Одолжи мне себя

Разумовский проснулся. Не от кошмара, вытягивающего до боли все внутренности и опаляющего своей реалистичностью, а от предвкушения, которое неожиданно опрокинулось в его сознании как графин с чистой прохладной водой. Тридцать первое декабря. В такие дни происходит что-то особенное, верно? Сергею очень хотелось бы верить в замечательные детские сказки, в которых каждый под праздник становится счастливым, но его жизнь была творчеством Кинга, не поскупившегося на жестокость к главному герою. Какие здесь чудеса? Впрочем, даже осознание собственной расколотости нисколько не умаляло воодушевления воспрявшей непонятно с чего души. Волнительное предвкушение было настолько приятно-отвратительным — до дрожащих пальцев — что Разумовский выпил успокоительного. Помогло относительно. Пальцы не дрожали, но сердце то и дело заходилось. Разумовский накинул халат и босыми ногами прошел к панорамному окну. Ему на плечо тут же вспорхнула Марго и любовно цапнула за ухо. На Питер крупными хлопьями падал снег, поэтому Сергей с высоты собственной башни не видел ничего кроме этой белой массы. Ни дорог, ни домов, ни уж тем более людей. Ничего там, внизу, не намекало на наступающий праздник. Только всепоглощающая пелена. На неё приятно смотреть, когда можешь в следующее мгновение дать глазам передохнуть, переведя взгляд на кого-то осязаемого и реального. Серёжа посмотрел на Марго. Такая же белая. Он дернул плечом, и птица взвилась, уносясь по своим делам, четко улавливая желания хозяина. Ещё бы он сам понимал себя так же хорошо, как она. На задворках сознания заскреблось и заклекотало, распыляя по организму ощущение одиночества и ненужности, запуская по венам отравляющую печаль. Пожалуйста, только не сегодня. Сергей одним движением сбросил халат и спешно отошел от окна. Среди дорогущих тряпок он отыскал мало напоминающий новогодний свитер и с удовольствием натянул его, наэлектризовывая волосы. Всё с той же спешкой он собрался и вместе с Марго покинул башню. Белая пелена скрывала за собой многое. Внизу она беспощадно бушевала, но, казалось, в преддверии праздника это приводило всех только в больший восторг. Люди носились по украшенным гирляндами зданиями, сливаясь в один разноцветный поток из ярких шарфов, искренних улыбок и красных щек. Разумовский сел в машину. По пробкам он только к вечеру добрался за город, где был его дом. Настоящий дом. И в нем горел свет. Маленькие окошечки аккуратного одноэтажного домишки словно улыбались Серёже, приглашая войти и согреться. Загребая ботинками снег за забором, он дошел до очищенной дорожки, ведущей к двери. Волнение крепло, а предвкушение сладко хрустело вместе со снегом, заглушая тревожный клекот. Серёжа открыл дверь. Из узкого темного коридора, в котором на вешалке, криво прибитой к стене, одиноко висела теплая куртка, было видно кухню. Из нее тянулись тепло и запах какого-то из тех вкусных блюд, которые не могли подать ни в одном ресторане. Онемевшими пальцами Разумовский снял пальто и пристроил его поверх пахнущей морозом куртки. Он оставил мокрые ботинки на коврике у двери и, не дыша, зашагал на кухню, скользя ладонью по пыльной стене. Вешалка, не выдержав напора двух вещей, отломилась и упала вместе с одеждой. Сергей, держась за покоцанный косяк, заглянул в комнату, и его обдало жаром. То ли от шкварчащей сковороды и кипящего чайника, наполняющих теплом всю маленькую комнату, то ли от вида живого Олега, размеренно шинкующего овощи внушительным ножом. Он прятал подбородок в высокую горловину черного свитера и постоянно дергал сползающие к кистям рукава. Марго взметнулась из-за спины Серёжи и проворно уселась на плечо Волкову. Разумовский обмер, когда Олег взглянул сначала на птицу, а потом и на самого Сергея. Волнение так сильно скрутило внутренности, что Разумовский смотрел на тонкую розовую полоску свежего шрама на щеке Олега, боясь поднять взгляд к его глазам. — Если она нагадит — будешь сам убирать, — неожиданно жестко произнес Волков, но вопреки этому ласково погладил Марго под шеей. Предвкушение наконец разорвалось тысячей фейерверков, наполняя организм эйфорией взамен тех отвратительных чувств, что терзали Разумовского буквально утром. Он, поскальзываясь на промокших вместе с обувью носках, подскочил к Олегу и с силой вцепился в него, прижимаясь бледной щекой к колючему свитеру. Марго, пронзительно каркнув, улетела. А Волков, наконец отложив нож, опустил одну руку на острые Серёжины лопатки, а второй накрыл огненно-рыжий затылок. Разумовского окатило волной облегчения и ослепляющего счастья, вперемешку с чужим первобытным страхом, стремящимся затопить сознание. Он зажмурился и вжался носом в шею Волкова, пытаясь отогнать не свои чувства. От Олега пахло железом, сигаретами и домом. Волков, словно почувствовав подступающую истерику, размашисто провел ладонью, тепло которой легко чувствовалось через тонкий свитер, по спине Серёжи. Ему в ключицы воткнулась волчья побрякушка Олега. И внезапно стало легче дышать. Грозовая туча, будто бы нависшая над головой, неожиданно рассосалась, уступая место белым кучевым облакам. Легко и чисто. Серёжа против воли повис на Олеге, так как колени решили, что это прекрасный момент подогнуться. Гонимый всё время страхом Разумовский наконец осознал, какое выматывающее существование ведёт, когда может жить так. Жить, каждый день чувствуя надежное плечо, о которое можно опереться, не боясь, что оно окажется предательской иллюзией и рассыплется прямо под ладонью. — Ну что, Серый? — привычно негромко сказал Олег, без особых усилий поддерживая расчувствовавшегося Разумовского. — Иди гирлянды вешай. А я тут закончу. Сергей с трудом отстранился и свободно вздохнул, пьянея от комфортной и безопасной обстановки. С Олегом по-другому и не могло быть. Он всегда был залогом здорового существования Серёжи. Тебе расквасили нос мальчишки? Пойду пересчитаю им зубы. Ты ничего не ел с самого утра? Да, я украл яблоко. Заткнись и ешь. Никуда твои экзамены не денутся. Сегодня ты ляжешь спать, или я привяжу тебя к кровати. Твой проект всем понравится. Я верю в тебя. Возможно, Олег не всегда был красноречив, но его действия говорили намного больше, чем можно донести словами. Пусть чаще всего он делал всё с хмурым лицом, но в глазах было неимоверное количество ласки, которой, как Серёжа думал, он совсем не заслуживал. В этом смысле Олег походил на щенка, который однажды прибился по счастливой случайности к несчастному человеку, поклялся, что всеми своими маленькими щенячьими силами будет его защищать, получая в виде благодарности редкие поглаживания по голове и возможность погреться под боком у невнимательного хозяина. Щенок вырос вместе со своей привязанностью к хозяину, так и не научившемуся защищать себя самостоятельно. Безоговорочная преданность Волкова была именно собачьей и слепой верой в непорочность своего человека. И Сергея от этого била дрожь. Осознание того, что в чьих-то глазах ты самое лучшее, что есть на свете, наводило в душе беспорядок соизмеримый с беспорядком, учиненным гнездящейся в черепной коробке тварью. А смотрел Волков как раз таки пугающе покорно для человека, способного придушить любого голыми руками. Он зачесал пальцами волосы Серёжи назад, заставляя его чуть запрокинуть голову. — Хорошо? — Хорошо, — разморено ответил Разумовский прежде, чем понял, к чему относился вопрос. — Пойду… пойду повешу. Олег улыбнулся уголком губ и вернулся к плите. Серёжа, пошатываясь, словно действительно выпил, дошел до маленькой гостиной, в которой из вещей были широкий продавленный диван, одиноко стоящий стул с малюсенькой искусственной ёлочкой на нем и доисторический телевизор на облезлом комоде. Гирлянды аккуратным спутанным комком были нанизаны на верхушку ёлочки и вразнобой мигали скудной палитрой. Разумовский, не задумываясь, взял его и стал разматывать, не вникая в то, что делает. Тонкие пальцы неприятно обжигало дешевыми лампочками, а легкие наполнялись витающей в воздухе пылью. Серёжа чихнул и получил доброе «расти большой» от Олега. Закончив с распутыванием проводов, Сергей отделил друг от друга три гирлянды. Одной он обмотал потрепанную жизнью ёлочку около пятидесяти сантиметров высотой, вторую разместил на скрипящей багете без занавесок, а третью кинул на люстру, мигающую одинокой и грязной лампочкой. В целом обстановка казалась Разумовскому до ужаса неприятной и напоминающей дни в детском доме. Но и там, и здесь рядом был Олег. И менять всё, доводя до идеального блеска, скрипа чистоты и эстетического удовольствия, мешал страх, зародившийся известно по чьей вине. Птица делила с Серёжей роскошь и помешательство, Олег — разруху и спокойствие. И приблизиться к подобию внешнего порядка — значило создать брешь, в которую тварь может проникнуть в их размеренную жизнь. Серёжа, конечно, понимал, как всё это глупо выглядит, но позволял вернуться себе в те дни, когда не мог тратить деньги на красивые осязаемые вещи, чтобы сохранить чувство безопасности дольше. И, естественно, он понимал, что это ощущение зависит только от присутствия Волкова, но никак не от обстановки. Одиночество, что Разумовский испытывал в своей огромной башне, сжирало. А стены этой дряхлой коробки позволяли почувствовать необходимое отсутствие давления и замереть в непрерывном течении времени. Здесь, в этот момент, где Серёжа никому не нужен из-за своих денег, а нужен лишь Олегу, потому что он это он; где тварь боится высунуться, потому что сейчас её слова и мысли не найдут отклика в истерзанной душе. Серёжа нашел в углу старый раскладной столик и с трудом поставил его на качающиеся ножки. Он странного вида тряпкой стёр въевшуюся в него пыль, потом достал из кармана белый платок, смочил его в маленькой раковине и еще раз основательно протер столешницу. Платок почернел, и Серёжа без сожалений его выбросил. Вернувшись на кухню к Олегу, Разумовский застал Волкова за мытьём посуды. Тот снял свой свитер, переодевшись в футболку. — Слышал, как ты пыхтел над той рухлядью, — сказал Олег, не отвлекаясь. — Отнеси, — он махнул рукой на столовые приборы, миску с оливье и сковородку. Серёжа потянулся сначала к ней, как вдруг Олег вложил в его руку полотенце. — Горячая. Серёжа стыдливо поблагодарил, одной рукой через полотенце взяв нагревшуюся ручку сковороды, а второй — глубокую тарелку с оливье, и отнес всё на столик. Он покачнулся, но стоически выдержал ношу. Олег поставил чайник и развернулся лицом к Серёже, переминающемуся у порога. — Не был уверен, что ты приедешь, — произнес Олег. — Я тоже не был уверен, что приедешь ты, — отозвался Серёжа и шагнул вперёд. — У меня… — Давай не сегодня. Пожалуйста, — устало попросил Разумовский и с силой потёр глаза. — Я не хочу… не хочу знать, сколько раз ты мог умереть. Серёжа коснулся тонкого заживающего шрама на Олеговой щеке — скоро даже следа не останется. Волков склонил голову ближе к ласковой руке и положил свою ладонь сверху, поглаживая худые пальцы Серёжи. — А ты? Серёжа зажмурился. Он не знал, что отвечать. Олег положил руки на его впалые щеки, большими пальцами погладил острые скулы и дотронулся обветренными губами до пульсирующей венки на виске. — У тебя тоже всё плохо, — шепотом ответил он за Разумовского. Серёжа потёрся носом о его колючий подбородок. — Сейчас нет. Олег не отвечал, и Серёжа с трудом подавлял желание упасть на колени и умолять — как капризный ребенок — никогда-никогда не бросать его. Он только сильнее вцепился в предплечье Волкова, надеясь, что Олег всё и без слов поймет. Поймёт по разбитому виду и тоскливому взгляду, как Серёже без него плохо. Засвистел чайник, и Олег выпустил Разумовского из своих объятий. Он залил кипяток в большую — и единственную в доме — кружку, кинув в нее два пакетика черного чая. — Пойдем, — позвал он и подтолкнул Сергея к двери. Одна гирлянда перегорела, а остальные две мигали в разном ритме, переключаясь с одного режима на другой. В окно стучалась метель, просачиваясь морозными струями через щели. Олег и Серёжа, усевшись на диван, укрылись одним одеялом, которое Волков купил по пути в домик, и ели из одной тарелки оливье. На фоне, рябя помехами, телевизор, с устроившейся на нем Марго, передавал обращение президента. Серёжа сделал глоток горького остывшего чая и уронил голову Олегу на плечо, слушая его ровное дыхание. Волков махом допил оставшийся напиток и обхватил одной рукой Серёжу за плечи, а второй яростно жал на залипающие кнопки пульта. По велению судьбы он попал на новогодние песни. Издав невнятное недовольное бурчание, он отбросил пульт и обнял засыпающего Разумовского. — Серый, — легонько встряхнул Олег и запустил ладонь в растрепавшиеся волосы Серёжи, начиная перебирать мягкие пряди. Серёжа промычал, давая понять, что слушает, и совсем сполз, ложась головой Олегу на живот. — Тебе случаем телохранитель не нужен? Вопрос, дошедший до засыпающего разума, мигом привел в чувство, и Серёжа вскинул голову и непонятливо посмотрел на Олега. Волков был расслаблен, даже не хмурился, и плавно водил мозолистыми пальцами по рыжим волосам. — Мне работа нужна, — пояснил он, и Разумовский готов поклясться, что Волков сдерживал улыбку. Серёжа хотел было подорваться, потому что вспыхнувшие радость и возбуждение охватили его в одно мгновение, но Олег положил тяжелую руку на грудь Разумовскому, не позволяя встать. — Ты серьезно? — Совершенно. Лицо Серёжи впервые за долгое время расчертила искренняя яркая улыбка. Он краем уха услышал бой курантов. — Думаю, я смогу организовать тебе завтра собеседование в моём офисе. — Замечательно, — широко улыбнулся Олег и хитро прищурился. — Будь уверен, я пройду его блестяще. И как после такого Разумовский может не верить в чудеса и детские сказки? Серёжа притянул к губам ладонь Олега. — Ты единственный, в ком я уверен всегда.