Подари мне тишину

      Мертвые никогда не молчат.       А что еще делать, если ты всего лишь призрак, бродящий по земле без какой-то конкретной цели? Если не можешь даже дотронуться до чего-то, ведь дух бесплотен, а это единственное, что осталось.       Поэтому им больше ничего не остается, кроме как говорить.       Говорить и говорить, бесконечно, без продыху. Им даже дышать не нужно, поэтому они не прерываются на этот бесполезный процесс.       Их речь сливается в одну длинную скороговорку без пауз, в которой в какой-то момент вроде бы можно разобрать конкретную мысль.       Как правило, это подробное описание их собственной смерти, бесполезные мечты о мести или просьбы к оставшимся в живых.       Можно сильно удивиться тому, сколько призраков может скопиться в одном месте, чтобы вместе одной толпой нашептывать свои слова.       А в этом склепе их десятки.       Они нашептывают не умолкая, они тянут к нему свои руки, касаясь бесплотными пальцами волос и лица, и Клаусу приходится закрываться, чтобы избавиться от этого ледяного неприятного чувства.       Клаус уже даже не кричит. Уже не плачет. Силы на это давно кончились за те бесконечные часы, что он провел здесь, и больше нет ни криков, ни слез. Только одна мысль, одно желание — чтобы они замолчали.       Тишина, вот чего хочет Клаус прямо сейчас.       Ему не страшно, потому что мертвецы все равно уже давно мертвы и не могут причинить вред, как бы сильно не обвивали его своими пальцами, касаясь бледной кожи.       Клаус просто хочет, чтобы этот гул в голове прекратился.       Ей отрубили голову на гильотине, в то время, как ее дочь стояла напротив.       Его застрелили в переулке, остановив и спросив, который час.       Этому просверлили череп за долги, эту сбила машина, этого утопили, а вот он утонул сам.       Клаусу всего лишь двенадцать.       И он больше не может все это слушать, зажимая уши руками.       А они все продолжают, словно намереваясь залезть ему в самый мозг и проесть в нем зияющую дыру.       Клаус шмыгает, вжимаясь лицом в колени, сжимает ладони и трясется всем телом. Ему кажется, что у него поднялась температура. А может, это потому что его окружают со всех сторон призраки, а от них исходит дикий холод.       — Как же ужасно ты выглядишь.       Голос раздается по-другому. Где-то вне всего этого гама. Он звучит иначе. Он звучит, как живой.       Клаус отрывает лицо от коленей и замечает брата, усевшегося перед ним на корточки.       — Пятый.       Его имя — порядковый номер в линии цифр — уже как ответ на вопрос, как он оказался здесь, ведь отец запер дверь.       Его способности сильнее, чем у всех остальных, он тренируется каждый день, и может оказаться везде, где пожелает.       Это Клаусу хочется, чтобы все вокруг замолчало. Это ему хочется засунуть нож себе в уши, чтобы голоса перестали мучить его, хочется орать, словно он сумасшедший, каждый раз, когда отец насильно тащит его в этот склеп.       — Я долго думал, почему ты кричишь, когда отец запирает тебя здесь. Что с тобой происходит. Стало любопытно. И я не понимаю.       Клаус удивленно оглядывается по сторонам. Призраки обступают Пятого со всех сторон, один даже жадно обвивает его руками, прижимаясь к спине, но, конечно, брат не замечает этого, потому что не может. А Клаус смотрит ему за плечо и отодвигается дальше, вжимаясь в стену и прикрывая глаза.       — Ты не видишь их? Призраков.       Клаус оглядывается по сторонам, обводя холодные стены склепа взглядом.       — Они повсюду. И они говорят. Говорят и не могут заткнуться.       Пятый с интересом оглядывает склеп.       — Как же тебе должно быть хреново.       Клаус опускает голову, опираясь щекой о коленку. Пятый всегда был высокомерен. Иногда Клаусу казалось, что брат лишен обычных человеческих эмоций. Иногда ему казалось, что в двенадцать люди не бывают такими.       Но ведь они все были не совсем такими, как нормальные люди.       Иначе бы Клаусу прямо сейчас не шептали на ухо о том, как на чужих глазах растерзали любимого человека.       — Поговори со мной.       Клаус просит об этом, потому что ему кажется, что еще немного, и он просто сойдет с ума. Что голоса, сливающиеся в голове в этот шум, скоро захватят его разум, и единственное, что останется — мысли о том, как убивают других людей.       И Клаусу совсем не хочется об этом думать.       — Зачем?       — Так они станут тише. Живая речь всегда громче, чем мертвая.       Пятый усмехается его нелепым словам.       — Я узнал, что отец собирается держать тебя здесь, пока ты не научишься управлять своей силой. Может, чтобы помочь тебе, мне наоборот нужно молчать.       Клаус тяжело вздыхает.       Может и так.       Так будет даже легче. Ему станет легче хотя бы от того, что брат будет рядом, хоть и будет молчать.       Пятый на протяжении двадцати минут смотрит на то, как Клаус периодически морщится, прижимая ладони к голове и продолжая покачиваться. В склепе нет ничего интересного, чтобы занять себя, и ему не остается ничего другого, кроме как наблюдать за мучениями брата.       — Тебе стало легче?       Клаус мотает головой.       Нет, не стало. Голоса по-прежнему мучают его, и он не понимает, как с этим справиться.       — А так?       Пятый берет его за руку.       Мягко сжимает его ладонь в своей. Она теплая, в то время как ладонь Клауса холодна, как лед.       Клаус задумчиво смотрит на их переплетенные пальцы, осторожно сжимает их, чувствуя человеческое тепло. Пытается сосредоточиться на ощущении чужого прикосновения, на реальном чувстве.       И на мгновение голоса затихают.       — Немного.       Клаус бормочет неловко, с опаской смотря на их соединенные ладони, боясь, что Пятый сейчас разорвет это прикосновение, и голоса снова ворвутся в его голову с новой силой.       Но этого не происходит. Пятый продолжает с невозмутимым видом держать его за руку, разве что подсаживается ближе, чтобы ему было удобней.       Голоса не смолкают совсем, но становятся тише. Клаус сосредоточен на ладони Пятого. Его мысли вращаются вокруг этой близости, не позволяя мертвому гаму занимать сознание.       С этого дня Пятый появляется в склепе каждый раз, как только за отцом закрывается дверь. Он материализуется мгновенно, и Клаус лишь гадает, как именно брат столь идеально подгадывает момент.       Он остается с ним, присаживаясь рядом, и продолжает держать за руку, пока Клаус корчится на полу от обрушивающихся на него возгласов мертвых.       Иногда они верещат особенно громко, и Клаус кричит вместе с ними, просто умоляя их заткнуться и забывая, что в склепе он не один. Он плачет, жмурится и прижимает коленки к животу, в надежде что это поможет, но не помогает ничего.       Только ощущение теплой ладони Пятого оставляет нить с реальностью, да и это помогает Клаусу не всегда.       Пятый держался неделю, прежде чем его нарочитая невозмутимость дала сбой, и он выпустил ладонь Клауса из своей и попытался помочь ему подняться с пола.       — Это ведь не так страшно, как тебе кажется.       Но даже Пятый был не уверен в том, что говорил. По Клаусу было понятно, что страшно.       Невыносимо.       Клаус медленно сходил с ума у него на глазах, и Пятый не знал, что делать, чтобы помочь ему.       — Вот, вот, — говорит Пятый и обнимает Клауса, как только ему удается нормально усадить его на пол и прислонить к стене, — так будет лучше. Видишь, я здесь, с тобой. Я живой, и я рядом. Мертвецы ведь не сделают тебе ничего, и ты знаешь это.       — Они говорят, — голос дрожит, и Клаус цепляется за брата, неловко склонившегося над ним и упирающегося коленками в пол. Он прижимается лбом к его плечу и жмурится. — Но я не хочу их слушать.       — А может, если ты прислушаешься, тебе станет легче?       — Я не хочу! Не хочу!       Клаус шмыгает, прижимаясь к его плечу, и Пятый обнимает его крепче. Обнимает, не понимая, почему брат не может совладать со своей способностью так же, как он. Почему сходит с ума. Клаус никогда не рассказывает, что такого говорят ему мертвецы. Он лишь кричит, умоляет замолчать. Он плачет и катается по полу.       Но никогда не говорит, из-за чего.       С каждым разом Клаусу становится все мало. Когда-то помогало лишь прикосновение его руки. Потом ему стало не хватать даже объятий. Как бы крепко Пятый не держал его, как бы не гладил по голове и какие бы успокаивающие слова не говорил, в конце концов, Клаус все равно начинал дергаться в его руках и плакать.       Он начинал шептать, умоляя прекратить все это, и Пятый понимал, что брат перестал чувствовать его прикосновения, соприкасаясь с миром мертвых.       Пятый исчезал из склепа только тогда, когда в двери поворачивался ключ. Оставляя Клауса одного лежать на холодном полу с закрытыми глазами и мокрым от слез лицом.       А потом единственное, что он мог делать — наблюдать, как отец тащит брата за шиворот в дом, на ходу отчитывая за бездарное обращение с собственными способностями. Видеть, как на лице брата при свете дня блестят слезы, но замечать в глазах облегчение.       Ведь так голоса становились тише.       — Вот, держи.       Клаус поднимает голову, когда Пятый протягивает ему упаковку таблеток. Голоса обвивают их обоих, и Клаус устало смотрит перед собой. Брат расплывается перед его глазами, и он на самом деле уже с трудом понимает, о чем он говорит.       Ему хочется прикоснуться к нему. Хочется, чтобы Пятый обнял его, потому что он знает, что так голоса станут тише. Потому что это уже условная реакция — чувствовать облегчение, когда Пятый касается его.       А потом хотеть еще и еще.       — Что это?       Клаус берет таблетки в руки и внимательно разглядывает буквы на этикетке.       — Я долго изучал твое состояние. Тебе становится легче, когда ты отвлекаешься на что-то другое. Но тактильного контакта тебе уже недостаточно.       Он называет это тактильным контактом.       А Клаус называет это спасением, которое помогает ему справляться с голосами в его голове.       — Ты, похоже, сам не понимаешь, что тебе делать, чтобы они замолчали. Я подумал, что, если ты не можешь подавить их в своей голове сам, это можно сделать за тебя. Я неделю изучал, какие препараты лучше использовать, чтобы они глушили голоса. Пришлось составлять схемы, поэтому я задержался. Но я выяснил, какой будет активнее всего. Это таблетки, которые мама дает Ване. Отец сказал, что ее пора переводить на более эффективные, поэтому эти решили выбросить. Я просто подобрал. Очень надеюсь, что тебе станет от них легче.       — Думаешь, это хорошая идея?       — А у тебя есть другой выбор? Хуже уже точно не станет.       Клаус кивает. На самом деле, Пятый прав. Хуже, чем сейчас, ему вряд ли будет. Поэтому он спокойно выпивает одну таблетку. А после, немного подумав, еще одну. На всякий случай. Чтобы точно был результат.       Это помогает.       Помогает настолько сильно, что Клаус в блаженной тишине лежит на холодном полу склепа, раскинув руки в стороны и с улыбкой глядя в потолок.       Это настолько хорошо — слышать тишину, наслаждаться ей, прикрывая глаза, снова открывая их и не видя образов мертвых перед собой.       — Тебе лучше?       В голосе Пятого сомнение. Клаус впервые настолько тих и доволен. Кажется, он вообще впервые видит на его лице улыбку. И не просто улыбку.       А удовольствие. Блаженство.       Клаус выглядит счастливым.       Потому что мертвые, наконец, замолчали.       — Я понятия не имею, что ты мне дал, но я чувствую cебя потрясающе.       Клаус поворачивает голову. Пятый приподнимает бровь и пододвигается к нему ближе.       — Они молчат, братец, — выдыхает Клаус и невольно тянется к нему рукой. Обхватывает ладонь, сжимает пальцы. И чувство чужого тепла обволакивает тело с удвоенной силой. — Они исчезли. Это какое-то чудо…       Пятый хмурится, подозревая в этом какой-то подвох. Но Клаус настолько доволен, что он выбрасывает мысли из головы, пододвигаясь еще ближе, кладя их сомкнутые ладони брату на грудь и чувствуя, как медленно и тяжело бьется сердце.       Клаусу становится проще. Он больше не кричит, оказываясь в склепе. Не заливает лицо слезами, не катается по полу. Теперь Пятый появляется рядом, видя, как брат глотает таблетки, а потом облокачивается о стену и молча ждет, когда пройдет время, и отец выпустит его.       — Знаешь, что случилось с Первым и Третьей?       — Понятия не имею. Не поделили папочкину любовь?       — Они устроили ночное свидание. Знаешь, с пиццей и газировкой. И с танцами. Взяли друг друга за руки, обнялись и начали танцевать. Прямо под музыку, представляешь? — ладонь Пятого крепко сжимает ладонь Клауса, пока тот пялится в стену перед собой. Он сидит совсем близко, вплотную к его боку. — А отец поймал их за этим занятием. Теперь они оба наказаны.       — Они тоже будут запертыми в склепе наедине с говорящими мертвецами?       Клаус поворачивает к нему голову. Смотрит своими широко открытыми серыми глазами с пышными ресницами и расширившимся зрачками.       — Нет, — отвечает Пятый и неловко отводит взгляд.       — Тогда это не наказание.       Клаус устало выдыхает, укладывая голову ему на плечо.       — Но я даже рад, что они не понимают, каково это. Тебе вот повезло. У тебя потрясная способность. Ты можешь появляться здесь так, чтобы отец не узнал…       Клаус осекается.       — Как думаешь… если он наказал Первого и Третью… он бы наказал нас с тобой?       — Кажется, их главным проступком была попытка поцеловаться. А я тебе просто помогаю избавиться от боли. Устал слышать, как ты верещал день и ночь прямо под моим окном.       Пятый мягко поглаживает его по руке.       — Не думай обо всем этом. Лучше подумай, как в будущем контролировать голоса. Ты ведь не сможешь сидеть на таблетках всю жизнь.       Пятый слишком поздно понял, как сильно ошибся.       Когда осознал, насколько Клаус не желает делать что-то с голосами в голове, и насколько ему проще просто выпить таблетки.       Клаус быстро смекнул, что к чему. Ему не понадобилось, как Пятому, что-то читать, строить схемы, узнавать о побочных эффектах.       Ему было достаточно того, что происходило с телом и разумом.       Клаус понял, что не только таблетки Вани помогали заткнуть голоса.       Алкоголь тоже неплохо способствовал этому. Это было очень интересно, экспериментировать с тем, какое количество спиртного, в каких градусах и на какое время лишает его возможности слышать и видеть призраков.       Постепенно Клаус начинал радоваться жизни. Алкоголь давал восхитительное чувство свободы не только для разума, но еще и для тела. Когда отец запирал его в подвале, мертвецы не волновали его совсем, он просто не видел, не слышал. Они исчезли из его жизни. Стерлись алкогольным вкусом, вытравились химической реакцией.       Ему уже было все равно, что Пятый продолжал каждый раз сидеть рядом, держа его за руку. Клаус даже не чувствовал его прикосновений.       Они стали настолько привычными, что Клаус просто перестал реагировать на них. Ладонь Пятого на его груди давно стала родной.       Клаус давно понял, что таблетки и алкоголь прекрасно помогают ему справляться с вечными ночевками в склепе.       И не понимал, почему Пятый продолжает приходить к нему, сидеть рядом и просто молчать.       Клаусу было плевать.       Пятый мог молчать сколько угодно, он даже мог трогать его как хотел, он все равно уже не чувствовал этого.       Ему было все равно.       Присутствие брата ощущалось невыносимо правильным. Как будто он вообще неотделим от него.       Рядом с ним было спокойно, а без него становилось пусто.       И вот тогда, чтобы заполнить эту пустоту, можно было немного выпить или съесть волшебную таблетку.       Если бы Клаус еще мог понять, зачем они были нужны Ване.       Но в какой-то степени ему было абсолютно плевать, зачем они ей.       Главное, что они были и помогли ему.       Остальное было не важно.       Не важно было вообще все в этой жизни.       Проведя с мертвецами какое-то время Клаус успел наслушаться о том, что жизнь на самом деле то еще дерьмо, и ждать от нее чего-то приятного — затея максимально пустая.       Самое приятное — это некоторые жизненные мгновения, и их, по мнению Клауса, нужно было искать.       Вот в чем был смысл.       В поиске тех мгновений, что делают жизнь яркой.       Клаус открывает глаза, поворачивает голову. Пятый читает какую-то книжку, облокотившись о стену. В то время как сам Клаус лежит на полу, подогнув под себя одну ногу. Ладонь брата сжимает его собственную и лежит у него на груди.       Так привычно. Так правильно.       Клаус настолько к этому привык, что возьми Пятый его за руку в доме за обедом, он бы не обратил на это внимания.       Но эти прикосновения были лишь тогда, когда Клаус оставался в склепе.       — Знаешь, что я видел недавно?       Клаус растягивает губы в улыбке и говорит это полушепотом. Пятый недовольно отрывается от книги и смотрит на него, в ожидании приподняв бровь.       — Лютер целовал Эллисон, — заговорщицким шепотом произносит Клаус и нервно хихикает. — И на этот раз папочка их не застал. В этот раз они уединились вне дома. Видимо, любви запреты не помеха.       Пятый усмехается.       Он говорит:       — А ты что, следил за ними?       Клаус смеется:       — Нет, что ты. Я был под кайфом, лежал под деревом у озера. А потом услышал их голоса. Я бы честно вылез и ушел, да голова была такой тяжелой, мне и моргать было больно. Я совсем немного посмотрел, а потом улетел на небеса.       Пятый отворачивается, чтобы перелистнуть страницу. Другой рукой. Он по-прежнему не выпускает руки Клауса из своей.       — И что, ты ничего не скажешь? Порой ты мне кажешься слишком бесчувственным.       — Только порой?       — Да, знаешь, вне стен этого склепа. Иначе бы ты не пришел тогда.       — Я говорил, меня раздражали твои крики. Я не мог их слушать.       Клаус смотрит на него. Многозначительно.       — Ты не мог их слушать, потому что…       — Заткнись, Клаус, у тебя от таблеток совсем мозги плывут. Иногда я жалею, что дал тебе их. Нужно было делать все как надо — заставлять тебя бороться. А я только поощрил твое желание сдаться и ничего не делать.       — Ты подарил мне тишину. Отсутствие голосов в голове порой лучше оргазма.       — Вероятно, у тебя просто были плохие оргазмы.       Пятый раздраженно хмурится.       Привычка таскаться по клубам, выпрашивать там алкоголь и наркотики, появилась у Клауса год назад, как только ему исполнилось шестнадцать.       Он сбегал из дома ночью, чтобы отец не заметил, а потом возвращался пьяный и обдолбанный, а иногда еще и пахнущий потом и чужим одеколоном.       Пятый бы и вовсе не знал этого, если бы не подбирал его прямо на полу коридора, чтобы отец не нашел его утром и не наказал.       Клаус каждый раз лишь блаженно улыбался, хихикая и что-то напевая себе под нос, пока Пятый кидал его на кровать и оставлял одного.       — Как думаешь, Эллисон и Лютер уже спали?       — Честно говоря, мне глубоко на это плевать.       Клаус закатывает глаза.       — Тебе всегда все равно на других.       Пятый откладывает книгу и поднимает на него взгляд.       — Мне вроде как не все равно на тебя. Ты бы замечал, если бы не был все время под кайфом.       Они смотрят друг на друга. В такой блаженной тишине. Тишина для Клауса теперь вообще что-то вроде личного фетиша. Будь его воля, он бы и трахался в полной тишине.       — Поцелуй меня.       Пятый вздрагивает и смотрит на Клауса во все глаза. Его просьба, сказанная таким спокойным голосом, словно это самая обычная в мире просьба, застает врасплох.       — Что? С чего мне тебя целовать?       — А иначе почему ты вот уже почти пять лет приходишь сюда каждый раз, когда отец запирает меня здесь, как питомца, а после держишь за руку? Я думал, что, подсадив меня на таблетки, ты перестанешь это делать. Потому что я замолчал.       — Тебе плевать, что я держу тебя за руку.       — Потому что я хочу больше.       Пятый мельком оглядывает Клауса. Тот определенно выпил слишком много, поэтому говорит все, что приходит ему в голову. Все уже к этому привыкли. Даже отец, который понял, что сын употребляет, просто забил на это.       Никто уже не воспринимает Клауса всерьез, потому что — это же Клаус.       Но Пятый знает, что скрывается под всем этим.       Он видел этого двенадцатилетнего мальчика, захлебывающегося слезами и криками, корчащегося на полу, когда вокруг не было ничего. Он слышал его мольбы о помощи.       Пятый даже не понимал, почему только он один решил ему помочь.       Вроде как, они все были семьей.       Но по факту на самом деле не были. Ни в одном из всех возможных смыслов.       Поэтому Пятый, не особо задумываясь, цепляется за куртку Клауса, притягивая его к себе, заставляя приподняться на полу, уперевшись в него коленками и руками схватившись за запястья Пятого, и целует его.       Он не думал о последствиях, давая ему таблетки.       Не думает о них и сейчас.       Клаус весь подбирается, подползая к нему ближе, устраиваясь у него между ног, укладывая руки на плечи и сразу проталкиваясь языком внутрь.       Очень жадно и влажно.       — О, я так долго этого ждал, — говорит он в чужие губы, хрипло растягивая слова.       А потом падает, вырубаясь из-за переизбытка химии в организме. Оказывается сперва в объятиях Пятого, а после на полу. Потому что Пятый сталкивает его с себя. Сталкивает и разочарованно поправляет штаны.       Клаус всегда разочаровывает.       К этому просто нужно привыкнуть.       К чему привыкнуть он не мог, так это к мысли, что сам сделал из Клауса подобное. Что не дай он ему тогда эти таблетки, показав, что такое тишина, не приходил бы Клаус теперь домой, пропахший перегаром и сексом.       Не знал бы Клаус, что в режиме вечного кайфа его силы отключаются полностью, может он бы не отсасывал в этих клубах за таблетки.       — Прекрати, прекрати это делать! — Пятый хватает Клауса за воротник обтягивающей толстовки, которая едва прикрывает его обтянутые кожаными штанами ягодицы. — Сколько можно, ты убьешь себя!       — Ты просто ревнуешь, — говорит Клаус, глядя на самом деле мимо него и не в полной мере осознавая, что происходит.       — Да плевать мне, кому ты сосешь, но таблетки и алкоголь губят твое здоровье, как ты этого не поймешь!       — Мне плевать, пока голоса мертвых не сводят меня с ума.       Пятый не выдерживает и бьет его по щеке. Клаус валится на кровать и усмехается.       — Тебе, значит, нравится пожестче?       — Сукин сын! — брат садится сверху и бьет еще раз. Но Клаус лишь продолжает смеяться, даже не сопротивляясь.       — Разумеется, иначе бы я не попал к нашему отцу, — Клаус хватает Пятого за запястья и тянет на себя. Дышит на него смесью перегара. Глядит поплывшим взглядом с широкими зрачками. — Ты ведь хочешь меня, зачем усложнять?       — Не хочу, — Пятый бьет его снова, выпускает, и Клаус сползает с кровати.       По подбородку стекает капля крови, и Клаус слизывает ее с разбитых губ. Демонстративно. Довольно глядя на злого Пятого.       — Хочешь. Ты всегда меня хотел, иначе бы ты не помогал мне. Иначе бы я до сих пор захлебывался криками от голосов в голове. Ты ведь спас меня. Ты дал мне спокойствие и тишину.       Клаус подбирается к брату, толкая его на кровать. Пятый уже не сопротивляется, лишь тяжело дыша и сжав кулаки.       Клаусу всегда было тяжело отказать.       Клаусу, который расстегивает его ремень, стоя на коленях с разбитыми в кровь губами перед кроватью, отказать невозможно.       — Твои прикосновения всегда давали мне сладостный миг тишины. Просто потом всего этого стало мало. Это как с таблетками. Дозу постоянно нужно увеличивать. Поэтому мне мало. Мало тебя. Всегда было мало с самого начала.       Пятый откидывает голову, цепляясь пальцами в волосы Клауса.       — Ты невозможный…       Его шепот звучит слишком гулко.       — Не останавливайся.       Клаус лишь ухмыляется на его слова, продолжая творить своим языком невероятные вещи и помогать себе рукой.       Клаус восхитительный до невозможности. Его так и хочется не выпускать из рук. А теперь не хочется, чтобы он отстранялся.       Пятый толкается в него сам, схватив за волосы, прикрыв глаза и облокотившись о стену. Он довольно стонет, совершенно, кажется, не заботясь о том, что они не одни в доме. Бьет его по щекам, когда Клаус пытается отстраниться и насаживает на себя снова.       — Не сопротивляйся, мелкая сучка, ты же сама хотела этого.       И Пятый толкается глубоко в глотку, не обращая внимания, что Клаус поперхивается, хватаясь за его бедра. Он лишь крепко удерживает его и кончает внутрь. А когда выходит, закрывает рот ладонью, вынуждая стиснуть челюсти.       — А теперь глотай.       Клаус закатывает глаза, его кадык дергается, и он оседает на полу еще больше. Стоит только Пятому его отпустить, как он валится на пол, сгибая ноги в коленях и опуская руку на пах.       Сквозь штаны просачивается пятно.       — Надо же, кончил прямо так, — замечает Пятый, опускаясь рядом и запуская ладонь в чужие взмокшие волосы. — Тебе, видимо, совсем мало нужно.       — Нет, вовсе нет, — шепчет Клаус, блуждая по потолку поплывшим взглядом. — Это ты особенный. Только ты.       Пятый пожимает плечами.       Все это на самом деле не имеет никакого смысла. Пока Клаус под наркотой — это не тот Клаус, к которому он когда-то пришел, чтобы помочь…       Пятый всегда думал только о себе.       Приходя к брату на помощь, он в самом деле думал, что крики, разносящиеся из склепа, достали, он хотел просто немного тишины для себя.       Просто не думал, что в итоге зрелище валяющегося в слезах брата тронет его, и ему захочется подержать его за руку, чтобы он успокоился.       Не думал, что ему захочется быть рядом, пока Клаусу не станет легче.       Что в какой-то момент эти прикосновения и Клаус, лежащий рядом с ним, превратятся в зависимость.       Что захочется еще и еще, и сколько бы он не получал, всего было мало.       Не думал, что, когда поцелует Клауса тогда в склепе, в штанах станет теснее, что захочется повалить его на пол прямо там.       И не думал, что, давая ему таблетки, превратит Клауса в монстра.       Монстра, которому хочется испытывать постоянный кайф, пить виски и травить легкие дымом.       Которому так и хочется насадиться на чужой член, получить по лицу или бедрам, а потом заглотить спермы побольше, чтобы насытиться.       Пятый не хотел превращать Клауса в монстра.       Но он стал им.       И в этом Пятый винил только себя.       Прижимая Клауса к себе, трахая его на полу холодного склепа, в котором все и началось. Опуская за волосы его на колени. Хлестая по щекам.       Пятый осознавал, что сам сотворил с ним все это.       — Прости меня, прости за это, — произносит Пятый, вжимаясь в чужую влажную спину, в то время как Клаус едва опирается ладонями о холодную стену склепа.       — За что простить? — спрашивает Клаус, подаваясь ему навстречу и простанывая от удовольствия.       Пятый звонко шлепает его по бедру, хватая за волосы, и отворачивает от себя.       Он просто не может на него смотреть. У Клауса такая улыбка, словно Пятый на самом деле обнимает его в мягкой постели, а не грубо вжимает в стену склепа, где они когда-то и начали свой путь.       Путь странной, никому из них непонятной зависимости.       Пятый не думал о последствиях.       Делая что-то из раза в раз, он думал лишь об устранении причины. Но не о побочных эффектах…       Поэтому, прыгнув в будущее, облажался.       И не вернулся.       Клаус был первым, кого он увидел, когда вернулся домой. Клаус, ошарашенно смотрящий на него таким знакомым поплывшим взглядом. Этими серыми большими глазами с пушистыми ресницами.       Клаус, который вырос больше, чем на десять лет.       В то время как Пятый, черт возьми, вернулся в свое девятнадцатилетнее тело.       — Забавно, — говорит Клаус, осматривая его сверху вниз, когда они остаются одни. Его кожаные штаны стали еще развратнее — теперь на них еще и шнуровка, оголяющая кожу. — Ты типа совсем не изменился.       — Мне больше пятидесяти! — шипит Пятый раздраженно. — Это лишь… дефект, временная оболочка. Дурацкое… молодое тело!       Клаус оглядывает его с интересом.       Пятый в самом деле выглядит иначе. Хоть в его взгляде и всегда были некая взрослость и отрешенность. Но теперь это совсем сильно бросается в глаза.       — Ты изменился.       — Ты вообще-то тоже. Только по глазам вижу — все еще сидишь на наркоте.       — Ну а у тебя тело девятнадцатилетнего, по-моему я в более выигрышном положении. Я хотя бы кайф получаю, а ты снова будешь просыпаться со стояком по утрам.       — И кто из нас еще ребенок, Клаус?       Клаус пожимает плечами.       — Вообще-то мы с тобой ровесники.       Клаус больше не смотрит на него влюбленно и вожделенно. Больше не лезет к нему, умоляя взять и оттрахать пожестче.       Конечно, ведь прошло столько лет. Столько всего изменилось.       Все просто вывернулось наизнанку!       И как всегда.       Виноват во всем был только Пятый.       В том, что Клаус до сих пор странно выглядел, будучи словно не из этого мира. В том, с какой болью смотрел на него, как его потряхивало и знобило, когда с утра он не принимал нужную ему таблетку. В том, что он спал на диване с прахом отца в одной руке и бутылкой в другой.       — С кем ты разговариваешь? — спрашивает Пятый, хмурясь и видя в зеркале заднего вида украденной машины, как Клаус на полном серьезе разговаривает с пустотой. Улыбается, жестикулирует и предлагает пустоте кофе.       — О, это Бен. Помнишь его? Его убили на одном из заданий. А я не говорил? Я научился с ними разговаривать. Да… когда Бен умер… он не хотел оставаться один. Вот и пришлось… Но я научился отграничивать его от остальных. Сквозь мою нетрезвость может пробраться только он. Здорово, не правда ли?       Пятый презрительно фыркает.       Какой бред — ревновать к пустоте.       Оказывается, все было просто — чтобы Клаус протрезвел нужно было просто умереть, а не пропадать на хрен знает какое количество лет в другой реальности.       Клаус стал совсем другим.       Не тем мальчиком, которого помнит Пятый.       И если бы ему предложили вернуться в тот день, когда он пропал в будущем, чтобы остаться и не делать этого, он бы все отдал, чтобы остаться с Клаусом и вытащить его из того, во что сам превратил.       Не зная, как именно.       Но он бы попытался, правда.       Что-то он делал неправильно когда-то, но они оба были младше. Клаус был тем самым подростком, который делает все против воли родителя, познавая все самые тайные прелести жизни.       Он познавал их даже слишком много.       А Пятый просто потакал его капризам, понимая, что эта зависимость не исчезнет просто так. Он вообще не знал, что нужно сделать, чтобы оборвать эту зависимость…       — И ты вообще когда-нибудь любил?       Клаус говорит это с каким-то презрением. У Пятого до сих пор кровь идет из носа, от того, как он вмазал ему в кабинете этого врача.       Видимо, отомстить решил.       И как гладко он это сделал. Вмазал якобы сыночку на глазах нормального человека, весь извелся, будучи под кайфом.       Пятый всегда был в восторге от его выкрутасов, но в этот раз сдерживать холодное выражение лица было особенно тяжело.       — Да, ее звали Долорес.       Клаус фыркает.       — Дурацкое имя. Но любовь это хорошо. Это вроде как освобождает. Если бы любовь дарила тишину, быть может, я бы тоже любил.       Клаус врет.       Любовь может и не дарила ему тишину, зато прикосновения Пятого давали ее с самого начала, и он был уверен — так было бы и сейчас, прикоснись он к нему.       Но изменилось слишком многое.       — Просто заткнись, Клаус.       Пятый исчезает, оставляя его одного.       Впрочем, как и всегда.       Клаус даже не удивлен.       Его никогда не волновало, что Пятый пренебрегает эмоциями. Они всегда были не для него, Пятый действовал по-другому…       Мертвецы возвращаются к нему внезапно.       Клаус настолько привык к этой вечной тишине, он давно знает, сколько и когда нужно принимать, чтобы поддерживать состояние вечного покоя. Выключенного радио в его голове.       Поэтому, когда его привязывают к стулу и крошат на глазах его таблетки, Клаус яростно кричит, со слезами умоляя киллеров не делать этого. Не лишать его возможности отключать способности не слышать мертвых, быть нормальным, пусть и поломанным человеком.       Это такой жестокий вид садизма, это хуже воды и удушения, это хуже ударов и огня.       Это — голоса мертвых в его голове.       И первый из них врывается к нему. Мертвый призрак вылезает из шкафа, бормоча себе под нос. Бормоча длинной скороговоркой, и Клаус в отчаянии жмурится.       Ведь он отключил эти голоса еще в юности, когда брат принес ему в склеп таблетки.       Клаус пытается бороться с этим. Он пытается не прислушиваться, смотрит в стену, делая вид, что не слышит их.       Но когда они понимают, что Клаус слышит и видит…       Они обступают его со всех сторон, хором жалуясь на то, что эти киллеры сотворили с ними.       Клаус уже не ребенок, и теперь эти ужасы не трогают его.       Он лишь морщится и отводит взгляд в сторону, умоляя их замолчать или говорить хотя бы не всем вместе.       Но призраки никогда не слушают друга, они пытаются перекричать, перебить. Ухватившись за Клауса, как за свой единственный шанс, они пытаются достать его, заставить заметить, и никак не могут допустить того, чтобы внимание Клауса ушло к кому-нибудь другому.       Бен, стоящий рядом, говорит ему:       — Прислушайся, они помогут тебе.       Клаус вспоминает, как Пятый много лет назад говорил тоже самое.       Как обвинял его в том, что он слабак, ведь решил выключить способность, превратившись в подобие человека, а не выдрессировать ее, как хотел их отец.       Клаус закрывает глаза и пытается заставить их всех замолчать.       От голосов болит голова, а от ломки дрожит все тело.       От пыток ему плохо, а от мертвых вокруг холодно.       Клаусу просто хочется сдохнуть, как хотелось много лет назад, когда он лежал один на каменном полу, слушая о насильственных смертях.       Пока к нему не пришел Пятый.       Почему он не может появиться здесь прямо сейчас?       Все такой же маленький и самовлюбленный, как и много лет назад, нисколько неизменившаяся копия, в которую Клаус когда-то был влюблен.       А может, и не был.       А может, просто был зависим от его общества, спасающего от голосов.       Может, просто был зависим от прикосновений, которые заставляли голоса молчать.       Может, он на самом деле никогда и не был влюблен?       А может, просто пытался убедить себя в этом, потому что на самом деле — никогда не был влюблен Пятый.       Ему просто мешали его крики.       И он просто нашел правильный способ их заглушить.       В любом случае, Клаус пересиливает себя и открывает глаза.       Он слушает.       Слушает всю эту грязь, что обрушивается на него громким гамом десятков голосов обступивших его мертвых.       Слушает и пытается выцепить из этого хоть какую-то мысль.       — Если сейчас же не заткнетесь, никто ничего не получит!       И на удивление они замолкают.       А потом начинают говорить по очереди.       Конечно, Клаус же вырос.       Видимо, теперь, его можно и послушать.       — В конце концов, кто услышит вас, кроме меня. Стоит проявить уважение.       Стоит признаться самому себе, что все они были правы.       И отец, и Бен, и Пятый, и вообще все, кто говорил ему — Клаус, прекрати, тебе просто нужно научиться контролировать свои способности.       Да, просто слушать этот рой голосов…       В конце концов, сидя в метро, Клаус готов согласиться, что в этот раз у него получилось.       Возможно, он даже думает о том, что если расскажет об этом Пятому, он перестанет смотреть на него столь снисходительно.       И может, перестанет винить себя в том, что подсадил его на это.       Он может и думал, что Клаус не догадывается об этом.       Но Клаус прекрасно это понимал.       Просто не мог ответить, находясь под кайфом, на всего его бесконечные извинения.       Но черт возьми.       Он их понимал.       А потом Клаус открывает этот волшебный чемоданчик, оставленный киллерами.       И его встречает война…       Пятый сразу понимает, что произошло.       Сразу, как видит Клауса в военной одежде и с жетонами на шее.       Но не по одежде.       Взгляд человека, только что совершившего путешествие во времени Пятому отличить не сложнее, чем взгляд подсевшего на вещества.       В глазах Клауса такой искренний ужас, что Пятый боится предполагать в какой год он попал.       Пятый подходит к Клаусу, позабыв обо всех их руганях, потому что единственное, о чем он думает — ему нужно помочь.       Помочь, как и всегда.       Для этого он всегда был рядом с ним.       На этот раз у Пятого точно получится. Он будет рядом, он поможет Клаусу. Забудет о том, как они ругались, забудет все плохое, что случилось между ними.       Он поможет.       Пятый сделает все, лишь бы Клаусу стало лучше.       Клаус смотрит на него странным взглядом, словно бы даже не узнает его. Он все еще находится там, куда забросило его время.       А потом он говорит.       — Я должен протрезветь.