На войне как на войне

-…к концу месяца мы сможем развернуть полторы тысячи дополнительных реанимационных коек в больницах Ренна, Нанта, Бордо, Марселя и Лиона совокупно, — голосу Марселлена как будто придавало звучание одно лишь его собственное эхо, и это было понятно: с самого начала кризиса министр здравоохранения не спал больше трех-четырех часов в сутки. — По расчетам статистиков, это способствует скорейшей стабилизации ситуации и выходу на так называемое «плато». — Хорошо, — проговорил Жорж в трубку, отправляя в переполненную пепельницу очередной окурок. — Что по вакцине? — Первая фаза испытаний начнется не раньше сентября. Мы находимся в постоянном контакте с научно-исследовательскими группами США, СССР, Великобритании и ФРГ… — Хорошо, — повторил Жорж машинально, из одной только вежливости, ведь последние пять месяцев все, что происходило с ним и вокруг него, можно было меньше всего описать словом «хорошо». — Вы проделываете огромную работу, Раймон. Сегодня суббота, попробуйте позволить себе немного отдыха. — Благодарю, господин премьер-министр. Вернув трубку на рычаг, Жорж потянулся к лежащей на горе из бумаг сигаретной пачке — уже третьей или четвертой за последние сутки. Он и не заметил, как стал курить практически беспрерывно, хоть врачи и твердили ему, что в текущей ситуации это крайне неосмотрительно с его стороны; из-за этого на него нападали иногда приступы жестокого кашля, заставлявшие его сотрудников нервно вздрагивать, оборачиваться и даже деликатно отступать на пару-другую шагов. Чертова пандемия, будь она неладна, всех превратила в каком-то смысле в параноиков — и даже Жорж, всегда считавший себя не склонным к чрезмерной мнительности, начал замечать за собой, что, оказавшись за пределами Матиньона или своей квартиры на Бетюн, начинает вдыхать воздух мельче и опасливее: кто знает, не притаился ли в нем смертоносный и невидимый враг? Впрочем, за себя лично он беспокоился мало: проклятая бацилла до сих пор обходила его стороной, и он позволял себе осторожно надеяться, что организм его окажется достаточно крепок, чтобы не сдаться ей или, по крайней мере, перенести болезнь без серьезных последствий. Хуже было то, что он мог, сам о том не подозревая, оказаться в роли ходячего биологического оружия для всех, кто оказался бы рядом с ним — в первую очередь, конечно же, для своей семьи и в особенности — для Генерала. Что до последнего, то Жорж пытался, используя все свое красноречие, убедить его удалиться в Коломбэ, переждать опасность там, поддерживая связь с кабинетом по телефону, но Генерал наотрез отказался покидать Париж — и ничто не могло поколебать его в его упрямстве. — Франция нуждается во мне, возможно, как никогда прежде, — непреклонно заявил он на уговоры Жоржа, — а вы хотите, чтобы я отстранился от нее, отрешил себя от исполнения обязанностей, возложенных на меня Республикой? — Но вы нужны Франции живым и по возможности здоровым, — взмолился Жорж, — наши лучшие доктора единогласно сошлись во мнении, что вирус особенно опасен для людей вашего возрас… Глаза Генерала сверкнули, и Жорж понял, что ему следует замолчать и никогда больше не поднимать эту тему. Сдвинуть де Голля с точки зрения, в правильности которой он был полностью убежден, всегда было делом безнадежным, все равно что пытаться голыми руками поднять обелиск с площади Согласия; вынужденный признать свое поражение, Жорж только попросил: — Пообещайте мне, что будете неукоснительно соблюдать протокол о самоизоляции. — Несомненно, — кивнул Генерал и вдруг добавил чуть мягче. — Я хорошо знаю, что такое карантинные меры, Помпиду. Вы, должно быть, не помните эпидемию испанского гриппа? — Я был ребенком, — буркнул Жорж, непонятно отчего пристыженный, и на том их разговор завершился. Это было пять месяцев назад — когда кто-то еще питал надежду, что внезапное бедствие, охватившее весь мир, завершится так быстро, как и началось; настало лето, и стало очевидно, что войну эту не выиграть решительным натиском, одним генеральным сражением — предстояла война позиционная, долгая и изматывающая, война, для которой решающим качеством могла оказаться не отчаянная самоотверженная отвага, а хладнокровие и выдержка — и Жорж, всю жизнь полагавший, что обладает этими чертами характера в полной мере, чувствовал себя подчас изможденным настолько, что предчувствовал: еще немного — и способность адекватно оценивать происходящее ускользнет от него вместе с рассудком. — К вам господин Балладюр, — донеслось из-за двери; согласно протоколу о самоизоляции, все личные контакты должны были быть сведены к минимуму, поэтому заглядывать в кабинет секретарь не стал. — Пусть зайдет, — громко ответил Жорж и, с сожалением затушив недокуренную сигарету, нацепил на лицо порядком осточертевшую ему медицинскую маску. Их обязательное ношение было одной из мер, которые раздражали его больше всего, ведь нормально дышать в этом клочке ткани было решительно невозможно; многие позволяли себе некоторое послабление, стягивая маску с носа, но не Балладюр, страдавший в юности от туберкулеза и тоже входивший из-за этого в так называемую «группу риска». Он же был единственным сотрудником, неукоснительно соблюдавшим пункт о ношении на руках перчаток — даже Жорж, поначалу полный решимости подавать подчиненным личный пример ответственного отношения к протоколу, очень быстро отказался от них. Балладюр зашел в кабинет, остановился на разрешенном расстоянии в полтора метра — там стоял уже стул, приготовленный для посетителей. Рукопожатия не последовало — по понятным причинам. — Садитесь, Эдуар, — предложил Жорж, вздохнув. — Что у вас? — Отчет министерства внутренних дел, — сказал Балладюр, устраиваясь на стуле (правда, перед этим покосился он на этот стул не без некоторого подозрения, словно пытаясь рассчитать, не сможет ли каким-то образом заразиться через ту часть своего тела, которой предстояло соприкоснуться с сиденьем). — Волнения в департаменте Иль-де-Вилен улеглись. Ситуация в департаментах Нор, Па-де-Кале и Сомм остается напряженной, но мы надеемся на улучшение, ведь предложенные министерством труда меры по увеличению государственного обеспечения для тех, кто во время эпидемии лишился работы, вступают в силу уже в понедельник. Жорж кивнул. О том, каких сумм не досчитается государственный бюджет по итогу всего этого бардака, он опасался пока даже думать, но догадывался, что не случайно до него доходят слухи о том, что Жискар, в рамках выполнения протокола почти безвылазно запершийся в собственной квартире, за последние месяцы единолично выпил уже несколько ящиков коньяку. — А что говорят в Париже? — поинтересовался он, когда Балладюр сделал короткую паузу. — Какие настроения? Были ли встречены с пониманием наши меры по временному закрытию театров, общественных парков и кинозалов? Балладюр покачал головой. — Не могу так сказать, господин премьер-министр. Несмотря на то, что господин Пейрифитт неустанно ведет кампанию по информированию и просвещению населения, горожане больше склонны доверять разным… слухам. — Например? Вопрос не застал Балладюра врасплох. Несколько секунд потребовалось ему, чтобы найти в своей папке нужную бумагу; иногда Жорж, глядя на него, думал, что какой вопрос ему ни задай — у того обязательно найдется при себе документ с записанным ответом. — К нашему сожалению, среди парижан набирает популярность теория, будто никакого вируса вовсе не существует, — сказал он, печально и обеспокоенно хмуря брови. — Многие склонны думать, что все происходящее — не более чем заговор правительства, направляемого мировой закулисой… Жорж хмыкнул. С так называемой закулисой он действительно созванивался почти каждый день — и Ги Ротшильд, пару недель назад выписавшийся из госпиталя в Швейцарии, где он, по его словам, оставил половину своих легких и чек на несколько сот тысяч, не уставал жаловаться на покинувшее его умение различать запахи и вкусы: тонкий ценитель высокой кухни, Ги страдал от невозможности насладиться омарами (для которых, как он уверял, наступил самый сезон) в сопровождении своего любимого шампанского едва ли не больше, чем от всего остального. — Также объектом множества сплетен, — голос Балладюра изменился — он больше не читал со своей бумаги, а говорил, подняв взгляд и неотрывно глядя Жоржу в лицо, — стало поведение месье Ширака. — Ширака? — Жорж снова потянулся за сигаретой, но, вовремя вспомнив, что рот и нос его закрыты чертовой маской, досадливо вернул ее обратно в пачку. — Что он натворил? Он ведь уже неделю на карантине. — Месье Ширак действительно позаботился о собственной изоляции, когда обнаружил у себя характерные для простуды симптомы, — подтвердил Балладюр; за маской Жорж не мог различить выражения лица своего собеседника, однако отчетливо видел, что взгляд его темнеет, будто заволакивает его какая-то тень. — Он незамедлительно отправил членов своей семьи в загородный дом, принадлежащий родственникам его жены, и уединился в своей парижской квартире… в обществе мадемуазель Севиль, штатного корреспондента «Фигаро». Жорж хотел было с силой прижать к лицу раскрытую ладонь, но и это было, чтоб его, строжайше запрещено протоколом. — Эта история распространяется все шире и шире, — добавил Балладюр мстительно, — я могу предположить, что грядет скандал. — Я понял, — процедил Жорж, пытаясь сходу представить, что он скажет Шираку, когда сможет до него дозвониться, и предчувствуя, что печатными в его монологе будут, в лучшем случае, только артикли. — Конечно, это совершенно недопустимо. Надо как можно скорее замять это дело. «Мальчишка, — подумал он, безуспешно пытаясь убедить себя в том, что заранее стоило ожидать от Ширака чего-то подобного, — из-за того, что он не считает нужным даже пытаться скрыть свои похождения, Генерал снесет мне голову». Мысль о Генерале вонзилась иглой в его усталый, опухший мозг; последний раз они разговаривали по телефону вчера вечером, и разговор получился одинаково неприятным для обоих — Жорж после совещания с министрами был не в духе, да и Генерал, почти полностью отрезанный от внешнего мира, порядком осатанел в своем одиночестве… — Отчет министерства труда, — проговорил Балладюр, возвращая себе свой обыкновенный ровный и менторский тон, — о мерах по поддержке предпринимательства. — Слушаю, — отозвался Жорж, начиная испытывать жестокую нужду в новой порции табачного дыма и бросая взгляд тоскливый и безнадежный на соблазнительно открытую пачку. *** К гулкой, какой-то могильной тишине, паутиной затянувшей квартиру, Жорж привыкнуть так и не смог. Клод и Ален уехали в Кажарк еще весной, когда положение в Париже перестало быть безопасным — их он все же смог уговорить, пусть и ценой огромных усилий, не подвергать себя излишнему риску. С Клод они прощались так, будто Жорж уходил на фронт — хотя в каком-то смысле это и было правдой; одолеваемая тревогой, она с трудом могла успокоиться, но Жорж ее не винил — ей не давали покоя воспоминания о матери, погибшей от испанки. — Пожалуйста, Жорж, — повторяла она, обнимая его, — пожалуйста, будь осторожен. Он пообещал ей с легким сердцем, ведь уверен был, что расставание их не затянется дольше, чем на пару недель: — Я буду осторожен как никогда. В следующем месяце должно было исполниться полгода, как он не видел Клод. Они созванивались, разумеется, каждый день — но что такое безликий телефонный разговор, когда жаждешь увидеть и коснуться? Ситуация складывалась так, что Жорж не мог оставить Париж даже на сутки; и Клод, и Ален неоднократно изъявляли намерение вернуться, но он строго запрещал им делать это, пусть наносил себе своими же словами глубокую и болезненную рану. Несмотря на все принимаемые меры, положение оставалось крайне сложным: лекарств, врачей, мест в больницах хватало не всегда, уровень тяжелых случаев колебался в районе пятнадцати процентов, уровень смертности — около трех, но Жорж не мог позволить себе играть в эту русскую рулетку на чужую жизнь, на жизнь тех, кто был ему дороже всего. Прислуги не было — горничная мадам Шантелен неделю назад отпросилась во внеочередной отпуск и уехала в Ренн, чтобы ухаживать за заболевшей матерью, и Жорж окончательно оказался предоставлен сам себе. Здесь, на Бетюн, он ночевал редко, предпочитая не оставлять Матиньон без лишней необходимости, но сердце его все равно стремилось сюда, в место, которое он привык считать своим домом. Только здесь Жорж мог нормально отдохнуть, не просыпаясь наутро с тяжелой, как с похмелья, головой; что до режущего чувства покинутости, что одолевало его каждый раз, стоило ему отпереть дверь и ступить в темный, застывший коридор, то Жорж изо всех сил старался не придавать ему значения. Впору было вспомнить те времена, когда он, будучи студентом Эколь Нормаль, был вынужден сам о себе заботиться. По крайней мере, сейчас можно было не экспериментировать с готовкой — Жорж хорошо помнил, как чуть не сжег студенческую кухню, всего-навсего попытавшись пожарить яичницу, и не был склонен думать, что прошедшие годы хорошо сказались на его кулинарных талантах. К счастью, многие рестораны Парижа, лишенные возможности в полной мере принимать посетителей (залы, согласно последнему постановлению Марселлена, должны были быть заполнены не более чем наполовину), принялись промышлять тем, что доставляли еду на дом. С одной стороны, в нынешних условиях это было весьма удобно; с другой — как ни торопились курьеры, содержимое их сумок добиралось до Бетюн безнадежно остывшим, и употребить доставленные блюда по назначению, несмотря на всю их изысканность, оказывалось невозможно. В конце концов Жорж полностью отказался от высокой кухни, обратив свое внимание на крошечную брассерию, что расположилась на углу соседней улицы; должно быть, ее хозяин, неизменно любезный, услужливый месье Брюн, тысячу раз успел поблагодарить Бога, что решил приобрести для своего заведения помещение недалеко от жилища премьер-министра. — Очень рад вас слышать! — воскликнул он, стоило Жоржу, набрав нужный номер, поприветствовать его. — Чем могу быть полезен? — Скажите мне, друг мой, — произнес Жорж, опускаясь на диван и принимаясь свободной рукой распутывать узел галстука, — что у вас сегодня на ужин? — О! — этот вопрос месье Брюну был, конечно, по нраву. — Привезли свежайших морских окуней. Только что из Атлантики! Не желаете ли? — Желаю, — Жорж, прямо говоря, съел бы что угодно, не почувствовав разницы: с восприятием вкуса у него, в отличие от бедняги Ротшильда, все было в порядке, но всепоглощающая измотанность, граничащая с истощением, отрезала все чувства от его сознания не хуже самой коварной из бацилл. — И закуску из утки, и печеный картофель, и… любой десерт. Какой покажется вам подходящим. — Будет сделано, господин премьер-министр! «По крайней мере, — подумал Жорж, когда в трубке раздались гудки, — хоть кто-то обернул наше положение себе на пользу». Про то, что глава правительства делает заказы в брассерии Брюна, знал уже весь Париж; доходы заведения возросли в несколько раз, чем мало кто из предпринимателей мог похвастаться в последние месяцы. Несмотря на всю усталость Жоржа, сидеть без движения, смотря в стену, было для него невыносимо — все равно что собственными руками положить себя в гроб и закрыть крышку. Сбросив галстук и пиджак, он поднялся, чтобы включить телевизор, но перед этим подошел к бюро, где хранились бутылки, достал оттуда портвейн, налил себе полный бокал — но выпить не успел, потому что в этот момент раздался стук в дверь. «Как, уже?». Даже для поваров, работавших у месье Брюна и никогда не заставлявших Жоржа ждать слишком долго, это было как-то чересчур. Взглянув на часы и убедившись, что с его разговора с хозяином брассерии прошло не больше пяти минут, Жорж как был, с бокалом в руке, отправился открывать. Кого могло принести в такой час — а было уже без малого десять вечера, — он не имел ни малейшего понятия. А если бы кто-то и решил ему сказать, кто стоит за дверью — Жорж все равно бы не поверил. — Бог мой, — непроизвольно вырвалось у него, когда он увидел возвышающуюся на пороге фигуру. — Нет, — ответил ему голос де Голля, — это всего лишь я. Жорж замер, как вкопанный, будучи в состоянии разве что ошеломленно моргать — но не произнести хоть слово или, тем паче, сделать шаг в сторону. — Вы позволите зайти? — осведомился Генерал после недолгого обоюдного молчания. Кое-как беря себя в руки, Жорж отступил, пропуская его в квартиру. — Простите, — пробормотал он, делая глоток портвейна и чуть не давясь, — я не ожидал… — Это я должен приносить извинения за то, что явился без приглашения, — заметил Генерал, с явным наслаждением снимая маску и делая шумный вдох. — Скажу вам, в противогазах во время боев на Мёзе дышалось свободнее, чем в этих… штуках. Как только люди носят их все время? Я не понимаю. — Генерал… — произнес Жорж слабым голосом, принимая наконец то, что видит не привидение и не мираж, и от того впадая в крайнее непонимание и даже ужас. — Почему вы… вы же должны быть в Елисейском дворце! Де Голль посмотрел на него насупленно. Похоже, он ожидал от Жоржа более радушного приема. — Я был в Елисейском дворце, — проскрипел он неприязненно. — Последние пять месяцев я только там и находился. Пересчитал все узоры на обоях и все книги в библиотеке. В определенный момент поймал себя на том, что считаю цветы на платье мадам де Помпадур — а она кружится передо мной, смеется и приглашает на танец. — Что?.. Молчание повисло еще ненадолго — а потом де Голль, вмиг растеряв строгость и холодность своего облика, вздохнул глубоко и горестно, коротко прикрывая глаза. — Я уже несколько месяцев не разговаривал с живым человеком, Жорж. С живым — я имею в виду, не с голосом в телефонной трубке. Моя жена, как вам должно быть известно, в Коломбэ вместе с остальной моей семьей. С вами, министрами, секретарями я могу разговаривать только… дистанционно. Бумаги оставляют у двери кабинета, предварительно обработав их дезинфектором. Даже горничные и уборщики во дворце, завидев меня, чуть не разбегаются в стороны — будто я сам зачумленный, хотя на самом деле, я понимаю, они просто боятся ненароком меня заразить. Я никогда прежде не считал себя большим любителем общества людей, но… чем дольше это продолжается, тем сильнее ощущаю, что начинаю терять рассудок — а так, клянусь, может дойти до полной утраты человеческого облика. И не говорите мне, что не чувствуете то же самое. Десятки, сотни возражений вспыхнули в мозгу у Жоржа — в городе все еще опасно, нужно вернуться, что будем делать все мы, если страна окажется обезглавлена, — но когда дошло до того, чтобы высказать хоть одно из них вслух, он понял, что у него не поворачивается язык. Он позабыл даже, что Генерал обратился к нему по имени, а не по фамилии или должности — а такое бывало с ним вовсе не так уж часто. — Вы… — наверное, у него не осталось сил на спор, а может быть, спорить он просто не хотел. — Проходите, генерал. Прошу прощения, здесь немного пыльно… — Не имеет значения, — произнес Генерал, расцветая облегченно-счастливой улыбкой, которую Жорж совсем не привык видеть на его лице. Проводив нежданного гостя в комнату, он снова направился к телефону — похоже, сегодняшним вечером счастливая звезда хозяина брассерии воссияла в полную силу. — Месье Брюн? — произнес он в трубку, косясь на де Голля — тот расхаживал по гостиной, точно по музею, будто не веря, куда попал. — Вы ведь еще не отправляли ко мне курьера? — Еще нет, господин премьер-министр! С минуты на минуту! — Хорошо, — сказал ему Жорж, отпивая еще портвейна. — Тогда удвойте все порции. И прибавьте к ним… ну, например, бутылку хорошего бордо. Обернувшись, Генерал что-то выразительно прошептал, показывая Жоржу два пальца, сложенные в подобии буквы V. — Две, — поправился он, чувствуя, что его начинает разбирать смех. — Две бутылки. Все-таки суббота. Хоть и пандемия.