пыльный хайвей. И, действительно: блюёт.       Зик морщится. И, пока за лобовым Эрена выворачивает на асфальт, успевает закурить.       — Полегчало? — спрашивает, когда тот вскакивает обратно на сиденье. Вместо ответа Эрен подмигивает ему — и выхватывает сигарету из рук.       В уголках губ у него не зажившие герпесные ранки. Костяшки сбиты, обмотаны на отдельных пальцах пожелтевшим бинтом. Он помятый и грязный, со следами недавней драки, лёгшими синяком на колене, кровоподтёком на локте — и блеском азарта в зелёной радужке. Как любой выращенный улицей ребёнок Эрен в совершенстве умеет говорить на языке кулаков — и никак иначе.       Зик сам был таким же. И Зика это, чёрт возьми, заводит.       Они несутся, как сумасшедшие, потому что Эрен за рулем, а у него наглухо отбито ощущение скорости. Стёкла спущены, ветер треплет отросшие каштановые волосы. Они лижут Эрену шею и скулы, развеваются позади; и он до предела выкручивает колёсико на магнитоле, надрываясь «мне было б теплей и легче-е, будь я в Эл-Эй» не в мотив, а Зик хохочет. Громко, от души — словно не они час назад со всех ног удирали от психов с обрезами.       Эрен затягивается, держа сигарету одними зубами — и наклоняется к Зику, кивая. Тот понимает без слов — забирает, затягивается сам. Потом Эрен отнимает её вновь. И так по кругу. Эти косвенные поцелуи продолжаются, пока не кончается весь табак.       Это Зика заводит тоже.       Эрена хочется притянуть прямо так — схватить за цветастую рубашку, присосаться губами к его. А потом, когда тот со смехом оттолкнет его — «э, старик, я тут вообще-то на дорогу пытаюсь смотреть» — расстегнуть ширинку на затёртых джинсовых шортах и взять за щёку. Глубоко, со вкусом. Чтоб светлая борода сцепилась с тёмными завитками в паху. Чтоб Эрен зашипел, одной рукой хватая его за кудри, а другой до побеления сжимая руль — «т-твою ж, старик, я сейчас стопудово куда-нибудь въеду».       Но они летят на всей скорости, а ещё пятнадцатью минутами ранее Эрена крайне нелицеприятно рвало. Так что Зик решает потерпеть, пока они не остановятся где-нибудь. В хостеле или квартире. Там они примут душ, Эрен почистит зубы — и тогда он его поцелует. Не через сигарету. С языком. И отсосёт. Так, как хотел: глубоко, со вкусом. И, может быть, они успеют ещё что-нибудь — если не вырубятся.       Так что Зик просто смотрит на Эрена: как он щурится, насупив нос; как сползающее к горизонту солнце румянит ему скулы.       — Кончай пялиться, старик, — говорит Эрен, и в его «старик» ни капли злобы. Никогда не было. Одна нежность. Одна тяга — неосязаемая, нагревающая каждый атом кислорода меж них.       — Почему?       — У меня встаёт, когда ты так меня пожираешь.       Зик улыбается.       — Надо же.       — Надо же, — передразнивает Эрен и тоже тянет уголок губ вверх. — Как приедем, разложу тебя на ближайшей плоскости, учти.       — Забавно.       — Что?       — Я думал примерно о том же.       — Вот и отлично.       — Может, тебя так возбуждает беготня от парней, которые очевидно хотят нас прикончить?       — Не-е, от неё тошнит. А вот это… — Эрен кивает себе между ног, — сказал же, это всё ты. И этот взгляд. Отвернись по-хорошему, не то я стопану прямо сейчас и отымею тебя на капоте.       Заманчивая перспектива. Зик легко может представить вытянутое лицо дальнобойщика или туриста, проезжающего мимо их вставшей посреди хайвея тачки. Или психов с обрезами — если те решили пуститься в погоню. Хмыкает, поправляя очки. И отворачивается. Потому что Эрен может. Действительно может. За последние десять лет Зик убедился в этом, как никто другой.       Эрен — буря; что в одиннадцать, что в двадцать один. Сеет разруху и беспорядки. Действует наобум — как прикажет сердце, здесь и сейчас. Даже крошке-кольту в кармане до сих предпочитает оголтелый мордобой. Это из детства, Зик знает. Он нашёл Эрена уже таким — когда узнал, что кроме него у мальчишки больше никого не осталось. Брат из Зика, само собой, вышел хреновый. На иное не стоило даже надеяться. Зато он научил Эрена всему тому, что знал сам. Показал, как можно выжить в мире, полном говна и разочарований.       — У нас будут бумажки. Куча бумажек, старик, — без конца повторял ему Эрен, пока они грабили, обчищали, резали шеи и делали дырки, как минимум, в полтиннике лбов. Зик был головой — Эрен руками. Они сошлись, словно так и должно было быть. Непохожие, но созданные быть целым.       Эрен устраивал шоу, щеголяя перед охранниками, как на бродвее — а Зик громил сейф.       Зик прикрывал его со спины и отстреливал верзилам колени, как показывал папа Том, упокой Господи его душу — а Эрен закидывал кейс в багажник и врубал зажигание.       Взгляд, жест — не нужны никакие слова.       Они столько раз проворачивали подобное, что это доходит до автомата.       Они продолжают друг друга, движение одного вытекает из движения другого; и затем смешиваются, как ядрёный коктейль из ночного Эл-Эй. Тогда это заводит Зика впервые.       А потом в череде таких рейдов Эрен, уставший и довольный, просто падает к нему на кровать.       И Зик его не выгоняет.       И случается то, что случается.       — У нас будет куча бумажек, и мы купим дом на побережье и будем целыми днями делать то, что хотим, — повторял Эрен. И Зик млел. Млел от жара, от тяжести человека над ним. От рук, нагло исследующих, лезущих туда и сюда. От веса чужого члена в руке — а потом на языке.       Мальчишка, которого он помнил, вырос. И из всего необъятного многообразия лиц и тел посмотрел на него. И Зик, хреновый брат — и куда более хреновый опекун, не пресёк, не объяснил, что, вообще-то, вовсе не годится Эрену в партнёры. И по ощущению это хуже всех убийств на его счету вместе взятых.       — У меня сейчас всё там взорвётся, — сообщает Эрен, когда они доезжают. Зик знает, доля правды в его словах есть — Эрену сносит крышу, когда в затылок дышит реальный риск. Он толкает его на матрац, пристраиваясь сверху, и скидывает цветастую рубашку на пол. Значит, без душа и минетов. Остаётся надеяться, что привкус во рту не будет таким мерзким.       Наверное, это даже можно назвать чем-то. Чем-то вроде «любовь», хотя Зик мало в таком смыслит. Но одно — одно он знает точно, придёт день: и вместо члена у него во рту окажется ствол крошки-кольта. И судьба посмотрит на него глазами Эрена и скажет его голосом «ну, старик, а теперь время платить». Тогда Зик уже не отвертится. Тогда судьба в лице Эрена прижмёт его за загривок и трахнет этим стволом по самые гланды — а следом спустит с характерным «бэнг». Обжигающей, пахнущей порохом и раскалённым железом гильзой. Прямо в горло. Потому что так кончаются все эти истории с деньгами, грехами — и рождённом в них чем-то вроде «любовь».       А пока они здесь, и спинка кровати бьётся о стенку. Эрен говорит «сейчас кончу», не выходит из Зика — и, действительно: кончает.       Зик морщится. И, пока Эрена дёргает, успевает закурить.