И качнется бессмысленной высью Пара фраз, залетевших отсюда: «Я тебя никогда не увижу. Я тебя никогда не забуду».
— Гарри Поттер мертв!!! — кричал безумец у разрушенных стен и ухмылялся. В этой звенящей, обреченной тишине его слова были даже не приговором, а развернувшейся бездной в преисподнюю. Драко рухнул на колени, словно ему отсекли одним взмахом меча ноги. Все внутри сжалось до размера атома и вот-вот бы взорвалось, уничтожая то, что когда-то было Драко Малфоем, но в миг, когда боль, казалось, стала уже нестерпимой и преобразовалась в живую густую субстанцию, он увидел, как вымазанная в земле, сбитая в костяшках любимая кисть шевельнулась. Пальцы дрогнули, словно через них по всему телу Гарри пустили заряд электрошокера и одновременно с ними запустили и сердце Драко. А дальше какие-то секунды, обрывки. Все случилось так быстро, как и бывает только в бою, в развязке, в самом финале. Казалось Драко только и успел, что раз вдохнуть и выдохнуть, а все уже было кончено. И вновь тишина, но на этот раз не гнетущая, а удивленная, та самая, за секунду до осознания, что все! Все! Вот эта серая горстка — это все, что осталось от великого мрачного мага. Взмах белесых ресниц, и волна такого истового облегчения, и нет, даже не радости и счастья, а словно вселенской благости, чувство сверхвсего, перекрывающее, перечеркивающее всю жизнь. Еще один взмах ресниц, и все пришло в движение. Крик. Шум. Какофония звуков. Многие ринулись к распростертому на плато, но хвала небесам, живому Гарри. Драко уже не видел его за спинами других — тех, кто имел полное право быть рядом, быть первыми подошедшими, тех, кто не таясь мог радоваться. «Но разве не все равно теперь?! Теперь, когда все позади». И Драко стал отшвыривать людей, толкать локтями, отпихивать. Он даже не заметил, что плачет и улыбается одновременно. Протиснулся через узкий ближний круг и увидел, наконец-то увидел Гарри вблизи. Побитый, истощенный, грязный, весь в крови, но живой. Живой! Губы искривлены, глаза бегают по лицам друзей, он что-то тихо шепчет и пытается приподняться на локте. И тут видит. Видит Драко. Глаза его перестают метаться от одного человека к другому, они замирают на белом как мел лице Малфоя и в них столько тревоги, страха и паники. Гарри вновь пытается неловко приподняться, но рука кровоточит, и сил, видно, совсем нет. Он шепчет сухими губами, повышая с каждым слогом голос, чтобы его услышали сквозь этот гвалт и радостные причитания. И Драко слышит, даже не слышит, но считывает свое имя с любимых губ и последним рывком, не слушая возмущенные окрики, оказывается рядом. Совсем близко. За спиной кричат, пытаются оттащить, но уже сам Гарри цепко берет руку Драко в свою, сжимает и тянет того к себе, к губам. Он не может подняться, говорит тихо, еле шевеля губами, и, кроме Драко, его никто не слышит. Гарри шепчет, шепчет из последних сил, чувствуя, что сознание его вот-вот покинет, а надо успеть, надо, надо, обязательно надо успеть... — Беги, — шелестит он в ухо Малфоя, — Драко... — из горла вылетает хрип, но он рычит, злясь на свою слабость и раны, но продолжает. — Сейчас тут будут авроры, они... Я не смогу помочь... Сейчас, Драко... — вновь хрип. — Пожалуйста, беги. Сейчас. Туда, в наш домик, — Гарри сжимает руку Драко, сильно впиваясь в нее ногтями. — Беги. Я приду за тобой через два дня. Там... Там не найдут. Никто не знает... Драко, сейчас. Драко понимает. Сердце где-то уже в горле. Конечно, его Гарри, его любимый даже теперь, даже когда больно, он думает о других, он весь, весь такой. Он думает не о себе, а о нем, о Драко, о том, что ему грозит, о его будущем, как всегда думает о Драко. Тоска и счастье одновременно и страх. Драко понимает, что Гарри прав. Еще минута, и начнутся аресты. Авроры придут в себя и станут подбивать концы, и Драко будет в первых рядах, на кого они обрушат свое возмездие. Гарри сжимает его руку еще сильнее и повторяет: — Беги, — но видит только растерянность в глазах Драко. Тот не хочет уходить, не хочет оставлять его. Гарри злится и любит, и злится, шипит уже, как змей. — Беги, зараза такая. Два, два дня, Драко. Я приду. Жди, Драко, я приду за тобой через два дня. Выброси палочку и беги... — сил уже нет совсем, он чувствует холод в затылке, и дорогое лицо совсем расплывается. Он еще успевает заметить любимые лучики у глаз и острый кончик носа. — Люблю. — в самое ухо, чтобы почувствовать кожей. — Люблю, — и из последних сил, уже на грани, последний, громкий, злой, яростный вопль, — Б-Е-Г-И!!! Сознание покидает его, ладонь слабеет, пальцы разжались. Драко смотрит на расслабленное лицо, чумазое, упрямое, любимое лицо. Быстрым движением зарывается носом в висок, в спутанные волосы и, подскочив, молнией устремляется прочь. Бежит, бежит, как и велел Гарри. Прочь, глотая злые слезы, бежит. Делает как он велел. Всегда, всегда как он сказал. Драко знает, точно знает, что Гарри придет за ним, придет в их место, в их маленький рай, их тайный, но единственный настоящий дом для обоих... Это случилось. Случилось на пятом курсе. Как неизбежность. Как приговор. Гарри не боялся тогда уже запретного леса, ничего не боялся. Он думал тогда, наивно полагал, что все страшное в его жизни уже свершилось. В своем стремлении упорядочить мысли, разложить их в голове по шатким полкам разумности, в каком-нибудь логическом порядке, часами он бродил по чаще леса, порой в отчаянье сбивая костяшки пальцев о древние стволы деревьев, порой прижимаясь к ним щекой, шершаво проезжаясь еще не огрубевшей кожей о вязь коры. Его поступь уже была здесь привычна, сливалась со звуками леса, с его скрипами и шорохами, становясь неотъемлемой частью предвечерних лесных каденций. В один из дней, особо погруженный в омут своих мыслей, Гарри вдруг почуял, именно почуял, как зверь или опытный охотник, колебание воздуха, запах страха и неизвестной тревожности возле себя. Он вынырнул из своего забытья и, будто взяв стойку, стал оглядываться, осматривать местность. Страха не было, был интерес, и он почти сразу же был удовлетворен. В лучах заката зыбкой рябью играл зачарованный барьер, а за ним мельтешили неясные очертания домика, почти избушки. Место было странное, дремучее. Тяжелые ветви почти сплошь закрывали небо и свет, делая все вокруг тенисто-приглушенным. Даже звуки были тише. Гарри провел рукой по прозрачной ряби и шагнул за ее предел. И правда дом. Добротный сруб, покрытый мхом и листьями. Одно окошко, внутри брезжил тусклый свет, как от свечи или тонкого факела. Гарри толкнул дверь, прищурился... И вдруг неизмеримая секунда узнавания. Он скрипнул зубами, гнев волной от низа до глаз затопила его. — Малфой! — рявкнул Гарри и закрыл собой дверной проем, преграждая путь дернувшейся было фигуре. — Отвали, Поттер! Дай пройти, — шипение в ответ. Рука сама ожила и нанесла удар и еще, и еще, и еще один. Кровь брызнула. Гарри поразился своей внезапной безотчетной агрессии и ярости. Отлетевший было в угол Малфой утерся рукавом, размазывая по лицу кровь и заскалился, улыбаясь окровавленным ртом, и это было в тысячу раз злее, чем если б он не улыбался. — Что? — сощурил он глаза. — Не такой уж ты и добренький, да? Кулаки-то чешутся?! Ну давай! Чего же ты!? — шипел Драко и наступал на врага, всё еще оскалив кровавый рот. — Здесь ведь никто не узнает. Давай, ударь, потешь свою злобу, Потти, авось полегчает! — он сплюнул алый сгусток и подошел впритык. Гарри весь подтянулся, ожидая удара или очередного плевка, но тот лишь стоял напротив и все скалился, показывая свои разбитые губы и рот, полный крови. — Так я и знал, — поморщился Малфой. — Слабак. — Что ты тут делаешь? — ледяным тоном спросил Гарри, остывая и приводя себя в чувство. — Что это за место? — Это? — Драко вскинул брови. — Это чье-то колдовство. Забытое. Оставленное. Я нашел. Тут никого и тихо, — он скривился. — Было тихо, пока ты, осел, не приперся. — Что ты задумал? Что делаешь здесь? — не унимался Поттер, по-прежнему загораживая проход, чтобы не выпустить Малфоя не получив ответы. — ДА НИЧЕГО! — вдруг заорал ему в лицо Драко. — НИЧЕГО! — он будто вмиг сдулся, обмяк и затрясся мелкой дрожью. Лицо его, до этого совершенно белое, стало бесцветным — стеклянное лицо, стеклянные губы и кровавая прорезь рта. — Проваливай и чтоб больше я тебя здесь не видел, — пихнул его в плечо Поттер, но уже не больно, без гнева, а скорее брезгливо, как шелудивого пса и отстранился, уступая проход. Драко скользнул змеей мимо, процедив: — Дерьма кусок, тебя забыл спросить. А через два дня все повторилось. Дом, кровь, шипение. И еще раз, и еще. На протяжении месяца Гарри как заведенный мчался под закат в тот никому не известный домик, который не был обозначен ни на одной карте, не был упомянут ни в одном плане и описании местности. И впрямь колдовство. Он несся туда сломя голову, раз за разом влетая в темную комнату, озаряемую лишь одной свечкой и наглым блеском глаз врага. Он бил его не щадя. Каждый раз без сопротивления наносил несколько ударов и с больным наслаждением смотрел на багряную кровь, на оскал, на наливающиеся синяки. Со временем он перестал бить по лицу и стал целить в корпус, в живот, где вечно зарождался лающий смех, в грудь, где клокотали булькающие спазмы боли, в ребра, где билось черное сердце, полное ненависти к самому себе. Драко перестал уходить. Теперь он оседал в углу у темной стены и подолгу смотрел на Поттера, и тот тоже перестал сбегать. Выпустив пар и безостановочный гнев на себя и свое бессилие, Гарри усаживался напротив и смотрел в ответ. Они сидели всегда в противоположных углах, как на ринге, и буравили друг друга глазами, ввинчивались взглядами. Густой изумрудный мазок смешивался с прозрачным серым и вкраплением желтого язычка свечи — получалось жидкое золото. Оно лилось из глаз до самой темноты, пока один из них все же не вставал и, не говоря ни слова, уходил. Так прошел год. Несколько сезонов они купались в молчании, крови, жидком золоте и своей боли. Один хотел её испить, другой причинить. Сместились полюса. Поменялось предписанное. Обнажиться. Обнажиться всей душой, молча, без вопросов. Один на один. Дать друг другу то, что не могли позволить просить ТАМ, сказать ТАМ — никто бы не понял, не поверил. Но в этой зачарованной хижине не надо было просить, объяснять, говорить. Здесь не было чрезмерной щепетильной гордости Малфоя и робкой, нелепой ненаходчивости Поттера. Только огненный вихрь очищающей боли. Одной на двоих. Шестой курс. Темнота подступала все ближе. Она дышала в затылок, обхватывала сердце и делала души маленькими и трусливыми. Они встретились в «своей» хижине через три дня по прибытии. Оба с облегчением обнаружили ее на прежнем месте, оба спешили. Гарри пришел позже и уже на подступе заметил прыгающий огонек свечи — ОН там — и сердце ухнуло вниз в самую глубину, в темноту и вновь забило фонтаном ввысь, обрушивая непонятные комья, искры и душераздирающий немой крик... Гарри толкнул дверь и замер в проеме, привыкая к полумраку. Стоит. В середине. Он изменился. Стал выше и уже. Еще белее, еще заострённее. Тонкий, резкий, гибкий как хлыст. Отшатнулся, уловив движение Гарри навстречу, весь словно отлит из стекла. Они не дрались — ни к чему. Это больше не помогало, не освобождало боль, не дарило покоя. Теперь день за днем до сумерек они сидели на холодном дощатом полу, прислонившись друг к другу спинами, и молчали. Холод от пола лез по ногам вверх к животу и к груди, и как только этот лёд подступал к горлу, оба откидывали головы на подставленное сзади плечо, едва соприкасаясь щеками, чиркали друг друга подбородком и замирали, словно два заправских наркомана, почувствовавших первый жар яда в крови. Опираясь друг на друга, в полной тишине и свете догорающей свечи сидели так ровно до того момента, как огонь гас, и только тогда, наполненные теплом друг друга, уняв хоть на это мгновение смертельную, гадкую дрожь, они расходились, но лишь до следующего приступа холода. Зима. Снег. Ночи такие темные, что идти по лесу все труднее, но ноги знают дорогу. Скрип наста, деревья как родные, как темные потушенные маяки — все очертания знакомы до последней грани. Гарри идет быстро, сегодня времени мало, а надо, надо... Свет не горит — ЕГО нет. Гарри ждет. Двадцать минут. Полчаса. Все внутри дрожит от гнева, от незнания, от… от... Час. Скрип снега извне. Скрип двери. Скрип зубов Поттера. Его грудь вздымается, на шее проступили вены. — Где ты был?! — рычит Гарри, буквально взрывая привычную тишину. Дверь мягко закрылась. На мантии тает снег. Улыбка-укус. Гарри подбрасывает. Один прыжок. Трясет за грудки, бьет затылком об дверь. В ответ ланцетный смех. Чиркнул взглядом по лицу, по глазам, по губам... по губам — тонким, в линию, губам. И вдруг жар. Так, что прутья ребер согнулись. «Лучше бы ударил! — думает Гарри, и голова кругом. — Лучше бы убил! — и огненная дрожь по всему телу. — Лучше бы...» И Драко бьет и кусает, и хлещет по лицу, по плечам, по торсу, везде, а Гарри терпит, жмет его к себе, стягивает руками. И снова кровь — из носа, из губ. И всхлип, и пламя свечи дрожит мелкой рябью... — Что? Что? — почти воет шепотом Гарри, сильнее сжимая ломкое тело. Молчание. Да не нужен ответ. Его нет. Ответа нет. Ни у кого. Ни на один вопрос. Но он все равно задает его. Глупый, ненужный, пустой вопрос. Трясет за плечи, как куклу. — Что ты будешь делать?! Драко наконец затихает, утыкается горячим лбом в плечо, еще бьется последними судорогами, но плечи вздрагивают уже реже. Он отрывается от Гарри, смотрит внутрь, вглубь и поднимает руку — нежную белую ветвь. Обмакивает палец в крови с губ Гарри и чертит этой живой краской на стене: «Я». Смачивает еще раз в струйке из носа: «Буду». Кровь подсыхает тут же, но Драко проводит пальцем по рассеченной брови Гарри: «Любить». И Гарри вздрагивает, чувствует, как длинная, медленная игла входит в его сердце. Он тоже поднимает руку, обмакивает указательный палец в кровоподтеке с края губ Драко и продолжает его надпись: «Тебя», и чувствует немой вздох и будто падение с высоты. Драко берет его руку и сам обмакивает его пальцы в свою разбитую десну. Кровь и его рот горячие, густые. Гарри выводит на стене: «Вечно». И замерли. Лицом к лицу. Глаза в глаза. Сердце к сердцу. Алмаз и графит — разные, но суть одна — углерод. Полоснули губами, кровью по щекам, скулам, по глазам. Руки взметнулись и обмякли, наливаясь нежностью. Рубашка скользнула с плеч Драко — белое полотно с рваными мазками-поцелуями — «Мой». Пол холодный, шершавый — на голой спине Драко полосы и ссадины — «Мой». Кровь от укуса, кровь от поцелуя, кровь от пореза, кровь от разрыва. Кровь смешалась с огнем и золотом, они перемазались в ней, как идолопоклонники в день подношения. Кровь и боль. Так больно! Драко выгибается дугой — больно и сладко, больно и жарко, больно, больно — «Мой». Гарри тяжелый, дышит в шею, целует, губы горят, щипят. Он переворачивается на спину, укладывая Драко на себя. — Теперь ты, — хрипит он. И руки впиваются в доски, дыхание Драко резкое, шипящее. Он слизывает языком соленую кровь Гарри с лица, с подбородка, с руки. Его заполняет нежность и красота. Он смотрит — шея, покатые плечи, шрамы, темные волосы, весь твердый как камень, жесткий — «Мой». Разведенные широко колени, узкие бедра, руки раскинуты в стороны. Открытый, бесстрашный, любимый — «Мой!!!» Боль больше не нужна — её достаточно в их жизни. Ей на смену пришла ласка и отчаянная, безнадежная попытка удержать, урвать у судьбы еще глоток нежности, еще человеческого, истинного, настоящего. Краденые поцелуи, скольжение пальцев, специально оставленная в нише мантия, чтобы мог вдохнуть, забыться на долю секунды, дождаться, дождаться ночи и бежать, бежать, бежать в лес, в их избушку. Туда где теперь и слова, и свет, и смех, где любовь струится сквозь кожу, где они одно целое. Одно навсегда, чтобы ни случилось... Гарри пришел в себя в Мунго через неделю беспрестанной агонии и бреда. Магическое и нервное истощение было так велико, что у него едва достало сил сделать несколько глотков воды. Через пелену белого, яркого больничного света он различил лицо Гермионы. — Тише, тише, Гарри, тебе надо спать. Спи, спи, все хорошо. И вновь туман и жар, тело не слушалось. В бреду он блуждал по лесу в молочной предрассветной пелене и не мог найти дороги к дому, он звал, он кричал, но вокруг было тихо и бело... Каждый раз, разлепляя глаза, он видел то Рона, то Герм, то незнакомые лица врачей. Он рвался с постели из последних сил, булькал горлом, что должен идти, бежать, что ОН ждет, и после чувствовал лишь неострую боль укола, и вновь туман. Он поправился спустя месяц — смог вставать и неспешно ходить, есть и укреплять ослабевшие мышцы. Он больше не кричал и не рвал одежду. Опустошение и холод... Гарри покинул Мунго через семь недель. Сил на аппарацию не было, и он добрался до Хогвартса самым обычным путем. Лес встретил его солнцем и яркой листвой, щебетанием птиц и разнотравьем. Тропа заросла почти до его колен, и в ногах мелькали бабочки и встревоженные его поступью зверьки. Домик, подернутый слабой рябью, мелькнул из-за ветвей. Сердце сжалось. Дверь распахнута. Гарри тихо вошел в прохладу стен. Через окно лился свет, и в его луче плясали миллионы пылинок. В углу кувшин, сухой, без капли воды. Пустые полки в навесном шкафу, крошки хлеба. У холодного камина лоскутное одеяло, принесенное когда-то им же, скомкано. Свечей нет, лишь с десяток огарков на столе и растекшийся, затвердевший воск на подсвечнике. Пыль на полу, пыль на столе... Потемневшая, коричневая надпись на стене, поблекшая, но все еще четкая — «Я буду любить тебя вечно». День за днем на протяжении полугода Гарри приходил в хижину и просто сидел, глядя на надпись. Ждал. Ждал чуда, ждал ответа, ждал знака. Он обшарил каждый угол и щель в полу, ища зацепку, но не нашел ничего, кроме пыли и трухи. Он обивал пороги всех ведомств и всех министров, от главы до последнего клерка и оперативника. Надеялся, что кто-то хоть что-то знал. Надеялся, что, может, Драко все же был схвачен и осужден или выслан, что хоть где-то есть упоминание о нем. Но нет. Все только пожимали плечами. Нигде ни строчки — Малфоев больше нет. Люциус казнен. Нарцисса мертва. Мэнор снесли. Пустота. Он открылся Гермионе. Просил помощи. Просил, просил, просил! Всех! Всех, кто мог хоть что-то. Спустя год он перестал просить, перестал ждать чуда. Наступив себе на горло, Гарри поступил в академию. У него был план. Его подогревала мысль о том, что мог произойти самосуд, что все чиновники молчат, прикрывая свое злодеяние в отношении «пожирателя Малфоя». Гарри нужно было во что-то верить, нужна была идея, что-то, что он мог бы делать. И он делал. Месяца складывались в года. Он шел уверенной холодной поступью по головам и по карьерной лестнице. Был вхож во все кабинеты и самые великосветские дома. Его сила, власть и опыт позволили случиться беспрецедентному — он стал самым молодым главой Аврората. Поттер изучил и прочел от корки до корки все дела осужденных и казненных, всех высланных, всех будто бы погибших при попытке бегства. Ничего! О Драко не было ни строчки. Он методично, скрупулезно изучил весь Азкабан. От подвала до башни. Чуть ли ни носом бороздил черные камни в надежде увидеть хоть что-то, но не нашел ничего, кроме нечистот и обломанных о стены ногтей корчившихся здесь безумцев. В качестве главы Аврората он с жестоким пристрастием допрашивал темных магов, всех, кто когда-либо имел отношение к пожирателям, даже если связь была ничтожна, он готов был выбить из подследственного дух, но найти ответы... Десять лет он искал в этом направлении. Десять лет службы и агонии. Десять лет ада. Гарри подал в отставку, когда принял решение сменить вектор поиска. Он стал лелеять призрачную надежду, что Драко удалось все-таки скрыться. Гарри стал скитаться по миру... Методично. Из пункта в пункт, начиная с Европы. Обшаривая каждый её отдаленный уголок. Он блуждал по маленьким и большим городам, показывал портрет Драко, наводил чары, искал, искал. Искал так долго, что след его самого давно затерялся. Друзья, сослуживцы, родина — все забыли о Гарри, он пропал, утонул в бескрайней пустыне мира. Годами он скитался по всему свету, но непременно возвращался раз в год в ИХ хижину. Всегда в тот самый день — в день победы и в день его самой страшной потери. Гарри окончательно вернулся в Британию спустя двадцать пять лет. Огрубевшая кожа, серебро в висках, глубокие складки у рта, но глаза... Глаза все еще горели жидким золотом любви и надежды. Родная школа стала его пристанищем. Куда еще было податься одинокому человеку, давно потерявшему связь с прошлым, с людьми и с прежним миром. Гарри был сильный и умный маг — Хогвартс с радостью принял его как преподавателя защиты. Гарри остановился. Отдался воспоминаниям и лабиринту коридоров. Все здесь по-прежнему дышало для него его собственным счастьем. Каждый уголок был полон Драко. И Гарри шагал по школе в своей строгой черной мантии, сурово глядя на учеников, но нежно скользя пальцами по выступам стен, все еще помнящих их страстную нежность, их отчаянную боль, их жаркий шепот и вечную любовь. Он стал суровым, но справедливым учителем, искусным профессором, добрым и отзывчивым к молодым сердцам, но и строгим и дотошным, требовательным. Его любили, его уважали. Он нашел свой дом и призвание и обрел покой в этих стенах... Гарри никогда не узнал, что произошло с Драко Малфоем. Как долго тот его ждал в хижине и ждал ли вообще или был схвачен и убит. Бежал ли он из страны, или таился где-то в горах, снедаемый страхом и предательством любимого. Разбился ли он о магический купол границы или благополучно добрался до Франции и прожил спокойную, мирную, счастливую жизнь. Гарри не знал и не узнал никогда. Но единственное, в чем он был уверен — что бы ни случилось, какой бы из сотен вариантов не был верен, он точно знал, что Драко, как и он сам, любил вечно. До самого конца. Уже глубоким старцем, седым и сухопарым, спустя много лет, Гарри все же отважился вновь ступить в хижину в запретном лесу. Заросший, почти истончившийся дом врос в землю и был покрыт мхом, словно гигантская кочка. Гарри вошел в покосившуюся, уменьшившуюся дверь. Темнота. Тишь. Запах дерева и цветущего папоротника. Коричневые, блеклые, едва различимые знаки — никто уже не смог бы понять, что там написано... Потемневшая с годами, чуть крючковатая рука с косым шрамом, в морщинках и пятнах нежно огладила облупившиеся буквы. — Я все еще люблю тебя, — проскрипел грудной тихий старческий голос. И хлопнула дверца фрамуги от сквозняка. Холодный, легкий ветерок влетел в комнату, ласково обдавая лицо Гарри Поттера, и он улыбнулся: — Я знаю, родной мой, я знаю... — шепнул он ветру.Помнишь, в той прошлой, В той общей жизни, Общей безмолвной тьме, Мы были вместе. Мы — были. Мы жили Спина к спине. И в каждой саднящей ране, Сбитых костяшках, Кровящей губе Жила моя память. Память О прикосновениях К тебе. Теперь твоим голосом манит Ветер за старым окном, Теперь и не разобраться, Где память, А где мой сон.