Некогда тихая гавань

      В открытое окно маленькой студии сизой струйкой тек сигаретный дым. Изящные пальцы едва сжимали тонкий фильтр, казалось — вот-вот уронят. Юэ Цинъюань стоял в прихожей, не шевелясь, даже пакет с продуктами не поставив. А его будто и не замечали. Лишь тихий шелест бумаги нарушал возникшую в квартире тишину.       — А-Цзю, не стоит… Это очень вредно — подумай о своем здоровье! — в его голосе слышалось искреннее беспокойство, разбавленное ноткой печального смирения. Шэнь Цинцю на самом деле ненавидит запах сигарет, но за работой все равно курит так, словно без табака в своих легких жить не может.       Ему хочется кинуться на Цинъюаня и затушить эту чертову сигарету об его глазное яблоко. Вот только пепел может просыпаться на работы учеников, поэтому остается лишь упрямо пыхтеть как паровоз, напрочь игнорируя своего несостоявшегося сожителя.       Юэ Цинъюань привык. Его Цинцю соткан из парадоксов, порой до того абсурдных, что мозг впадал в ступор из-за логических ошибок. Его Цинцю часто смотрит с презрением — прямо как сейчас, — когда его отвлекают или, что хуже, читают нотации. Он лишь вздыхает, снимая обувь и проходя в единственную комнату.       В квартире Цинцю немыслимым образом держится атмосфера царственного величия, несмотря на аскетичное убранство. Здесь всегда прибрано: А-Цзю был до смешного скрупулезен в этом вопросе, правда, сам никогда к тряпке не притрагивался, предпочитая мучить работников клининговых компаний. Цинъюань однажды присутствовал при линчевании одного такого бедняги — Цинцю заставил его чуть ли не вылизывать пыль из-под кровати, вычистить вентиляционные отверстия, вытяжку и карнизы и пристально следил за тем, чтобы каждая вещь была поставлена ровно на то же место, где и стояла ранее. Он не терпел никаких изменений в своем личном пространстве, никаких нарушений, а если они происходили, то реагировал крайне болезненно и агрессивно. К миролюбивым просьбам Юэ Цинъюаня быть снисходительнее он оставался глух. Впрочем, как и всегда.       Когда-то между ними все было иначе: ледяной взгляд А-Цзю обжигал всех вокруг, но не Ци-гэ, а полные желчи, меткие оскорбления рядом с ним превращались в простые, практически безобидные колкости. Но все хорошее рано или поздно кончается. И кого в этом мог обвинить Цинъюань, кроме себя?       Он ставит пакет на обеденный стол. Внутри только базовые продукты: рис, бутылки с водой, немного овощей, соль и масло. Он слишком хорошо знает, что в холодильнике скорее будет лежать пакет миндального молока, чем кочан капусты — Цинцю крайне привередлив в еде и предпочитает блюда, ингредиенты для которых можно найти только в специализированных «элитарных» лавочках. Только в моменты практически абсолютного безденежья он притрагивается к крупам, картошке и смесям из специй. Точнее, это делает Ци-гэ с неохотного позволения хозяина жилища.       — Ты уже ужинал, А– Цинцю?       — Нет. Я занят, не видишь? Если голоден — разбирайся с этим сам.       Цинцю, сидящий с идеально ровной спиной, слегка хмурится, рассматривая очередной исписанный детской рукой лист, после чего берет ручку и начинает методично, строчка за строчкой, вычеркивать слова и целые предложения. В углу он выводит каллиграфическим почерком аккуратное «неуд», и обилие красного, линии, начертанные как по линейке, выглядят так, будто их вырисовывали с садистской насмешкой над нерадивым учеником. Отчасти, так оно и было, однако лицо Шэнь Цинцю за всё это время ни разу не дрогнуло. Цинъюань вздохнул: ему не нужно было заглядывать в работу, чтобы понять, кому она принадлежала.       — Неужели у него все так плохо? — спросил он, ставя наполненную водой кастрюлю на плиту. — Не будь с ним так строг, он ведь только учится.       — Спасибо, что поделились со мной своей мудростью, господин Юэ, — Цинцю говорил подчеркнуто вежливо и уважительно, но его взгляд заострился и поблескивал в лучах закатного солнца, как у разъяренного хищника, — однако я в ней не нуждаюсь. Если вы сомневаетесь в моей профессиональной компетенции, вы всегда можете высказаться об этом директору. Уверен, он прислушается к такому мудрому и заслуживающему доверия человеку.       Он не щадит, проводит четкую линию, но боли в Цинъюане уже давно нет — лишь смирение и слабая, никогда не угасающая надежда. Он промывает рис в чашке.       Они не нарушают тишину до тех пор, пока Юэ Цинъюань не ставит две тарелки с рисом и овощами на стол. Цинцю продолжал проверку контрольных тестов: на некоторые работы он смотрел сквозь пальцы, рисуя положительные отметки, другие же рассматривал так придирчиво, что проще было сразу порвать лист, чем искать на нем чистые, непомеченные места. Он никогда не скрывал, кто его любимчик, а кто — нет. «Серых» детей, к которым учитель Шэнь относился нейтрально, просто не существовало.       Он всегда был категоричен. Если не «свой», то «чужой», если не друг, то враг. Никаких полутонов.       Ци-гэ помнил тот день. Они снова встретились в той самой школе, в которой сейчас работали. А-Цзю стал студентом-практикантом Шэнь Цинцю, а Ци-гэ молодым талантливым учителем Юэ Цинъюанем. Он мог бы назвать ту встречу «роковой случайностью», вот только она и так должна была произойти, рано или поздно.       Цинцю тогда замер: его лицо сначала побледнело, затем покраснело, пока не вернуло себе естественный цвет, его ладони сжались в кулаки, а спина неестественно выпрямилась. Он не отводил глаз от лица Цинъюаня, а тот мог наблюдать, как и без того светлая радужка покрывается инеем. Он стыдливо опустил голову, промямлил слова приветствия, а Цинцю как-то странно выдохнул и ушел, так и не сказав ему ни слова. И его (пустых оправданий) слов слушать не стал. «— Познакомьтесь, учитель Юэ, к нам на практику пришел новый студент, очень способный! Возьмете его под крыло? — Здравствуйте, я Шэнь Цинцю. Пожалуйста, позаботьтесь обо мне, господин Юэ».       — Что за постную кашу ты приготовил? — поморщился Цинцю, подцепив палочками немного риса. — Там, около холодильника, вино стоит — подай.       Юэ Цинъюань со вздохом кивнул. Ему стоило неимоверных усилий не прокомментировать пристрастие Цинцю к алкоголю: все же, он не хотел, чтобы его немилостиво прогнали отсюда взашей. Кажется, это была уже третья бутылка за рабочую неделю? С каждым днем всё больше и больше…       Он разлил вино им обоим, несмотря на то, что хозяин ему его не предлагал. На такую вольность он среагировал лишь мимолетным отстраненным взглядом, но ничего не сказал.       Удары керамических палочек били по ушам: здесь не было абсолютно никаких посторонних шумов от соседей, даже с улицы только ветер завывал. Тарелки опустели так же, как и пиалы. Одна, вторая, третья — вскоре закончилась и бутылка. Шэнь Цинцю уже ничего не проверял, а Юэ Цинъюань уже ничего не говорил. Тишина сейчас была неприкасаема. С каждым глотком горячительного напитка атмосфера между ними по-странному накалялась.       Они не отводили глаз друг от друга. Во взгляде каждого — каскад эмоций, только одному ему понятный коктейль чувств. Глаза всегда честнее языка, особенно сейчас. Они оба захмелели, но признавать это отказывался лишь один. А-Цзю всегда был упертым. Он вновь достал сигарету, закурил. В сумрачном свете, окруженный полупрозрачным маревом, он мерцал подобно Богу. Нет, он и был Богом. Такой же недосягаемый.       Цинъюань был рад, что выпил вместе с ним. Так у него появилось оправдание. Он резко поднялся и выбросил ненавистную сигарету в окно. Волосы А-Цзю были гораздо мягче, чем он помнил, и он застыл, пропуская гладкие длинные прядки сквозь пальцы. Когда-то в этом жесте не было ничего особенного, ничего сакрального, но тогда Цинцю и божеством не был. Или же Дьяволом — кому как удобнее.       Боже милостив. Вот и Шэнь Цинцю, ведомый одному ему известными мотивами, не шелохнулся, не оттолкнул, лишь голову поднял и впился в чужое лицо своим острым взглядом. В нем бушевала холодная ярость вперемешку с тоской и детской обидой, той, что побуждала к глупым, опрометчивым поступкам. Он притянул Ци-гэ за воротник белой рубашки и вонзил зубы в его плечо, плотно сжимая челюсти. Цинъюань мягко поцеловал его макушку в ответ. Цинцю пальцами сжал его предплечья и выдохнул, почувствовав дрожащие объятия.       Раньше они позволяли себе намного больше. Тогда, ночами прячась по укромным углам приюта, где их не могли найти воспитательницы, они ласкали друг друга, неумело, резко и чувственно. А-Цзю всегда торопился, хаотично клевал Ци-гэ то в шею, то в губы, то в щеки, а тот лишь посмеивался, успокаивая. Никто их не увидит, никуда он не денется. Его руки продолжали гладить худую, покрытую синяками спину, пока дыхание А-Цзю не выравнивалось, а румянец от их неопытных утех не сходил. Никто не ожидал, что для мальчика, который вот-вот сам выпустится из приюта, найдется семья. «— Как обустроишься — обязательно приди сюда. Меня-то точно никто не заберет. — Хах, не волнуйся, мы встретимся, как только представится возможность! — Точно? — Обещаю».       Юэ Цинъюань крепко сжимал спину Шэнь Цинцю, пока зубы того не разжались, и он сам не отстранился. Ему показалось, будто с губ Цинцю сорвалось тихое «Ци-гэ». Он хотел коснуться его щеки, но едва потянулся, и запястье тут же перехватили. Солнце за окном полностью ушло за горизонт, лишь слабо подсвечивая темно-синее небо. Неподвижные, в темной квартире, остались лишь они — две потерянные души.       Спустя какое-то время, Цинъюань осмелился нарушить молчание:       — Могу ли я остаться? Наваждение прошло.       — Нет.