О следах и ревности...

Будь Тэмин девочкой — Минхо знал бы, как его называть. Но аналога короткого и емкого «стерва» для мужчин еще не придумали, поэтому про себя, а иногда и вслух, Минхо звал его именно так. Стерва. И совсем не в том смысле, какой обычно имеют ввиду, а в том, что то ли убить, то ли любить, а то и все вместе. Когда и понимаешь вроде, что эта с… творит, а сопротивляться все равно не можешь. Но чувствуешь себя при этом жутко счастливым идиотом. Особенно когда он смотрит вот так, снизу вверх, наивно-невинными глазами, хлопает ресничками, прижимается всем своим гибким горячим телом. И не потому что ему нужно что-то, а потому что всего час назад строил глазки, увивался и разве что не мурлыкал вокруг мелочи из «СуперМ», глаза бы Минхо эту группу не видели. «Мелочь» в ответ сияла улыбкой, растекалась сопливой лужицей, преданно смотрела в глаза и даже не морщилась от ладошки Тэмина на бедре, хотя и уверяла всех, что натуральней его только самолично выжатый сок. Да, Минхо это видел. И да, скрипел зубами, ибо Тэмину хоть и доверял, но ворчать про себя и раздражаться это ему ничуть не мешало. Потому что хотелось, чтобы вот так Тэмин смотрел только на него. И касался, и муркал в ухо, можно даже что-нибудь совсем непотребное. Но весь день и вечер Тэмин был где угодно, кроме рук Минхо. А когда тому удалось наконец свою стерву таки словить, то получил только «Давай не сейчас» радостным чириканием. И разозлиться бы надо, потому как Минхо совершенно точно знал, что расписание на сегодня у Тэмина закончено, но по-настоящему злиться на него не мог. Физически не получалось. Ну а как злиться, если после Тэмин откатится куда-то на край кровати, а не свернется, как обычно, в комочек по-кошачьи под боком, разве что не мурлыкая под тяжелой теплой рукой Минхо. Так что Минхо не злится. Тем более, сейчас, когда вот он, Тэмин, стоит, плотно прижатый к Минхо, смотрит влюбленным взглядом и улыбается лукаво и чуть ехидно. Потому что знает, что Минхо ему все простит. И сделает для него все, что угодно. Только бы сиял Тэмин этой своей нежной улыбкой, ластился и соблазнял одним лишь своим видом и острым взглядом сквозь ресницы. А Минхо, между прочим, не железный. И расписание у них совместно-разное. И домой Тэмин все чаще уезжает с Кибомом. И… — Как же ты меня хочешь… — восхищенно и восторженно шепчет Тэмин, поводя бровью и улыбаясь вызывающе. Он на цыпочках, плотно прижат к телу Минхо, и на него встало бы даже у трупа, так что Минхо даже не стыдно. А Тэмин смеется, заливается серебристым смехом, дразнится, откидываясь назад, на руки Минхо. Ни поцеловать, ни выпить дыхание с губ, только почувствовать, как растет возбуждение самого Тэмина. Но Минхо нужно не только это. Для кого-то секс — предел близости и самая ее глубина, но у Минхо, видимо, с головой не все в порядке или с эрогенными зонами что-то не то, а, может, долгое армейское воздержание сказывается, но любит он больше губами. Он словно только так может понять, почувствовать и поверить, что он вот он, Тэмин, с ним, под ним или над ним — без разницы, главное, что рядом и его можно целовать. Трогать, ласкать, дышать им. Минхо изучил на любимом теле каждый сантиметр, ни одна родинка не осталась без внимания, и все равно было мало. И потому приходилось Тэмину сдерживать его, воздвигать барьеры и запреты, лишь бы не сверкать потом расцвеченным следами поцелуев телом на радость гримерам. И Минхо держался. Видит бог, еще как держался. Даже когда Тэмин исходил стонами и выгибался под ним так, что аж в ушах звенело от возбуждения. Даже когда позволял Тэмину вести и издеваться над собой, уводя губы от поцелуев. Минхо держался. Но сегодня терпение закончилось где-то между прощальным поцелуем перед тем, как им разъехаться по своим делам, и ладошкой Тэмина на бедре тайца с непроизносимой фамилией. И Тэмин вскидывается, пищит, бьет своими смешными кулачками по плечам, но Минхо урчит довольным хищником, сминает нежную кожу на шее, терзает, всасывает, зализывает, и уже представляет себе, какой роскошный след расцветет на этом месте спустя всего десять минут. Да, Тэмину больно, и сердце Минхо кровью обливается, но боль пройдет, а вот память останется. Что Тэмин принадлежит Минхо до самого кончика своих невидимых, но точно существующих рожек и кончика дьявольского хвоста. Со всеми его задвигами, завихами, стервозностью, капризностью и эгоистичностью. Его до самого последнего сантиметра. Минхо хочет, чтобы Тэмин это помнил, а все остальные знали. И когда Минхо отпускает его наконец, то облизывается сыто, счастливо, и на яростное тэминовское фырчание отвечает только довольной улыбкой, а потом подхватывает его под ягодицами, вынуждая обнять себя ногами, и несет в спальню. Извиняться.