Вечность

Ада в жизни Леона не могла стать как и призраком, чьё дыхание бьёт в уши тёмными ночами боли, так и чем-то живым, несовершенно-прекрасным, потоком жизни со своими запутанными дорогами. А сейчас... сейчас. Осязаемая и видимая даже сквозь темноту. Они смотрят в окно, которое со всем безучастием показывает смешавшуюся с дымкой тумана ночь. Леон хотел приоткрыть его, молча, но был остановлен обхватившей его запястье ладонью. Он вопросительно мотает головой. Ада тянет обратно. Перетащенные к этому месту стульчики мерно скрипят при даже попытках тихого движения, и когда Леон облокачивается спиной, то поддерживается это градом раздражающих звуков. Леон дотягивается до пачки сигарет в кармане потёртых джинсов – пачка чуть не валится из рук, – снова заставляя стул натуживаться, и с помощью пары оттягивающих мелочей-действий приносит сюда искусственный дым, показатель приложенной человеческой руки. Ада немного ёрзает, сменяя закинутую ногу на ногу другой. Она – последний показатель. Сиди он здесь один, то позади вздымалась бы пыль, знаменуя, что из-за полутёмных углов сейчас выскользнет что-то бесформенное, сопровождаемое шажками, лёгкими, бесшумными, тяжёлыми, усталыми. На его плечи легли бы ломаные нечеловеческие руки. Но действительная Ада – как стенка. — Это может длиться бесконечность, — и её голос, усохший, но что-то сохранивший. — Что будешь делать? — Ты ведь тоже настоящая. И мы, кажется, вместе. Не я, а мы. — Не думал... что и я призрак? У него нет сил отвечать на вопрос. Ада задаёт их. Много. Постоянно. Леон дымит в сторону от неё, считая данный жест отчасти бесполезным, однако с этим он может избегать чего-то проникающего в душу, – и отворачивается сильнее. За окном тишина. — Мы будем... — выдаёт Леон, давя сухой, мерзкий кашель, — мы будем ждать. — Ожидание без каких-либо действий равно вечному ожиданию. Это перевёрнутая восьмёрка. Леон медленно поворачивает голову. Леон не вдыхает пока никотин. Редко у него выходило спокойно называть её имя, и теперешнее мгновение не исключение. — Ада. — Он держит тлеющую сигарету в руках, подальше от неё. — Есть вариант просто уложить голову. И пусть отсекут. — Вот этот вариант мне противен, — усмехается Ада. — И тебе не дам. Шутник. — Это может быть... это может быть просто бесполезно. Как если умирающий без шансов ещё брыкается. — Брыкающийся пышит жизнью. Он тянется к жизни. Его последние секунды, последний вздох – целая песня о любви. (Только если человек не хочет умирать) — А тихая смерть как тебе на вкус? — Она... никакая. — Тебе приятно смотреть за чужой агонией, как кто-то пытается дышать через кровоточащую глотку? И умереть вот так? — Дело не в красоте и этике зрелища. Человек умирает один. Никто для него не существует. Он просто видит что-то двигающееся, а значит, способное влить в него жизнь. Такая... яркая смерть, что теряешь всего себя. И у кого-то всё равно получается выжить. У Леона сами собой нервно кривятся губы; он закуривает, делает очень глубокий вдох. Он вспоминает чужие слёзы. Все крики. Он тогда не терпел и не молчал. Ада близится к нему. Её взгляд... такой любящий. (как он не раз видел в своих снах) Ада целует его, зарываясь пальцами в волосы, обнимая ладонями лицо, и полностью принимает застоявшийся сигаретный дым. У Леона дрожит грудь. Он прижимает Аду к себе с силой, держась за её плечи. Пока она тихонько выдыхает дымок. Что-то прослеживается в ней нереальное, кажется, будто она меркнет. — Как бы ты умерла? Леон спрашивает, потому что хочет слышать её голос. Потускневший, если помнить начало всех их жизненных встреч. Обесцвеченный сквозь годы. (А его ещё хуже?) Ада незаметно для его понимания уходит от объятий, но прикасается сама. Чуть ниже подбородка; удерживает ладонь на шее. — Не задавайся такими вопросами. Не твоя судьба. — Ты?.. — Для меня эти размышления бесполезны, Леон. Тёплые пальцы. На фоне холода, от которого не убережёт и куртка, уложенная на комод около выходной двери, это почти как огонь. Леон крутит головой с непривычки. — Я чувствую твой пульс, — в её интонации чудится смех. Леон протягивает к ней руку словно в наваждении. Без сопротивления нащупывает открытую шею и мягко проводит ладонью. Бьётся. — Тело живёт, — говорит он со слабой улыбкой. Леон перехватывает её отпустившую шею ладонь и привлекает к своей щеке. Судорожно дышит. Сдерживает дрожь. На его руках не хранится крови, не сохраняется грязь с землёй могильной, за его руки не цепляются призраки. Он потирается об её ладонь, прячет так глаза. Руки Ады – уверенные. Она подцепляет пальцами его воротник, тянет к себе, не спеша с предсказуемым поцелуем: кончиком носа Ада затрагивает его собственный и изворачивается головой, чтобы щекой скользить по его. Мерещится, что за окном пронёсся ветер. Стулья скрипят при придвижении друг к другу. — Живи, — твердит Ада, как априори мёртвая. — Живи, — ответно шелестит Леон – не веря в свои слова, – стремясь опустить голову – однако Вонг цепкой хваткой тащит вверх. Она ругается на него. Она ворчит по-домашнему. Леон не может не налечь вперёд, прозябший, неясно когда бросивший сигарету под ноги себе; он покоится лицом на плече Ады, несломленном, не продавившемся, и Ада не сразу начинает поглаживать его по затылку, по глупой, седеющей голове. Её движения первоначально сдержанно-строгие, а после становящиеся нежнее. — У меня нет вариантов, которые можно предложить, — шепчет она. Он не продолжает мучающую на протяжении стольких-то недель, месяцев, годов, тему. Леон пытается обнять. Ада пытается быть податливее. — И у меня, — еле двигает он губами. — Подождём? — Не до перевёрнутой восьмёрки. Они оба – Леон раньше, Ада на долю секунды позже, – хмыкают.

***

Дышит Леон боязно, осторожно, словно скрываясь от того, что может найти его здесь. Он на ногах, полностью распрямился, поглядывая на Аду сверху-вниз; видна их разница в росте. Она молчаливо ощупывает его подбородок кончиками пальцев, особо долго не поглаживая: щетина его колется. Даже без наплыва страсти подступает не неловкость, но созерцание. Леон помогает Аде снять шерстяную кофту, бережно оттягивая ткань на боку, где потрёпанный бинт стягивает кожу и рану – от монстров получилось скрыться не без последствий. Пальцы на подбородке слабеют. Леон целует их, чуть прикусывая с её позволения, ощущая секундную дрожь, которая передаётся к его позвоночнику. — Можно не торопиться, — сипло звучит Ада, убирая ладонь. — Думаю, здесь уже… — Ничего не поделаешь. Ада кивает. Она пока только ищет пути подхода, когда обхватывает обеими руками его бёдра, вцепляется ощутимо, стискивает и трогает под его долгие вздохи. Леона тянет к её шее. Он дышит чужим пульсом; скользит губами, прячет лицо и жмётся сильнее. Помогает снять кофту. Дыхание спирает – Леон изучает глазами. Клонит голову от ласки. Ада трогает и легко поддевает его грудь, играючи скользит пальцами везде, в каждой точке, а потому тело словно принимает импульсы чего-то чуждо-родного, мучительно тёплого до конвульсий. Леона подталкивают к кровати в углу – и он тоже идёт сам, – а он тянет за собой Аду, отныне более меланхоличную и отныне всё чаще поднимающую на него задумчивый взгляд. Леон не забывает, как встретил её возле погружённого в тиски тумана озера: руки в карманах дешёвого пальто, глаза, потерявшие сфокусированность и какие бы то ни было мысли. «А каков я?» – два часа или неделю назад спросил он у неё такой. Ада не поскупилась разве что на вздох и тогда повела его за собой. Она до сих пор не объяснила причины своего присутствия, а у Леона больше нет смысла (кроме зова, приведшего сюда), и вот они здесь. Леон пытается разглядеть повязку, приблизив лицо, однако Ада тыкается пальцами в его подбородок, заставляя приподнять голову. Он смазано, торопливо говорит о ране, и Ада целует его. Леон не хочет спешить, как и действовать необдуманно, он пытается улечься, чтобы было удобнее Вонг, но она налегает на него, практически ложится, противоречащая ему сила и поддерживающая. Леон преданно держит в объятиях. При соприкосновении тела содрогаются ещё заметнее, содрогаются, ощущая кожу друг друга, горячую, с редкими рубцами шрамов. Ада без промедлений потирается о него, обнимая за шею, пока Леон не сопротивляется, принимает, не думает слишком много. Леон следит за раной и одновременно машинально присвистывает, стискивая с тем зубы, когда Ада сразу разбирается с джинсами. Всё более притрагиваются кожей к коже тела. У них лохматятся волосы. Они елозят, выискивая удобное положение, почти катаясь по кровати. Ада сверху треплет его по короткой чёлке, в груди её зарождается слабый смех. Леон обхватывает её чуть повыше талии, собранный и манипулирующий своими пальцами так, что Ада выгибается с тихим вздохом, откидываясь назад. С поцелуем, пришедшимся на ключицу, она выдаёт неуловимое оханье, становится совершенной. Прикусивший щёку Леон сдерживает рыканье от уверенной ладони, сжавшей эрегированный член у основания. Коленом Вонг ластится о бедро, льнёт, что просто так не отодвинешь, и смеётся уже вслух, тогда как это вибрирует в груди Леона эхом. Он дышит злее, яростнее. Сжимает ягодицы, подпирает их крепкими, пожалуй, неприятно мозолистыми ладонями под тянущий хрип и гладит Аду почти как кошку вдоль позвоночника, а она ответно изгибается телом. Она знает, чего ему хочется, даже лучше, чем он сам. Сперва они трогают друг друга, словно невинные влюблённые, согревают друг другу шеи теплеющим, не мертвецким дыханием и теснятся, сплетаются, теряя воздух. После – Ада. Практически танцует на нём, совершенно не напоминающая ту Аду, задумчивую и теряющуюся в туманах; у неё вид на грани коварства и некоего умиления, она непрерывно зарывается пальцами в его волосы и ловит губы, а вот поцелуи уже… медленные. С нежностью. Осторожничает уже Ада. Леон контролирует. Он не стискивает руки на боках, не причиняет режущей боли, а значит не слышит и жёстких, скорых шипений; Леон целует глубже, не отпускает полностью, но и не перекрывает всё собой. Ада подстраивается, чуть приподнимаясь, медлит лишь на секунду, когда Леон прижимается к ней лбом. Он шумно выдыхает. И дёргается уже по иным причинам, по нарастающей, достаточно, чтобы она задержала дыхание от усиленной хватки. — Понимаешь, где ты? — шепчет Вонг ему в макушку. Леон может только дрожать. Кроме удовольствия что-то мучает его, будто ржавым металлом по металлу в душе. Ада обнимает и греет, понимая его. Леон шепчет. Леон бормочет. Чувствуются дуновения воздуха. Леон поднимает расширившиеся, жалобные глаза к застывшей и ожидающей Аде. Она действительно в печали. Лицевые мышцы работают, а глаза ещё давно потеряли свою стеклянность. Ада опускается. Леон поддерживает. У них одинаковые вдохи, с придыханием, с общим ритмом, и это побуждает притиснуться друг к другу, ибо никого рядом больше не будет. Она спасет Его. Леон побуждает ускоряться, подхватывая за бёдра и двигаясь легко, даже нетерпеливо. Он добился чужого всхлипа и вздрагивания. Он чуть ли не горит, дольше выдыхая, мучительнее, словно такое поможет. Вонг удерживает его плечи. Стонет томительнее, тише. Где-то в фантазиях он возвращается ко времени, когда рыдал возле Их могил снова, снова, снова. (И тогда явился зазывающий шёпот, сквозь беснующийся дождь) Шёпот сейчас. Уберегающий. Ада говорит, что кровь лежит за другими, глупость и мерзость – чужая. Если бы так. Если бы так. Малышка Шерри. Клэр. Ханниган. Все мертвы. Он виноват. Взгляд Ады чересчур участливый (он твердит до гроба, что ответит тем же равноценным), и там, внутри них обоих, огонь осаждается звенящей темнотой, перерастающей в ржавчину и визги исковерканных грехов. Город обволакивает и зовёт пройти дальнейшее искупление, которое конечно же имеет сотни причин, почему этого заслуживает по крайней мере Леон. Леон не понимает, что на него накатывает. Он думает об Аде, что она не убитая, она воскрешённая. Вновь ускользнула от смерти, как бы общество не убеждало в обратном. Она не могла проиграть. Ада перехватывает инициативу, снизив темп до сдавленных извечных вздохов, до мольбы Леона, путаной и ломаной. (будьсомнойбудьсомнойбудьсомной) Они в едином ритме, помогают оба. Не видят, но есть ощущения – Ада сдаётся с первым постыныванием, загнанным и частично звериным, а Леон вторит, с более грубоватым и тяжелым тоном. Они обнимаются и дрожат вместе. Пять секунд. Боль не даёт ему покоя. Внутри. Сейчас. Они шепчут друг другу слова любви, как невинные и падшие сразу. Город слегка затихает. Ада ворочается под его рукой, прижатая к согретому бедру; Леон, только бы вроде прикрывший глаза на пару минут, двигает головой, вытряхивая накатившую сонную дымку, и помогает Вонг освободиться. Не забывает касаться – точно в последний раз. — Отдохни. Я не сплю. Ада шумно фыркает возле его щеки, пододвигаясь с намеренной неторопливостью в движениях. — Я хотела предложить тебе того же. Леон… не болит. Он только начал примерно нащупывать место с наложенным им бинтом. Никак не может найти… Ада подхватывает его под локоть. — Расчёт всегда был твоей сильной стороной, – выдаёт Леон хоть что-то, поглаживая ближайший к пальцам участок кожи и явственно ощущая чужие мурашки. – Мне терпимо. Напарники ведь должны поддерживать слабые стороны друг друга? Призрачный её вздох. — Нам здесь всё равно надолго не задержаться. Ты понимаешь. Раны физические – не проблема, если о них правильно позаботиться. А с усталостью сложнее. Она у тебя явнее. — Будем грызться как малые дети? — Будем стараться думать. Ада усаживается, утягивает за собой его руку, ненавязчиво покоящуюся на спине, и поправляет волосы, поворачиваясь куда-то в сторону. Она намеренно молчит, будто старается прислушаться в напрягающейся позе, так что Леон не сотрясает воздух бесполезными вопросами. Ему чудится шорох. Скрип. Лязг тяжести по дереву, достаточный – чтобы быть за дверью. Однако Ада дёргает его так – всего лишь коротким прикосновением, – что Леон охотнее вздрагивает именно от этого. — Ничего. Кеннеди, я сторожу. — Там же… – далее он невнятно ворочает языком, самому себе напоминая неокрепшего подростка с эмоциональным самоугнетением. Потому, наверное, Ада и кладёт ладонь ему на лоб. Прощупывает, как заботливая мать, и надавливает, не позволяя приподняться. Она встаёт. Чувство тепла ускользает. — Лежи. С повязкой проблем нет. Слух точный. Стрелы при себе, хватит и на арбалет, и на ближнюю оборону. Хотя бы полежи. Леон елозит ногами, только сейчас, при их задевании друг дружки, осознавая температуру, сравнимую с ледяной. Леон потихоньку встаёт, и Ада делает шаг ближе, сопровождаясь зловещим, почти что бесшумным звуком топота. На ней ничего. Бледный призрак с фигурой, настраивающей на какое-то особенное чувство безопасности. Леон желает сказать про звуки, окружающие с ненавязчивостью скрывающейся змеи, желает подняться к чёртовой матери и больше никогда не смыкать глаз. За прикрытыми веками он видит другие места. — Представляй, что я всегда рядом. Никогда… не умру. – Её заминка слишком броская, но дальше Ада не продолжает. Она схватывает одеяло, потрясывает, распрямляя, и проворачивает безуспешную попытку завернуть им Леона. Ада клонится ниже, совсем белая на фоне серости, ищет его руки своими. Так теплее. Надёжнее. Крохи уюта в вечном аду. Ада вдыхает в губы: — Я тебя люблю. Леон тянет её ближе за шею, поднимается, слегка качаясь, обнимает словно сын, муж и очень дорогой друг; Ада осталась едва ли не последним, что твердит о существовании прошлого, настоящего и будущего. О сломанном. О том, ради которого он бы отдал чересчур многое. Нет силы, чтобы прохрипеть «люблю». — Полчаса, — твердит она. — И пойдём. Поддаётся объятиям, сама удерживая не слабее. В Аде не улавливается вуаль прежнего одиночества. Леон не хочет никуда уходить, не хочет смотреть в иное будущее, где сплошной грёбанный ад; иногда перевёрнутая восьмёрка – это счастье. Вечное ожидание. — Полчаса, — вторит он. — И тогда всё вернётся. — И тогда будет выбор. Тебе решать, Леон. Он решает умолчать. Он знает, что она станет противоречить, яростнее, чем он способен дать отпор. Я исчезну или я сгорю. Варианта два.