Только в доме у скульптора траур

Когда Оля, в брезентовом милитари-плаще поверх чёрной водолазки и скрипучих армейских ботинках аля «Капитан Жеглов нервно курит», встречает его на парковке, Серёжа инстинктивно хватается за сердце. Иногда ему кажется, что Оля такая неприступно-красивая, что все вокруг должны ему завидовать и кусать локти. Иногда — что она похожа на учительницу физкультуры или суровую тётеньку из военкомата, которую так просто не проведёшь робким симулированием недугов. Иногда ему кажется, что Оли не существует. Что он выдумал её, сваял из полимерной глины, как Галатею. Такой, какой хотел бы видеть, какой рисовал в альбоме гуашью и мелом на доске. Портрет первой учительницы, открытка мёртвой маме на восьмое марта. Где-то среди них — Оля. В спорткостюме и с лыжными палками в руках, как мама Дяди Фёдора, которую и там, и тут передают. Оля хвастается педагогическим образованием и дипломом физкультурницы, а ещё — медалью за заслуги перед отечеством. «Я прошла Афганскую войну. Я желаю всем мужчинам пройти её», — Серёжа нервно посмеивается, растягивает в улыбке широкий рот. Может Серёже это только кажется, но Оля — хм, будто бы — плачет. Она задирает голову кверху, стараясь не показывать, как отчаянно пытается сморгнуть слезу. — Оль, — говорит он вместо приветствия, — можно тебя за ручку взять? — Подлизываешься? — усмехается Оля, криво улыбается и протягивает ладонь, как протягивают приятелям при встрече. Серёжа ещё не определился, кем ему приходится Оля. Вот такая Оля, с обветренным лицом без грамма косметики и ровным, привезённым из горячей точки загаром, который никогда не смоется, туго стянутыми на затылке волосами и сухими солёными губами. Подруга? Жена? Любовница? Из тех, на кого косо смотрит старшее поколение и кого пренебрежительно называют словом «сожительница». Но всем этим пошлым мирским обозначениям Серёжа предпочёл бы слово «муза». Они поссорились месяц назад, как раз перед его отъездом. Оля ходила по офису, громко цокая металлическими набойками, и бросала в лицо много резкого. Что-то, что маленький рыжий мальчик Серёжа некогда называл «плохие, очень плохие слова, которые делают больно». Оля всегда держала себя в руках, но в тот раз струна лопнула. Она говорила, что он глупый: — Дебил. …слабый: — Сопляк. …немужественный: — Пидарасина. …и просто нехороший человек: — Гандонище. Последнее ругательство оборвала пощёчина, которой он одарил её резко, почти на автомате. В ответ на пощёчину она заломала ему руку за спину одним профессиональным спецназовским захватом. А он подпалил ей запястье её же трофейной зажигалкой. В закатных лучах плавились и исходили едким синтетическим запахом её пластилиновые руки. На белый ковёр падали горячие капли — в цвет кожи, — и оплавленные обрубки пальцев. — Я всё починю! Я всё починю, Оль, прости меня пожалуйста! — орал он, распечатывая новую коробку скульптурного пластилина. А она только ухмылялась и без конца повторяла: — Дурка по тебе плачет, Серёженька. Он так и не понял, за что его ругали в тот день. Но понял, к чему сантименты. В своём огромном прямоугольном плаще Оля похожа на скалу — «ментовка-омоновка». Она кажется выше и шире в плечах. Серёжа смотрит на неё сверху вниз, но — необъяснимо — ему мнится, что Оля выше. Может потому что она никогда не сутулится. А может — это просто её несгибаемая свинцовая аура. — Поехали домой, — сухо бросает она, швырнув сигаретный бычок на мокрый асфальт. — Покормить тебя или ты опять шоколадкой где-то заелся? — Шоколадкой заелся, — раздражённо отвечает он и предусмотрительно умалчивает про крылышки KFC. Оля презирает сладости и фастфуд. «Вредная еда — это как наркотик, — говорит она. — Вас растят жирными свиньями на убой, чтобы вы только жрали и радовались жизни. И хотели жрать ещё больше. Вы становитесь как америкосы, изнеженными и избалованными детишками общества потребления. Отбери у вас стакан колы этой вашей химозной, в котором, на минуточку, три суточных нормы сахара, и у вас начнётся ломка». Серёжа тактично молчит и не возражает, что, дескать, сам он кожа да кости, потому что знает, что за этим последует. «Потому что нужно соблюдать режим питания, а не жрать что попало и как попало!» И конечно молчит, что Оля дымит как паровоз и кашляет как астматичка. Они садятся в машину. — Устал фигнёй страдать — говорит Серёжа, вспоминая белые больничные стены берлинского стационара. — Работать хочу. — Это хорошо. Твои мозгоправы считают, что я на тебя плохо влияю. Что у нас «зависимые отношения» или как это правильно называется? — А ещё я по тебе соскучился. Очень. Оля улыбается краем губ и прячет взгляд за тёмными очками. — Только не говори красивых слов, умоляю, — чеканит она, на две секунды сжав его пальцы и тут же отпустив. А потом шепчет: — Я тоже, Серёж. Серёжа заводит разговор про криптовалюту и электромобили, но Оля не слушает. Давит на газ и просит Марго прибавить громкость радио. Пронзительный голос Энни Леннокс поёт о путешествиях и сладких мечтах. Цинично уверяет, что кто-то хочет использовать тебя, а кто-то — быть использованным тобой. — Почему ты меня не слушаешь? — Я всегда тебя слушаю, ты же знаешь. Всегда. Серёжа не верит. — Только в психушку опять не загреми, идиот, — почему-то добавляет она. Питерское небо за окном тяжёлое, свинцово-серое. Где-то вдалеке сверкает молния, и на скользких перекрёстках трасс целуются иномарки. …Оля курит на балконе. В её стеклянных глазах — панорамный вид вечернего города. Воздух пахнет сыростью и озоном, и Серёжа не понимает, как можно курить, когда дышится так опьяняюще легко. Он подходит сзади, обнимает за талию и утыкается носом в шею. Робко целует в плечо, щёку, висок. Куда придётся. В лёгкой маечке на голое тело Оле холодно, но она ни за что в этом не признается. — Я ведь хочу для тебя только добра, — говорит Оля. — Я костьми лягу, лишь бы у тебя всё было хорошо. «Я тебя сделала, я тебя воспитала», — этого Оля не говорит, но оно часто сквозит в её речи между строк. А ещё: «Ты должен быть благодарен». Серёжа понимает это, но не знает, как отблагодарить. Потому что Оле ничего не нужно. Он накупил ей столько всего, что обычно нравится женщинам: сумки Шанель, туфли Луи Витон, целый стеллаж с парфюмом, — но на всё это Оля смотрела как на скучные экспонаты в музее тульского пряника: ни разу не притронулась, ни разу не надела, даже не улыбнулась. Только сухо поджала губы и сказала, что он кормит алчных монополистов индустрии красоты, которые зарабатывают деньги на работающих на износ детишках в странах третьего мира. — Когда ты уже прекратишь потакать своим эгоистичным порывам и начнёшь думать о человечестве? — говорила Оля. Она никогда не повышала тона, если сердилась, но её голос становился таким стальным и строгим, что лучше бы она кричала. — Разве этого мы хотели добиться? Ты хотел. — Т-то есть уже не мы, а ты, да? Оль… Тебе не кажется, что мы взяли на себя слишком много? Нас ведь никто не просил. — Не все такие умные, как ты, — ехидничала она. — Не у всех хватит извилин понять, что их дурят, как картонок. На следующий день в брендовых туфлях щеголяли питерские бомжихи. Складывая пустые бутылки в сумки Шанель и запивая вокзальные беляши духами Ив Сен-Лоран. А Оля снова сердилась. Ходила по офису, цокая набойками и покачивая широкими бёдрами в галифе, и говорила: «Дебил, сопляк, пидарасина…», — всё вот это. Но Серёжа так и не понял, почему… — Оль, что мне сделать, чтобы ты порадовалась? — говорит Серёжа, положив подбородок на Олино липкое плечо. Её шея, плечи, грудь покрылись гусиной кожей, трикотажная маечка на спине промокла от пота. Он бы мог сказать: «Простудишься, Оль», — заботливо накрыть её плечи своим свитером, но Оля никогда не болеет. Вообще никогда. — Ничего, — отвечает Оля. — В этом мире есть вещи поважнее, чем без конца задабривать меня. Иногда Серёжа думает: если он сам создал Олю, то почему она делает ему больно? Почему иногда ему хочется взять её за волосы и поднести зажигалку к её лицу, чтобы смотреть, как оно плавится. Как вытекают белки из глазниц, а кончик носа медленно сползает на губы, и на пол стекает липкая горячая масса. — Теперь попробуй, скажи мне хоть слово поперёк, — прошептал бы он ей на ухо, сжав податливую проволочную челюсть. — Давай, скажи мне что-нибудь обидное. Или что, язык проглотила? Но он бы никогда так не сделал. Ни за что. Оля — его судьба, его единственный друг и вторая половинка. Серёжа — не садист, он любит людей, собак, детей и больше всех любит Олю. Не даёт покоя только одно… Почему она стоит на коленях с расплавленным лицом, а у него в руках зажигалка? — О-оленька!.. Я всё починю! …Ему снятся родители. Он сидит на полу в зале, а они — на кухне. Кричат друг на друга — ничего необычного, ничего из ряда вон. Мама говорит плохие, очень плохие слова. Раздаётся грохот табуреток. Серёжа смотрит мультики по телевизору. Какие-то разноцветные кляксы, голубые щенки и пираты. Самодельная антенна из пивных банок плохо ловит сигнал, телевизор шипит, экран переливается сизой рябью, и Серёжа очень боится, что в один момент вместо пёстрых картинок увидит там чёрно-белую полосу, а вместо песенки «доброго-предоброго» Моряка услышит мёртвый писк. Он ждёт, что мама зайдёт в комнату и будет ругаться, подбирая разбросанные вещи с пола: «Отлупить тебя, что ли? Сколько раз говорила, чтобы всё на место ложил», — но мама не заходит. Ни сегодня, ни завтра. Никогда.