Второй шанс

Поздним зимним вечером, столь же зяблым, сколь и унылым, когда темнота косматых туч уже почти слилась с густо-синим небом, в не слишком культурном, но от того не менее посещаемом заведении завязался разговор. Вели его два уставших от жизни человека, каждого из которых можно было смело назвать человеком культуры… — …Ненавижу, драть их сраку, обгаженные серостью среды. И понедельники. И вообще все дни, кроме выходных, я ненавижу. Сегодня мало того, что первый из ненавистных мне дней, так он ещё и не задался! — очень культурный уличный музыкант Вольфганг Амадей Моцарт, для постоянных обывателей бара просто Вольф-да-не-займу-я-тебе-сотку, в сердцах опустил опорожнённый стакан на стол. По столешнице прошла вибрация, такая привычная этому старому дереву, до дна пропитанному алкогольными парами. Сам старый стол словно вздохнул в унисон с сидящим за ним. — А-а-а-а-а-а. — Вольфганг, вскинув голову вверх, досадливо взвыл. — Ебучий Коллоредо, как же я тебя ненавижу. — Так ты же вроде уволился, — робко напомнил, помешивая трубочкой коктейль, второй человек культуры: то был поэт Штефани. — В том-то и дело, — запальчиво процедил ему в ответ Моцарт, — я уволился из-за того, что он меня заебал знатно, а новой работы так и не нашёл. Деньги заканчиваются, а жить на что-то надо. Слушай, а дай денег взаймы, а?.. Парень сделал умильную рожицу, но на нетрезвую голову это получилось жутко. Штефани холодок пробрал от этой милоты. Расплывшаяся косметика делала Моцарта похожим на опухшее подобие панды, обветренная кожа — тот уже неделю играл на улице — тоже не вписывалась в образ трепетного вьюноши. Но будь Моцарт даже в лучшей своей форме, денег от Штефани он дождался бы разве что под расписку: Штефани был умным. Умным его сделала жизнь. — Иди ты, — вздохнул наученный жизнью поэт. — Я тебе не банк, не банкир. Даже не друг. Мы просто пьём здесь вместе и на жизнь жалуемся. — А что, дружба как-то по-другому начинается?.. — Моцарт потёр виски, уронил лохматую белобрысую голову на руки и что-то запел себе под нос. — Что, совсем всё плохо? — Штефани, на самом деле, не мог без жалости смотреть на потрескавшуюся кожу на руках парня — видимо, он всё же продал те перчатки, что предлагал ему в прошлый раз. В былые дни эти руки так яро жестикулировали, но теперь, нездорово покрасневшие в области костяшек, с подсохшей кровью на тонких царапинах, безвольно лежали на столе. — Угум… — угрюмо донеслось из-под них. — У меня ведь камень на сердце, цепь на шее, и это столь глупо и странно, ведь я — свободен! Свободен, но на стену лезть готов. На стену, к которой меня припёрли долги. Как ты будешь свободен, если миром правят деньги? Они помолчали. На улице выл ветер, тот противный, промозглый февральский ветер, в котором несутся не то крошки снега, не то острые льдинки, что вот-вот превратятся в серое подобие дождя. Ветер окутывал невесомым морозом безразличные к людским бедам стены многоэтажек. Славно, если человек за ними, в тепле. От пресловутого снегодождя дома даже становится уютнее. Штефани содрогнулся, когда представил, как Моцарт в ледяных объятиях этой причуды погоды будет добираться до дома в своей лёгкой кожаной куртке. Моцарт, верно, тоже об этом подумал, поёжился, откинулся на спинку стула. Шмыгнул простуженным длинным носом. Его лицо было ещё более осунувшимся, чем обычно, и Штефани впервые заметил, что у Моцарта, такого молодого, есть морщинки в уголках глаз. — Слушай, я вчера прихожу домой, а там письмо лежит. У меня за два месяца долг за квартиру. А я себе на еду едва наскребаю, — прошептал Моцарт, и поэтически настроенное сердце Штефани болезненно сжалось. Непривычно серьёзно и мрачно звучали эти тихие слова. — Зато на кроссовки фирменные деньги у тебя нашлись! — Штефани откровенно осуждал такое финансовое безрассудство, но не признался бы и сам себе, что совсем чуточку, капельку, завидует этой бесшабашности. И кроссовкам, разумеется. — Забери кроссовки, дай деньги, — проскулил Моцарт. — Я уже не могу мёрзнуть на улице, ты смотри, в кого я превращаюсь. Моцарт совершенно обычно и жалко простонал. Умолк, прикрывшись белобрысыми отросшими волосами и вновь спрятал лицо в ладонях. Штефани уже немного другим взглядом смотрел на своего собеседника. Тот, невнятно и досадливо шипя, отвернулся, верно, устыдившись своего разрумяненного, вот только не положительными эмоциями, лица. Штефани скользил глазами по тонкой кожаной курточке, шелушащейся коже на небольших руках, на застаревших мозолях на подушечках бледных пальцев. По потёртому и в некоторых местах поцарапанному чехлу для скрипки, что уныло притулился возле стула. Много ли Моцарт заработал сегодня игрой на ней? Ох уж эти… свободолюбивые творческие. Какая-никакая человечность есть в каждом, а в поэтических натурах, коей Штефани являлся, её на ту самую волшебную граммулечку больше, чем в остальных. Скажу по секрету, самым расчудесным образом граммулечка эта вполне может превратиться в тонну радушия, лишь плесни в неё алкоголя. — Хватит, — теперь уже Штефани, подражая Моцарту, ударил бокалом по столешнице. — Завтра познакомлю тебя с Антонио Сальери. — Он даст мне денег? — оживился Моцарт. — Нет, балда, — изо всех сил старался быть развязным Штефани. — Он даст тебе кое-что получше. *** — Я должен дать ему… что-о-о?! Работу? Этому… мальчику с улицы? Без рекомендаций? — Антонио Сальери вдохнул, выдохнул, отхлебнул из чашечки янтарной жидкости. Вообще-то, пить виски на рабочем месте не следовало, мягко говоря. Но с такой работой, как у Антонио, накатить в середине рабочего дня было не грешно. Не осуждаемо. Иногда ему виски даже приносили — под видом чая. Работал Антонио Сальери в Венской Государственной Опере, и был там не просто на хорошем счету — он был тем, кто решает, кто на хорошем счету, а кто… ну… — Ну-у-у? — протянул Штефани, вытягивая шею. — Ты же сам говоришь, что не справляешься с объёмами работы. Композитор, музыкант-исполнитель, заместитель директора — ты слишком много на себя взял. — Но он же, как ты говоришь, сам музыкант, а мне личный помощник нужен, секретарь, — задумчиво проговорил Антонио, буравя взглядом потолок. Знака свыше он не получил, зато Штефани отозвался тут же. — Ну и хорошо, тупить будет меньше, — бросил он. — Ты же сам говорил, что музыкой только те могут заниматься, у кого мозги на месте. — Говорил, — мрачно протянул Сальери, окидывая Штефани таким взглядом, что тот немедленно захотел спрятаться в шкаф и почитать с фонариком какую-нибудь умную книжку. — Послушай, — предпринял он последнюю попытку, — возьми Моцарта хотя бы на испытательный срок. У него тяжёлая жизненная ситуация, а сам он парень неплохой. Не дай пропасть молодой душе, тело её скоро без крыши над головой останется. — Это не мои проблемы, — вспыхнул Антонио, и подлил себе ещё виски. — Сейчас у всех возможности есть. Если он не в состоянии на хлеб заработать, о какой подработке под моим начальством может идти речь?! Следующие десять минут была пылкая лекция на тему «не возьму кого-попало». Штефани её стоически выслушал. Сальери внимательно посмотрел в честные глаза поэта, горько глубоко вздохнул. — Ладно, познакомь меня с этим чудом. *** — Нет, никогда, нет, нет, никогда, — в ужасе бормотал Антонио, дрожащими руками поворачивая руль своего автомобиля. — Не чудо, а чудовище. Я же его… я его… голыми руками… придушу… то есть обниму! Так, что придушу! Ай!.. Вновь голова закружилась, едва он представил нового знакомого. Следя за дорогой, Антонио уже аккуратнее окунался в воспоминания. И было ему то горячо, то холодно, то плохо, то хорошо. — Добрый день, что ли, — тощий парень с очень выразительными и очень недвусмысленно на скромный взгляд Сальери накрашенными глазами вольготно расположился напротив. — Здравствуйте, — сухо улыбнулся Антонио. И сам почувствовал, как собственный взгляд с подозрительного и оценивающего мигом сменился на расслабленный. И снисходительный. Право слово, юноша даже не старается произвести впечатление… Благоприятное, во всяком случае. Надо побыстрее закончить с ним. — За нашу встречу благодарите герра Штефани, — холод голоса Сальери пробрал бы до костей даже закалённого интернет-боями нахала, но Моцарт то ли был особым подвидом таковых, то ли непробиваемым. То ли обладающим редким зубодробительным сочетанием «слабоумие и отвага». — Я ему пиво за это куплю, — просто отозвался отчаянный парень, закидывая ногу на ногу. — Я знаю, какое он любит. А вы какое любите? Хотя по вам видно, что виски предпочитаете. В вашем лексиконе наверняка часто звучит слово престиж. — Вы пришли сюда алкоголь обсуждать, или предлагать себя? То есть, работу на себя… то есть подо мной! То есть на меня. Господи. Под моим начальством… — В этот самый момент Антонио возненавидел этого человека. Потому что тот сначала смутил его, а сейчас над ним расхохотался, да так, что персонал кафе обратил на них самое пристальное внимание. — Предлагать себя на должность моего помощника, — прошипел Сальери с такой злостью, что с нахального лица парня улыбку словно ластиком стёрли. — Всё ясно. В вашем лексиконе теперь появится словосочетание «ищу работу». Поздравляю, вы провалились, даже минуты не прошло. Держите утешительный приз и прощайте. По деревянной глади прошелестела купюра в десять евро. Антонио резко поднялся, окинул притихшего Моцарта взглядом, которым обычно смотрят на уличных попрошаек, поджал губы. И не торопясь пошёл к выходу. В зале притихли, и он ускорил шаг. Сердце стучало, щёки пылали, всё его существо словно говорило: ты сделал что-то не так, поскорее уйди, пока это не заметили. В данный момент Антонио больше всего на свете хотел налить стакан виски, выпить его залпом и со всей силы бросить в стену. Он выдохнул только на улице. Не прошло и полминуты, как на его плечо жёстко опустилась чья-то небольшая рука. — Деньгами не сори, индюк заносчивый, — раздался севший голос позади него, а в следующую секунду ему в руку запихнули бумажку. Моцарт толкнул его, но, видно, нечаянно: его взгляд не отрывался от земли. Налетевший на каменную стену Антонио проводил парня недоумённым взглядом. Он посмотрел на измятую купюру, на уходящего Моцарта. Вдруг горячо стало в солнечном сплетении, а горло начал распирать комок стыда, разочарования, непонимания. Вольфганг же, не глядя ни на кого, бежал по улице так, будто за ним гнались его проблемы. Плечи странно сутулились и подрагивали, будто от едва сдерживаемого плача. — Мне не должно быть до тебя дела, чёрт возьми! — рыкнул Антонио, ему вслед. Вернее сказать, самого себя одёрнул вслух — ведь первым его желанием было броситься за ним. И что дальше? Они не в романе, не в голливудском фильме. Это суровая реальность — с разрывающимся в чёртовы клочья сердцем смотреть, как уходит человек, до которого тебе не должно быть дела. Не должно… но есть. Появилось. — Штефани-Штефани ответь-ответь-ответь, — как мантру бормотал Антонио. Он притормозил на светофоре, и, поставив телефон на держатель, набрал номер поэта. Тот ответил. — Вы что, уже поговорили? Так быстро? На него не похоже, он такой болтун! Хотя и по делу говорить умеет, он вообще интересный. Да ты наверняка сам убедился, да? — поэт тараторил как заведённый. — Штефани, дай его номер, пожалуйста, — громко и чётко прервал эти излияние Антонио. — Это срочно. Мне надо… надо извиниться. *** Моцарт не обращал внимания на вибрирующий на столе телефон. Да кому он нужен, кроме арендодателя. Юноша с тоской окинул взглядом несколько десятков квадратных метров, которые до сих пор не мог назвать домом. Нет, не с тоской, прошла тоска, осталось тупое безразличие. Ко всем и ко всему. И дома у него нет, нет этого места, в которое зовёт сердце, в котором чувствуешь себя в безопасности, в которое стремишься, когда мир рушится. От жестоко пришедшего осознания этого горько ныло в глубине души, и в носу так банально, так постыдно щипало от подступающих слёз. Моцарт свернулся клубочком на диване, накинул сверху лёгкий плед. Он всё ещё зяб после того, как пробежался по улице, а в модные кроссовки попал снег, теперь его ноги были мокрые. И чесались от сырости и холода. На это ему тоже было абсолютно всё равно. Нарасти на них плесень от сырости, он бы не шевельнулся. Какой вообще смысл дёргаться? Мир ничем тебе не обязан, Моцарт, выкарабкивайся сам, а если не можешь, то просто закончи игру. Порепетируй. Усни… Вольфганг закрыл глаза. Он провалился в сон быстро, так, как это случается у глубоко уставших людей, потерявших всякую надежду, кроме одной: не проснуться на следующее утро. Или проснуться, но в мире, где случаются чудеса, что могут вытащить их из этой ямы безнадёжности, сырости, холода и мрака большого города. Утром разболелось горло. Оно жестоко саднило, особенно, когда Моцарт чихал, в носу щипало. Заставивший себя выползти прямо в пледе в ванную комнату последний герой оценивал масштаб катастрофы перед зеркалом. Он знал эти нехорошие ощущения. У него начиналась ангина, надо ехать в клинику, хотя бы ради рецепта на лекарства. Вольфганг подумал с минуту, благополучно отмахнулся от сей идеи, и, вскипятив воды, вернулся в спальню. Едва он устроился, как по квартире разлилась трель звонка. Да столь внезапно, что кипяток Вольфганг едва не разлил. — Отлично, начинается утро, — просипел он, даже не думая подходить к двери. — Пусть думают, что меня дома нет. Он уставился в стену, грустно улыбаясь. — Меня скоро и правда не будет. Трель продолжалась, но Моцарт не обращал внимания. Он пил простую горячую воду мелкими глотками, обжигая язык, и мазохистски радуясь этим болезненным ощущениям. Уж если болит душа, так пусть и тело болит, не всё ли ему равно. Обидно, когда болит что-то одно, а когда всё сразу, постепенно становится всё равно, теряется даже ощущение реальности, которая довела до такого состояния. Он покрепче обхватил горячий фаянс обеими руками. — Всё равно, — прошептал Моцарт. В следующий миг чашка весело-задорно пролетела прямиком к стене, где и раскололась на несколько крупных кусков. — Нет, сука, мне не всё равно! — заорал Моцарт на неё, словно на раздавившее все его мечты живое существо. — Я хочу жить, хочу, понимаешь?! Хочу жить! Но не так! Омертвевшая жизнь! — Он ударил кулаком по кровати, скинув плед на пол, пошёл к двери. Горло саднило, а выглядел он наверняка как сумасшедший. — Ну что, кого принесло?! — рявкнул он, подходя к двери. — Герр лузер столетия приветствует вас! Гоните меня, насмехайтесь надо мной! Сука! — он рывком отворил дверь, но взгляду его предстала лишь пустая лестничная площадка и серая дверь квартиры напротив. Неизвестный посетитель ушёл, не дождавшись совсем немного. Моцарт нахмурился, вздохнул, и некоторое время даже постоял, будто в надежде, что звонящий вернётся, не оставит его в этом одиночестве. Даст шанс на новую жизнь. Но никто не вернулся. В соседней квартире визгливо разлаялась собачонка. — Ну и ладно, — буркнул Моцарт, раскашлялся глухо и хрипло, и вернулся в квартиру. — Грустить не буду. Но он грустил. Откровенно, смакуя каждое мгновение грустил, сидя на кухонном гарнитуре и заливая в себя алкоголь. Так прошёл весь его день — бессмысленно и одиноко, бесполезно, в затворничестве. Он понимал, что не только ничего не сделал для завтра — это самое завтра он методично и намеренно уничтожил. От осознания близости неминуемого губы сами собой растягивались в бесноватой, и вместе с тем растерянной улыбке. *** Ночь прекрасна в своей мрачноватой тиши. Волны молочного лунного света заставляют взгляд мечтательно блуждать, ноги сами несут к забытым, безлюдным, густо заросшим травами местам. Осенью эти травы сливаются с землей, постепенно укрывают её живым ковром, отмирают снаружи, но под землёй сохраняют каплю жизни. Замороженную, скрытую, пробуждаемую светом. Такую каплю жизни ещё чувствовал в себе Моцарт, но не знал, как её пробудить. Хоть и думал об этом основательно, в те короткие промежутки, пока был трезвым. А ещё он думал, что, пожалуй, напрасно орошает продуктами жизнедеятельности чахлые оттаявшие травинки у стены подозрительного клуба на окраине города, где пытался заработать деньги на лекарства. Света в душе он таким образом не получит… хотя жизнь себе немножечко облегчит — пятнадцать минут он безуспешно выкорчёвывал наркоманского вида парочку из сортира, но, наконец, его организм сдался и поспешил в серебристо-лунную ночь. — Ты что ссышь, паскуда?! — Ну ссу, — грустно ответил Моцарт не оборачиваясь. — Вот это нонсенс, люди ссать умеют. Поделись своим открытием с прессой. — Он застегнул брюки, повернулся. И невольно отступил на шаг, руки сами сжались в кулаки. На него смотрел тот, кого Моцарт именовал хомо мускулюс — человек, у которого сила мышц обратно пропорциональна силе ума. Хомо мускулюс озверело прорычал что-то нелестное на языке, что понять, пожалуй, можно было только напившись до состояния нестояния. Опьянённый взгляд и нехороший блеск в глазах качка не сулили приятной беседы о погоде. Что-то горько сжалось у Вольфганга внутри: он ведь стоял в тупике, позади него была стена, по правую руку высокий забор, по левую — стена клуба. — Я выступаю здесь, — кашлянул он, чувствуя, как холодеют кончики пальцев. Ими он побарабанил по чехлу с гитарой за спиной — скрипка для такого клуба была бы слишком экстравагантным решением. Хомо мускулюс довольно усмехнулся, на расстоянии обдав Моцарта запахом перегара. — Ну-ка, иди сюда, киса, — почти ласково сказал он, маня Моцарта пальцем размером половину запястья самого Вольфганга. — Кис-кис-кис… Моцарт скользнул мимо него с ловкостью и скоростью ассасина. Мускулюс взревел, а Вольфганг издал полный горечи преследуемой жертвы вой — вибрация от топота преследователя била сквозь тонкую подошву старых кед. Вот вам и подзаработал на лекарства. С такой работой проще сразу умирать. «Впрочем, смерть меня судя по всему настигнет в лице этого качка-распиздяя,» — мелькнула у него мысль. Он выбежал к дороге, надеясь, что пьяный преследователь решит переключиться на что-то более полезное, чем бег за человеком, но тот не остановился. Казалось, побег парня разжёг в нём доселе скрытый первобытный азарт преследования. Дыхание Вольфганга от страха, обиды, усталости и вдобавок болезни начало вырываться со слезными сдавленными хрипами. Затуманенным взглядом он увидел свет фар слишком поздно. *** — Моя гитара цела? — Моцарт сам не понял, почему, очнувшись в некоем явно незнакомом, но явно безопасном месте, он выдал первым делом этот вопрос. Не дожидаясь ответа парень со стоном опустил руку на голову. Бинтов не было, уже хорошо. Жаль двоилось в глазах, а комната шла кругом, будто он только что сошёл с аттракциона. — Вы очнулись! — перед его двоящимся взглядом предстал чем-то знакомый «красивый мужчина в отличном костюме». — Гитара в порядке, а вы? — О, ты же тот сноб, который отказал мне в работе, — тут же вспомнил Моцарт, а подобие улыбки смелось с лица персоны нон грата как мандарины с полок магазинов под новый год. — Я тебя спас, — кашлянул Антонио Сальери — Моцарт вспомнил, как его зовут, — и осторожно сел на кровать. — Тот бугай готов был растерзать тебя, разве не так? — А разве ты не сбил меня на машине? — Нет! Я остановился буквально впритык, а ты повалился мне на капот бессознательной тушкой. — Которые ты тут же затащил к себе, — ядовито добавил Моцарт, крутя ногами, руками и головой. — Почему в больницу меня не отвёз? — Ты хочешь в больницу? — А ты хочешь отвечать вопросом на вопрос? Это вроде не итальянская культура. — Что же по-твоему итальянская?! — Ладно, я понял, — вздохнул Моцарт, вылезая из-под одеяла и ставя на ноги на пол. — Разговора не выйдет. Однако, эта маленькая глупая перепалка расслабила его, а ещё он отчего-то перестал думать, что Сальери — гордец и сноб. Тем более что надменности и высокомерия, которое он разглядел в первую встречу, ни в тоне, ни в лице мужчины не наблюдалось. Лицо это оказалось с неожиданно мягкими чертами. Знай Моцарт, что этот человек несколько дней тщетно звонил ему на отключенный телефон и даже пытался поговорить лично, позвонив уже в дверь в один злополучный день, быть может, он понял бы о чувстве вины, и даже злоупотребил им в свою пользу. Но сейчас он всего лишь слегка удивлялся такой участливости к своей персоне. — Может, расскажешь, как так получилось, что за тобой гнался опасный человек в такое время и в таком месте? — тихо произнёс столь участливый Антонио, протягивая Моцарту стакан и таблетку успокоительного. Моцарт посмотрел на порозовевшие щёки собеседника, послушал вой ветра за окном, здраво оценил своё состояние и согласился. Хоть он и не испытывал к спасителю тёплых чувств, поделиться намёрзшими на его тонкую душевную организацию проблемами хотелось. Тем более, что Антонио внимательно его слушал, а в отдельные моменты даже догадывался сочувственно покивать. *** — Если узнаю, что ты взял меня на работу из жалости — голову откушу, — спустя неделю, что потребовалось на выздоровление и восстановление, произнёс Моцарт, довольно оглядываясь в кабинете Антонио. И тут же потянул загребущие рученьки к интересным папкам, из которых слишком явно выпирали бумаги с нотными знаками. — Если будешь трогать мои вещи без разрешения — вылетишь отсюда без лишних разговоров, — попытался ответить в том же стиле Сальери, слегка шлёпая любопытного парня по пальцам. Вольфганг усмехнулся, и… сам не понял, как и почему, но схватил его за руку. Щёки Сальери тут же покрылись пятнами, а Моцарт слегка ошеломлённо отступил на шаг, отпуская его. — Да ладно, я шуткую, — фыркнул он, с интересом наблюдая за раскрасневшимся мужчиной. И почувствовал, как теплеет и одновременно колет в области солнечного сплетения. В зеркале души, коим являлись уже мысленно оцененные Моцартом карие глаза композитора, отразилась неясная тоска. В следующий момент Антонио отвёл взгляд, одёрнул пиджак, поднял голову вверх и вновь стал серьёзен, холоден, собран, и надёжен, как швейцарские часы. — Принимайся за работу, Амадей, твои шутки в прошлый раз сыграли с тобой шутку плохую такую же, как этот мой невольный каламбур. Я даю тебе второй шанс… — Я его с распростёртыми объятиями принимаю, — плавно развёл руками Вольфганг и звонко коротко хихикнул. Ему понравилось, как Антонио закатывает глаза к небу и, покачивая головой, тихо бормочет что-то про несносных мальчишек. Работа Моцарта оказалась нетрудной, но отчаянно скучной. Одним пальцем он лениво набирал на клавиатуре ноутбука какие-то запросы и рассылал деловые письма по электронной почте. Несколько раз он бросал тоскливые взгляды на дверь в кабинет Антонио и загадочно пощёлкивал степлером, крутясь в кресле. — Скучища, — на выдохе проскулил он, делая бумажный самолётик из стыренной честно взятой из принтера бумаги. — Хоть бы кофе меня попросил сделать. Моцарт бросил алчный взгляд на блестящую кофемашину. И решил, что раз его кофе делать не просят, он сделает его для себя любимого. Со счастливой улыбкой — нашёл чем отвлечься! — он принялся готовить напиток. Он уже почти наполнил чашку, как хлопнула дверь. — Так во-от значит каков наш новый сотрудник, — дребезжащий старческий голос свидетельствовал о том, что Моцарту сейчас будут капать на мозги. Не скрывая неудовольствия, он обернулся, и его взгляду предстал насупившийся невысокий человек неопределённого возраста — голос старика, пластика выдавала попытку скрыть истинный возраст. Только лысина на макушке и седина, правда, все равно выдали ярче. Человек скрестил руки на груди и в эту самую грудь набрал воздуха, не иначе как для того, чтобы начать старый добрый выговор. Моцарт улыбнулся и отпил кофе, предвкушая, как сейчас будет острословить, но тут дверь кабинета Антонио отворилась. — Добрый день, Сальери, друг мой! — почти восторженно вскрикнул человечек. — Добрый. Знакомитесь с моим секретарём? — довольно сухо на столь пылкое приветствие ответил Антонио, приподнимая уголок губ. — Секретарь? А я уж думал, это дегустатор кофе, — ехидно подметил старичок, кивнув на мирно попивающего кофе Моцарта. — Подумайте ещё, это полезно! Особенно для столь пожилых людей, — с насмешкой вырвалось у Моцарта. От взгляда Сальери внутри похолодело, но парень уже не мог остановиться. Он открыл было рот, но мужчина мигом оказался рядом и посмотрел на него так, что даже Вольфганг прикусил язык. — Моцарт, немедленно извинитесь, это директор герр Розенберг, — прошептал он, но его шелестящий голос тут же пресёк возмущённый водопад слов. — Вы некультурный, нахальный, хамоватый, невоспитанный, наглый… — Я его проучу, — бледняя проговорил Антонио, аккуратно и ненавязчиво оттесняя Розенберга к двери. — Сейчас сделаю выговор… — Письменный! Чтоб неповадно было! И в его личное дело внесите сведения о том, что он неадекватный, не уважает старших, не соблюдает субординацию, не имеет представления о профессиональной этике, не знает этикет, не знает что такое хорошо и что такое плохо, не… До Моцарта уже не доносились все эти слова. Столь неуютно ему стало от взгляда Антонио, направленного на него почти всё это время. Этот взгляд сулил проблемы. *** Когда Сальери с Розенбергом удалились, залихватская ухмылка исчезла с лица Вольфганга, и место её заняла уже привычная раздражённая озабоченность своей судьбой. Он даже не захотел допивать кофе, хоть тот и получился отменным. Рабочее настроение, и без того не слишком яркое, теперь совсем угасло. Его начали одолевать мрачные мысли. Об увольнении, крушении всех надежд, о порванных связях. И о том, как всё закончится. Когда хлопнула дверь, он не поднял глаз. — Посмотрите на меня. — безжизненно холодный голос человека, которого он подвёл. Ещё и на «вы». Совершенно кошмарно. Моцарт опустил голову ещё ниже, чтобы не заметил итальянец разгоревшихся щёк. — Напрасно не слушаетесь, вы ведь в незавидном положении, — теперь голос мягче и печальнее. — Я просто хочу сказать кое-что. — Что? Я и так знаю, что облажался, — фыркнул Моцарт, не глядя на собеседника. Тот опустился рядом, на стул для посетителей. Вольфганг наконец поднял глаза. Его брови изумлённо поползли вверх. Сальери… протягивал ему шоколадный батончик, и держал в руках второй, видно, для себя. — Чтобы остальной день был приятнее, — пояснил Антонио с улыбкой. — Я тоже совершил ошибку. Зная твою натуру, стоило предупредить, что это человек с несколько тяжёлым характером, и что он нередко крутится рядом. — Я учту, — растерянно кивнул Моцарт, принимая шоколадку. — Спасибо. Я думал, ты станешь делать что-то другое. — Что например? — Нака-ажешь, — насмешливо протянул Моцарт. — Сделаешь выговор, вынесешь мозг, а может решишься и на что-нибудь погорячее. Плеснуть в меня горячим эспрессо, например. — Боже, Вольфганг… Принимайся уже за работу, — Антонио деланно улыбнулся, откинул волосы со лба, но розоватые щёки тут же выдали его тщательно скрываемое смущение. Что-то довольно замурлыкало в душе Вольфганга от этой картины… — И раз уж заговорил о кофе, приготовь мне эспрессо. — Хоть два, — подмигнул Вольфганг. Оставшееся время до вечера прошло без приключений. Временами Моцарт откровенно скучал. Он выполнил несколько простых типичных поручений: отнёс кому-то, до кого ему дела не было, какие-то бумаги, до которых ему тоже дела не было. Улыбнулся, и хотел было познакомиться в коридоре с симпатичной девицей, но та лишь фыркнула и ушла, цокая шпильками и закатывая глаза так, что, пожалуй, видела свои накладные розовые ресницы. Надменно процедила сквозь зубы что-то насчёт обслуживающего персонала. Верно, за него она приняла Вольфганга. И разве не права она? Моцарт вернулся в кабинет, чувствуя себя странно и даже неуютно. Он не на своём месте, и от того на душе было тяжело, что же ему, годами сидеть в этом кабинете ради того, чтобы не умереть с голоду?.. Какая незавидная участь. Он музыкант, а не секретарь. И раз уж у него есть свободная минутка, он займётся делом своей жизни, так будет лучше всего. Вольфганг выцепил из принтера несколько чистых листов бумаги, разлиновал их, взял чёрную ручку и, вспомнив пришедшие недавно в голову идеи, окунулся в творчество. *** Антонио тонул в творческих муках и едва не стонал от отчаяния. Ничего не получалось. Казалось, что вот-вот, и он добьётся своего совершенства, и всё не хватало до того какого-то процента. Розенберг неизменно хвалил его работы, слушатели радовались, так почему он не может? Что мешает ему полюбить свои работы? Ему представлялось, что в них нет некой доли волшебства, провидения, может, яркой идеи и новаторства. Если найти этот мистический элемент, он достигнет точки качественного перелома в своём творчестве. Но ничего не получалось, его силы таяли. На мгновение Антонио подумал, быть может, спросить у Моцарта? Но затем решил, что вряд ли дерзкий уличный музыкант даст дельный совет. Сальери устало кинул взгляд в окно и ахнул: уже совсем стемнело. Он даже не пообедал, и не отпустил Моцарта на обед! Впрочем, с того станется просто уйти. Однако проведать подопечного стоило, хотя бы для успокоения совести, и Антонио поспешил к приёмной своего кабинета, где и «обитал» Вольфганг. Он открыл дверь, думая, что увидит пустой стул и в лучшем случае порядок на столе, но… В приёмной горел яркий свет, а Моцарт, с растрепавшимися волосами, расстёгнутой на две пуговицы рубашкой и закатанными рукавами что-то сосредоточенно писал на листе бумаги. Он стоял коленями на кресле, а грудью опирался на стол. На том столе уже был с десяток исписанных листов. — Что вы делаете? — изумлённо прошептал Антонио, не сводя глаз с юноши. — М-м-м, а заключительную часть в форме рондо, — задумчиво прошептал в ответ Вольфганг и принялся писать ещё сосредоточеннее. — Вы… ты… пишешь музыку?! — Антонио прислонился к стене, сердце забилось чаще, от восхищения, интереса и, как ни странно, ревности от подобного рвения к музыке. — Сонату, я пишу сонату, — напел Вольфганг, не отрываясь от бумаги. — Для фортепиано. Мыы-у-уу… ы-ы…мааа-уэуыы… — Да хватит мяукать, — немного раздражённо бросил Антонио, подходя к композитору. — Ты на обед ходил? — На обед, — проговорил Моцарт, оторвавшись от бумаги и уставившись куда-то в пустоту за спиной Антонио. — На обед нет. А что, уже пора на обед? — Уже пора на ужин. На поздний, — пояснил Сальери, позволив себе поводить рукой перед глазами юноши. — Восьмой час, театр скоро закроется, и… — он осёкся, так как взгляд упал на один из листов. Нескольких секунд хватило, чтобы Антонио понял: перед ним далеко не бессмыслица. Быть может, это даже на редкость стройно и сильно. Ревность смешалась с любопытством. — Можно посмотреть? — Нет! — Моцарт тут же сгрёб бумаги обеими руками. — Вот закончу, тогда и посмотришь. — Пожалуйста… — Нет-нет, — безапелляционно заявил Моцарт, складывая листы в более-менее аккуратную стопку. — Разве не знаешь, что показывать незаконченную работу значит, что её будет очень трудно, а подчас почти невозможно завершить! — Дело твоё, — разочарованно протянул Антонио, но тут же воспрянул духом: один лист залетел за монитор компьютера, с места Моцарта его было не видно. Пока Вольфганг складывал листы в честно взятый файл, Сальери стоял, не в силах решиться на действие. Руки дрогнули, он спрятал их за спину. Глаза так и тянуло к испещрённому нотами прямоугольнику. После слов, сказанных Моцартом, посмотреть хоть самым беглым взглядом на его произведение казалось слаще запретного плода. Но в то же время он знал, что не простит себе такого поступка. Антонио нервно принялся кусать губу, рука так и тянулась к листку бумаги, он даже плотно прижал её к бедру, будто это могло помочь. Тут же сдался, и подумал было, что возьмёт лист, а за то короткое время, что подходит к Моцарту вручить из рук в руки, успеет увидеть нечто дельное. Он остановился на этом решении и принялся за его исполнение. — Доброго вечера, до свиданья, я ушёл, чао, маэстро! — протараторил Моцарт с порога, и, не дожидаясь ответа, скрылся за дверью. Только кричаще-яркого цвета куртка мелькнула. Антонио схватил листок, к которому уже потянулся рукой, не отрывая от него глаз бросился догнать и отдать, ведь это было правильно, это было… Он резко остановился, не дойдя до двери какой-то шаг. Лист задрожал в слабеющих руках, мужчина невольно отступил на шаг. Ещё шаг назад. Жар поднимается от самого пола, словно вмиг он стал едва застывшей лавой. Лихорадочно загорелись щёки. Жар проник в тело Антонио, в душу, впился в разум и уцепился за одну мысль. Сальери шумно, судорожно вздохнул, чувствуя, как щиплет в носу от подступающих слёз. Прижав листок к груди, он опустился на колени прямо посреди помещения. Вот она, его доля волшебства, капля, которой не хватало для того, чтобы достигнуть совершенства. И нашёл её не он, профессионал и признанный талант, не тот, кто искал её годами. Нашёл её Моцарт, уличный музыкант. В тишине раздался едва слышимый звук: это на дрожащий листок в его руках упала первая слезинка. *** — Да ты издеваешься! — возмущённый визг Моцарта своей высотой резнул не только уши Сальери, но и, казалось, сами стены приёмной. — Мне не справиться с этим за неделю, не то что за день! Я никогда не делал этих дурацких скучных штук! Да я пока разберусь полдня пройдёт! — Тем не менее, я вас, — выделил местоимение Антонио, — нанял для этой работы. Вчера вы сами виноваты, что пробездельничали… — Пробездельничал?! — Моцарт хватанул ртом воздух, покачал головой, наотмашь стукнул рукой по столешнице. Подышал. Сальери ждал, чувствуя, что ещё минута, и сегодня он уйдёт с работы. — Чтобы больше такого не повторялось, — холодно прошептал Антонио, но в сгустившемся безмолвии это было слишком хорошо слышно. — Что не повторялось? Чтобы отвлекался? Чтобы музыку сочинял? — Всё сразу, — максимально сухо пояснил Антонио, пригвождая юношу к месту пронзительным взглядом. — Здесь ты работаешь свои законные часы времени. Сочиняй сколько хочешь, но в свободное время. Не здесь. А если увижу тебя за работой с ещё одним сочинением — что же, тебе придётся менять место работы. Мне нужен ответственный помощник. — Но я не помощник, не секретарь! Антонио, я му-зы-кант! Композитор! Музыка — моё всё, — пылко заявил Моцарт, подходя почти вплотную к собеседнику. — Играйте ваши произведения где угодно. На улице. В концертном зале. В грязном клубе. В гостях. В подворотне. В переходе. В метро. Играйте на камеру, выкладывайте в интернет. Пишите музыку где угодно, кроме этого места, здесь, вы, Моцарт, работаете, — давил Антонио, не чувствуя даже боли из-за кома в горле. Не видя перед собой ничего, кроме листа с нотами, что позволили ему прикоснуться к пламени совершенства. И обжечься им сильнее, чем он мог предположить. На душе, как оказалось, тоже могут оставаться ожоги. — То есть ты меня уволишь, — совершенно спокойно сказал Моцарт спустя несколько минут мучительного молчания. — Уволю и глазом не моргну, — холодно отрезал Антонио. — И ещё. Думаю, ты в курсе, какое место я занимаю в этом театре. И в курсе, как твоя самодеятельность может сказаться на будущем. Оставайся на своём месте и всё будет хорошо. Моцарт порывисто, резко подошёл к нему. Непозволительно близко. Один его гневный взгляд, губы напротив, шелест дыхания прямо на вспыхнувших щеках Антонио. Гори всё к чертям, гори, говорит сердце, а рассудок заставляет Антонио отодвинуться. Но от Вольфганга отстраниться — значит только приблизить его к себе. Зло глядя исподлобья юноша невозмутимо вновь подошёл вплотную. — Что я должен сделать, чтобы стать для тебя не секретарём, а музыкантом? — прошептал Вольфганг прямо в губы. Антонио показалось, что он падает. Нет. Это не падение, это полёт. Он признается, это будет сильным поступком. — Вы уже сделали. Моцарт… Я не знал музыканта лучше, чем вы, — проговорил Антонио, отошёл на всякий случай к двери, и продолжил на одном дыхании. — Вчера на столе вы забыли один лист из вашего произведения. Даже беглого взгляда на него мне хватило, чтобы сделать это громкое заявление. Вы гений, и мне жаль, что это знание и радует, и причиняет мне боль. Только захлопнув дверь перед лицом онемевшего парня Антонио позволил себе судорожный, слёзный вздох. Ни звука не донеслось с той стороны двери. Сальери насторожился, не двигаясь с места. Скоро он услышал тихий шелест бумаг и понял, что Моцарт принялся за работу. Шатаясь, Сальери подошёл к столу. Вынул из ящика тот самый нотный лист. И в каком-то странном, неясном ему самому порыве прижал его к груди так, что больно стало в грудной клетке, а удары сердца ощущались, словно между ним и его рукой не было ничего. — За что мне всё это, за что?! — зажмурившись прошептал он одними губами. Невесть сколько он тонул бы в своих чувствах, но телефонный звонок заставил его взбодриться. — Концерт, я помню, — деловым тоном произнёс спустя некоторое время. — Разумеется, всё в силе. Да, я ранее предлагал качественное изменение в программу концерта. Включить ещё одно выступление, минут пять-семь, не более. Он хотел сказать о себе, ведь его выступления были действительно желанными. Но один миг, и взгляд как магнитом потянуло к двери, за которой сидел уличный музыкант Вольфганг. Антонио почувствовал, как грудь распирает от жара. Он нервно и коротко побарабанил пальцами по столешнице. Остановил взгляд на нотах Моцарта, и глаза вдруг защипало. — Отличная идея! Вы уже нашли подходящего музыканта? — потормошили его. — Я… я перезвоню позже, прошу прощения, — открестился Сальери, не в силах выбрать между желанием выступить самому, указать Моцарту на его место, и предложить выступить Моцарту, дать ему шанс. Антонио скорее завершил вызов, впервые нимало не заботясь, что подумает о нём собеседник. Со стоном рухнул лбом на руки. — Я не перенесу, если он выступит, я погибну, это будет слишком хорошо, это будет моим поражением, — прошептал он. — И я так же не перенесу, если лишу его возможности проявить себя, спрячу этот яркий талант...— Антонио поднял голову, нервно дрожа, налил воды в стакан, поспешно выпил. В кабинете повеяло прохладой — включился кондиционер. Эта свежесть отрезвила его. Антонио посмотрел на дверь, попытался представить Вольфганга, прокрутил как на киноплёнке в памяти всё то, о чём думал с первой встречи. Выбор усугублялся тем, что Моцарт ему и нравился, и раздражал одновременно. — Я оставлю выбор за ним, — наконец устало и уверенно заключил он. — Но за такую возможность, что же мне попросить? Чтобы ты не забывал меня, когда засияешь в лучах славы? Я тобой, Амадей, восхищаюсь. Как человеком в романтическом плане… и как композитором. Известно, что в таких случаях просят. Голос его понижался по мере произнесения этих слов, а под конец Антонио и вовсе вспыхнул от смущения самим собой. Мысли о возможной близости окончательно лишили его рабочего настроения. «Я же не собираюсь его принуждать,» — успокаивал он себя. Но тревожился всё больше, сердце учащало бег, а по спине полз неприятный холодок. Складывающаяся ситуация была до отвратительного похожа на вульгарный сюжет бульварного романа, было откровенно противно и стыдно от самого её возникновения, от мыслей о помощи в музыкальной карьере через интимные отношения. Нет, он будет выше этого. Он возьмёт за горло свою слабость и сомнение, и сделает то, что сделал бы каждый достойный человек. Так, спустя мучительное время моральных и, что греха таить, аморальных терзаний, Антонио пришёл к выводу, что благодарный ему признанный гений лучше, чем ненавидящий его непризнанный. Предложить выступить он предложит, а там видно будет. Может, это действие возвысит его в глазах Моцарта. Сальери направился к двери, желая хотя бы парой слов перемолвиться с «секретарём», но эта самая дверь едва не ударила его по носу. В кабинет влетел Моцарт с крайне мрачным и странно торжествующим выражением лица. В руках его была загадочная папка с бумагами и не менее загадочный акт. — В-вольфганг? — отшатнулся Сальери. — Как вы меня напуга… — Я увольняюсь, — сухо перебил его Моцарт, подходя к столу. Антонио понял, что «сердце упало» это слишком слабое выражение для того, что он сейчас испытал. И подумал, что уже ничто не сможет его шокировать больше этим чёртовым днём. — Почему? — произнёс он на одном дыхании, чувствуя, как от лица отливает кровь и немеют губы. — Амадей, почему? Тот с размаху впечатал некую бумагу в стол Антонио, и не оборачиваясь к мужчине, проговорил, громко и чётко. — Потому, что я — музыкант. Свободный. Независимый. И если без работы меня ждёт смерть — так тому и быть. Жизнь дала мне выбор — достаток и отказ от мечты, или музыка, мечта моя, и смертельный исход в случае неудачи. Я рискнул, уволился, и оказался на улице. Я голодал, болел, умирал и… я испугался, Антонио. Испугался, потому что я хотел жить! Пошёл в тот клуб. И в ту ночь жизнь дала мне второй шанс в лице тебя. Однако, сегодня я понял, что всё кончится так же, как с Коллоредо. Моцарт, наконец, повернулся к побледневшему Сальери, и губы его растянулись в горделивой и печальной улыбке. Он вскинул голову, опёрся локтями на стол, и, не сводя пристального взгляда с Антонио, продолжил. — В отличие от него, ты восхищён моей музыкой. И спасибо тебе за это, сочту за комплимент. Но работать на тебя я не смогу. Вот, — он аккуратно положил папку рядом с прошением об увольнении. — Это законченное произведение. То самое, частичку которого ты уже оценил по достоинству. Я дарю его тебе. — Ч-что? — голова Антонио уже давно шла кругом, а теперь показалось, что его бросили прямо на пол. И ударили по щекам несколько раз. Он смотрел на красную папку и не мог произнести ни слова. Не мог сделать даже шага в сторону её. Его жалобный взгляд не остался незамеченным. — Всё верно, Антонио, это тебе моя благодарность, — негромко произнёс Моцарт, подходя к окаменевшему мужчине. — Ни у кого больше не будет такого произведения. Я посвящаю и дарю его тебе. — За что?.. — За многое, но прежде за то, что дал мне второй шанс, — Моцарт почти нежно провёл рукой по его щеке, мягко посмотрел в глаза. Сальери не мог ни отвести взгляда, ни сказать что-то в ответ, ни отстраниться. Вольфганг слегка наклонил голову набок. — Антонио, иногда одного раза, чтобы понять очевидное, недостаточно. Надо проверить, убедиться окончательно, и тогда уже с точностью до мгновения определить свой жизненный путь. И не жалеть о нём. Я не пожалею о своём выборе, даже если он приведёт к моей смерти. Не жалей и ты о своём. — О чём ты говоришь? — О боли, которую ты допустил к себе, когда увидел моё творение. Которой позволил пользоваться тобой… — Я не выбирал эту боль! — Все мы, столкнувшись однажды с кем-то, кто, по нашему мнению, нас лучше, выбираем, как поступать. Не выбираем, что чувствовать, но как поступать выбираем всегда, — с пылом ответил Моцарт. — Мне не нужно напоминать тебе о твоём выборе. Признайся, не нужно? «Уволю и глазом не моргну». «Думаю, ты в курсе, какое место я занимаю в этом театре. И в курсе, как твоя самодеятельность может сказаться на будущем. Оставайся на своём месте и всё будет хорошо». «Пишите музыку где угодно, кроме этого места, здесь, вы, Моцарт, работаете». — Но ведь это было справедливо, — растерянно глядя в глаза Вольфгангу пролепетал композитор. — Это… естественно? Правильно? Это абсолютно нормальные требования. Я же не запрещаю тебе писать музыку вне рабочего времени. Я не переступил здесь нормы морали или трудовой распорядок, чтоб его! — Абсолютно нормальные, — согласно кивнул Вольфганг. — Дело только в твоей мотивации. И, даже гораздо больше, в моём личном выборе. Ты лишь тот, кто напомнил, что моё место не здесь, если я хочу быть свободным музыкантом. А я и есть он, Антонио Сальери. Я не смогу заниматься музыкой по расписанию. Я не смогу подчиняться, даже если от этого будет зависеть моё благополучие. Я не такой человек. Вольфганг выдохнул, отступил на шаг. Дрожащей рукой отёр лоб, потерянно засмеялся. — Ну вот и всё. Больше мне нечего сказать, я только что убил тебя, второй шанс. Дальше я сам. — Вольфганг, нет! — резко опомнился Антонио, успел схватить направившегося к двери парня за руку. — Дай и мне второй шанс помочь тебе, — доверительно проговорил он, не спуская глаз с гордого музыканта. — Я уже приходил к тебе однажды, после того дня, как мы неудачно встретились в кафе, хотел извиниться, предложить тебе помощь и работу! Но никто не открыл мне. Будь добр, выслушай хоть теперь, сядь, — указал он на уютное кресло, в котором любопытный Вольфганг не замедлил расположиться, хоть и окинул при этом мужчину скептическим взглядом. — Вольфганг, если я лишь второй шанс, тот, кто напомнил, что твоё место не здесь, то и ты мой второй шанс. Догадаешься ли, на что? — Боюсь даже предположить, на дружеский разговор в баре, надеюсь. — Было бы идеально, но ты мой второй шанс, чтобы стать человеком, который победил в себе сомнение и слабость. Я думал, что, сделав одно предложение, я дам тебе шанс проявить себя, но на самом деле я давал шанс себе, давал себе возможность измениться. Нашёл силы предоставить сцену тому, кто, как мне кажется, может превзойти меня. Кто достоин самой лучшей сцены Австрии. И, как ты верно выразился, я сделал свой выбор, здесь и сейчас. Вольфганг, я позвоню, чтобы договориться о твоём выступлении в Венском Театре, на Пасхальном фестивале. Если ты, позволишь, конечно же. Он закончил, и показалось ему а этот момент, что даже дышать стало легче и свободнее. Антонио даже робко улыбнулся, радостно, ожидая бурных восторгов, ярого согласия, или на что ещё пылкий Вольфганг был способен. Но Моцарт не произнёс ни слова. Он лишь опустил голову на руки и тяжело вздохнул. Антонио недоумённо замер, поморгал, не веря своим глазам. Такая реакция заставила его нервно сцепить руки за спиной и думать: а что не так? Может, не так понял? Не слушал? Или он не... — …Не хочу я твоей помощи. Не хочу твоей благосклонности и одолжений, — наконец досадливо прошипело нечто зовущееся Моцартом из-под отросших светлых локонов. Он вскинул голову, гневливо глянул. — Ты швыряешь мне это предложение, как ту купюру в кафешке... Как низко! Я хочу всего добиться сам. С этими словами Вольфганг Амадей Моцарт направился к выходу. Сальери знал, что не сможет его остановить, а, скорее, даже не должен: в конце концов, это не его выбор. Это решение Вольфганга, и какое же при этом было ощущение дежавю! В груди болезненно заныло. Второй раз он провожал взглядом удаляющегося Моцарта, и готов был поклясться, что в первый раз это было не так горько. Хлопнула дверь, ещё одна. Вольфганг ушёл. Сальери подошёл к столу. Открыл папку. Аккуратно, бережно брал он каждый лист в партитуре, изучал произведение. Наконец, найдя нужное место, добавил взятый им вчера лист в папку. Прижал её к себе, будто она могла утолить, уменьшить то ноющее нечто, что донимает каждое сердце в минуту душевного смятения. Затем положил саму папку в сейф. Только после этого он, окончательно забыв о работе, долго и методично рвал на мелкие кусочки прошение об увольнении, против воли давясь сухими судорожными вздохами. Он не знал, вернётся ли Моцарт, но точно знал, что сделает, если тот всё же одумается, придёт, попросит о выступлении. Антонио будет рад. Антонио даст ему второй шанс.