Большой чёрный волк

      Три часа как отзвенел колокол последней на неделе службы. Рукава и подол скромного священного одеяния до ужаса промок, застав гремучий ливень — повсюду с рясы текли крошечные ручейки тёплого весеннего дождя. А голову прикрыть было нечем: мужчина, метров двух ростом, тихо смеётся, подымая над головой и так уж промокший рукав, и слегка улыбается неожиданным обстоятельствам, впопыхах добираясь до дома, и одному Господу известно, отчего же было не остаться в монастыре. Грохочет, право, прям над головой, доселе мягкие и воздушные тёмно-каштановые волосы прилипли ко лбу, и даже странные большие пряди, напоминающие формой подобие звериных ушек, припали к мокрой массе, пуская капли за шиворот или хуже того — на и без того промокший бумажный пакет с продуктами.       Но пара поворотов по зернистой мощёной дороге — и наконец хозяин ступает на порог родного старенького дома. Тот чуть поскрипывает в дверях, будто бы приветствуя, и мужчина наконец запирается от непогоды, осторожно возложив на придверную тумбочку нетяжёлую ношу, но тут же, едва отряхнувшись, бросается через весь дом к окну. А там всё так же: небольшой задний двор, небогатый сад, пара фонарей железных и, конечно, громадный — четырёх, кажется, метров в холке! — ужасный монстр цветом темнее вранового крыла. И мирно лежит, умастив псовую морду на мощные чёрные лапы.       Мужчина мнётся. Он с сожалением опускает брови, со вздохом наблюдая недвижимое чудовище, лишь изредка дёргающее ухом, когда ручейки дождевой воды попадают внутрь. Тихий, кажется, совсем ручной, да ещё и слеп на левый глаз — но не подойдёт, как никогда ещё не подходил, и не поднимет головы, хоть знает, что хозяин дома смотрит прямо на него и чего-то безответно ждёт.       Едва слышно меж гулкого грома отворяется задняя дверь. Промокший, но будто бы того не замечая, священник медленно ступает во двор и опирается о ближайшую крупную балку плечом, прежде вежливо поклонившись зверю в знак приветствия. — Вы можете войти, Марс-сан. На улице всё же ливень.       Волк ещё недолго отмалчивается, только дёрнув снова правым ухом и едва заметно хмыкнув. Но закрывает глаза, в покое принимая долгожданное приглашение. И вздымается громоздкая туша, аккуратно, едва ли что-то задев, взгромождается на крепкие лапы, чуть их расставив и, наконец, кланяется в ответ.       Чудовище заметно вздыхает, клубится дымом из ноздрей на выдохе, ворочает землю под острыми когтями, едва скользнув по газону лапой, отряхивается, брызгая во все стороны, и с поднятой головой теряет последнюю звериную деталь: спустя мгновение под броским ливнем всё так же почти неподвижно стоит высокий, статный мужчина. Облачённый в чёрное, с одной лишь яркой рубашкой под острым фраком, поправляет манжеты, не замечая сильного дождя и даже не подымая взора. Тонкие пальцы перебирают ткань, подол, лацкан, всё-всё, только бы даже под ливнем выглядеть превосходно перед простым священником, заботливо волнующимся о старом чёрном волке.       Святой отец, не ожидав ответа до ближайшей ночи, с неподдельной теплотой впервые принимает гостя, улыбается ему по-родному, по-своячески отворяет дверь плечом, не глядя, провожает строгую фигуру взглядом до того же ласковым и нежным, что вызывает странные мурашки — необъяснимо, как он может быть таким, дотоле лицезрев лишь только волчью морду и утыканную странными и острыми зубами пасть. Смельчак он или всё-таки безумец, но вдогонку ещё и крикнет: — Только камин затопи, ладно? Я ещё не успел! — и просьба ужасно смутит новоиспечённого гостя.       Оборотень непонимаючи озирается, нахмурившись, и старается никак не подать виду, встав ступором посреди коридора. — Что, друг? Не знаком с печами? — хозяин дома посмеивается, подхватывая из ванной неподалёку пару полотенец, одно набрасывает на голову и, вытираясь по пути на кухню, вежливо и добродушно поясняет. — Возьми поленья, те куски дерева возле чугунной коробки, и закинь вовнутрь. Огонь разводить умеешь хоть, зверь? — хрипло хихикает, пред последним поворотом бросая бледному мужчине второе полотенце.       Марс наконец выдыхает, опустив острые плечи. С недоумения всё так же морщит лоб, но проходит в основную комнату и всё же немного успокаивается — огонь он хоть разводить умеет, да и дерево вроде видел на своём долгом веку. На удивление неслабые, пусть и до ужаса худощаво-венистые руки подхватывают сразу пару поленьев, отворяют маленькую скрипучую дверцу и гость осторожно выкладывает три-четыре полена внутрь, а после медлит. И лишь на момент оборачивается, держа руки прямо в печи, чтобы понять, точно ли его не заметят, а после только пару раз щёлкает пальцами, словно из них и высекает искру. И отблеск поражает яркостью, менее чем на секунду воссияв с таким озарением, будто с рук его сошла крошечная звезда. Огонь неспешно оплетает угли, дыша и упиваясь в их ярко-алой сердцевине, и пускается лоскутками на маленькие, а после и на дрова побольше.       Священник ещё недолго возится с промокшим провиантом, раскладывает по местам, ставит чайник, чтобы по традиции напоить скромного гостя приятным горячим матча — такому этикету мужчину учили ещё с самого детства. Но любопытство берёт верх, и он, сбросив полотенце с плеч на обеденный стол, осторожно добирается до главного зала, едва заметно заглядывая, чтобы проверить, справляется ли непутёвый волк. И невольно заглядывается: темноволосый мужчина, идеально вылизанный и одетый с иголочки, с гордой и непоколебимо ровной осанкой сидит на коленях перед камином, с чуть повёрнутой набок главой невинно наблюдает за ласковым рыжим пламенем. Полотенце всё ещё в его руках — он словно бы не замечает, что до ниточки промок и замёрз, но тело совсем не дрожит. Со спины не видно, но хмурить брови оборотень наконец перестал, пусть и всё ещё незаметно сжимает данное ему маленькое розовое полотенце, не желая никак отпускать. И дёргается заметно, когда за спиной скрипят полы, а в комнату входит знакомый силуэт, неспешно направляясь с парой кружек к дальнему углу комнаты, поближе к камину. Мужчина, знатно высохший, осторожно усаживается рядом и протягивает кружку, полную густого зелёного чая, гостю, усаживаясь лицезреть те же ласковые языки пламени, словно там действительно что-то интересное, родное. И бог знает, чего им не пересесть за котацу неподалёку, не взять журналов или газет, не отдохнуть на диване — дом далеко не пустой, с коврами и картинами на японский консервативный манер, но отчего-то на холодном полу теплее вместе. — Знаете, Марс-сан, — с теплотой вещает святой отец, отпивая чуть из кружки, — мы ведь с Вами, кажется, уже как год с лишним знакомы. И Вы никак меня всего уже как открытую книгу прочли, а я ничего о Вас и не знаю толком. — Мужчина вполоборота глядит на собеседника, с добротой улыбаясь. И засматривается снова, обрисовывая в памяти небольшие скулы и рельефный профиль, так редко мелькающий перед ним всё знакомство. Марс молчит — только слегка хмурится вновь, опуская взор в кружку и не решаясь отпить.       Молчание навевает неловкость, и, стараясь успокоить явно напряжённого с непривычки гостя, отшучивается: — Чай, кстати, не особенно горчит, если Вас волнует именно это, — хозяин спускает смешок, — пейте и чувствуйте себя как дома. Всё же у печки лучше, чем под дождём, не правда ли? — Правда. — Священник наконец получает долгожданный ответ, пусть и односложный, строгий, но очень нужный. Его всё-таки слушают.       С уст церковника сорвался долгий, добрый и спокойный вздох, и он вновь мирно уставился на костёр. — Что же Вы делаете так далеко от дома, друг? — после небольшой паузы, тихо и с заботой спрашивает. — Мне казалось, оборотни, подобные Вам, обитают далеко-далеко в Альпах, и… — договорить не успевает, как его перебивает сам грозный зверь. — Можно на «ты», Ёсимура-сан. — Говорит строго, но очень тихо, словно стеснительно, и делает первый глоток.       И святой отец озаряется славной, солнечной улыбкой, посмеиваясь и продолжая: — Спасибо, Марс. И всё же… Почему ты здесь? Книги и писания говорят, что в Японии такого этноса нет уже как пять веков. — Мои… Родственники. Они живут неподалёку. Мы довольно старый род и редко выходим в люди. — Гость снова напрягается, теряясь в только что придуманной правде. — Я не совсем то, чем Вы меня считаете, Ёсимура Акио, и я бы не хотел об этом.       Священник виновато опускает взор, глубоко вздыхая. — Неужели совсем останешься в тени, Марс-сан?.. — Мужчина чуть наклоняется, с небольшой тревогой и грустью вопрошая. — Вы можете спрашивать что угодно, кроме того, кто я и откуда я.       Акио делает паузу, размышляя, утопив взгляд в кружке. — Тогда… Для чего ты здесь, Марс? Ради чего каждый день приходишь ко мне на лужайку и ждёшь, пока я вернусь домой?..       Самый простой вопрос пробивает оборотня на дрожь, и он едва заметно поджимает губы, опуская взор. Для Чего он здесь? Ради Кого? Мужчина теряется. Совсем слабо мотает головой, чуть приоткрыв рот на бесшумном вдохе, и крепче сжимает напиток. Молчит. А святой отец и не торопит. — Неужели ради меня, Марс-сан, Вы приходите ровно в шесть большим и страшным зверем, не находя смелости поговорить?.. — Ёсимура подмечает лёгкое, дёрганное сокращение мышц чужих тонких когтистых пальцев, когда переходит на «Вы». И снова ласково улыбается, принимая хмурость и молчание товарища за очень стеснительное «да»: тот не поднимает на него взора, старается отвернуться, чуть дрожит — то или от злости, или от нервов, он склоняет голову, но не выпускает из рук то маленькое полотенце и всё-таки правда вкусный напиток. — Я просто не хочу быть один, — раздаётся хриплым шёпотом из почти не разомкнутых губ, и речь почти что заглушается треском поленьев в огне. — И не будешь. — Отвечает ему на выдохе, вторя тихому-тихому тону. Акио неторопливо, плавно и невероятно нежно укладывает крепкую, но извечно мягкую, пусть и чуть мозолистую руку поверх бледной чужой, неспешно подаётся вперед — и Марс это чувствует. Чувствует, как веки дрожат, когда он закрывает глаза, поддаваясь ненавязчивому, но неожиданному поцелую, принимает его боязно и нерешительно — боится, что это злая шутка или иной злой умысел, но успокаивается и всё-таки поддаётся, когда Ёсимура по-детски переплетает пальцы их рук, попутно после поцелуя ещё и хихикая. Старый, но такой ребёнок, священник ластится и еле дышит, только бы не создать дискомфорта. — Ты согласен? — интимный шёпот обжигает губы, но хозяин дома никогда не снимет нежной улыбки, перебирая чужие пальцы в своеобразном «замке».       И альпийский оборотень догадывается, что от него хотят. — Я… Да. — Руки дрожат, но Марс крепко сжимает чужое запястье, оставив кружку и даже маленькое полотенце в стороне. Он обвивает чужую шею, неуверенно подаваясь к новому поцелую и тонет в нём, отклоняясь назад вместе с партнёром.       Акио слегка кивает, покусывая чужие губы, проходится рукой по ещё слегка мокрым чёрным волосам новоиспечённого любовника, подтягивает к себе за поясницу, теснится как можно ближе, грея телом, сжимает замочек из рук плотнее и ловит чужое сбитое дыхание, осторожно положив партнёра на спину. Оборотень часто моргает, теряется в новых чувствах и ощущениях, поддаётся даже тогда, когда желанные руки неспешно, вежливо и осторожно расстёгивают пуговицы искусного чёрного фрака, бережно распахивая и принимаясь за белые полупрозрачные пуговицы арбузного цвета рубашки с тонкими вертикальными белыми полосами. Поцелуи сходят к шее, чужая колкая, треугольная и очень короткая тёмная борода слегка царапает синевато-молочную кожу, покрытую непривычным румянцем в щеках, Ёсимура подхватывает друга под бёдра, слегка сжимая, жжёт кожу мокрым и жарким дыханием. Гость резко выдыхает, кажется, впервые за долгое время отдавая тело возбуждению и, кажется, даже отпуская себе этот грех, сбавляя робость и недоверие к себе и партнёру. Чёрные когти врезаются в загривок священника, Марс дёргается в тазу, впервые ощущая тёплую, пусть чуть мозолистую руку на своём паху, чувствует, как партнёр перебирает пальцами, точно зная, куда нажать где массировать, и даже испускает едва заметный стон, когда к нему в самой нежной области плотно прилегает чужой пах. Брюки аккуратно стянуты и уложены неподалёку, к прохладной коже оголённых бёдер и торса примыкают горячие руки, осторожно поглаживающие места, куда пока не добрались многочисленные поцелуи, и Акио, тяжело дыша, постепенно раздевается сам, стараясь и не торопиться, и не задерживать — избавляется от ровного чёрного тканного пояса, скидывает амикт, наспех расстёгивает множество надоедливых пуговиц, откидывает к дивану священное одеяние и бросается заново в желанные объятья, обвивает всё изящное тело и припадает к тонким губам, ловящим недостающий во вздохах воздух. Но тут же «чертыхается», хмурясь и мыча в поцелуй. — Почти забыл… — Ёсимура заглядывает в недовольные алые глаза, вещая извиняющимся тоном. — Дай только до шкафа добраться, пожалуйста. — И солнечная улыбка спасает положение.       Ловко и юрко святой отец поднимается, но всего на мгновение, лишь выуживая из шкафа неподалёку тюбик хорошего, но уже подзапылившегося и наполовину истраченного лубриканта под недоумевающий взгляд почти голого любовника. — Что? Никто из нас не безгрешен, Марс-сан, — с каплей лёгкого стыда отвечает на немой вопрос и тут же возвращается в дело.       Акио пускает смешок, и даже слышит что-то похожее от партнёра, но тот тут же отворачивает лицо, закрываясь. И всё-таки не навечно — пара лёгких боданий и ласковый комплимент очаровательному смеху, которого так стыдится собеседник — и сильное смущение перетекает в совсем иное русло. Оборотень отчаянно тянется за поцелуями, и не менее отчаянно получает целое море, порой даже с задатком на французские без боязни множества острых, страшных клыкоподобных зубов альпийского волка. А последний дёргается и ёжится, когда его избавляют от последнего элемента одежды, и вскоре аккуратно касаются самых нежнейших мест, ощущать чужое тепло в которых — крайне новые ощущения за столько лет. — Ты позволишь?.. — Ёсимура добродушно шепчет, уточняя повторно, и на короткий кивок отвечает лёгким укусом в шею, давая волю самому главному.       По нежным местам дорогого гостя стекает что-то слегка прохладное, и с неожиданности тот испускает краткий вздох, почти ахая, но успокаивается под поглаживаниями любовника, а сразу за тихим и ласковым предупреждением следует первый палец, проникший внутрь. Новые чувства заставляют содрогнуться, дёрнуться, непонимаючи вздохнуть, жалобно нахмурив брови — одно дело веками читать, безразлично выучивая анатомию человеческого существа, все его недостатки и плюсы, да даже заглядывать в камасутру, чувствовать напрямую — дело совершенно иное. Марс поддаётся, доверившись, и обмякает, кусая губы. Спустя несколько минут проникает второй палец, и святой отец старается совсем не торопить события, растягивая нежные минуты и самого партнёра. Ещё чуть-чуть, три пальца, множество поцелуев и едва ли не засосов — маленьких меток, чтобы сошли скорей, бывший зверь ныне тихо стонет, скрывая своё лицо предплечьем, пока не получит самый жаркий поцелуй, просящий разрешения, и ответит на него с такой же похотью — прижмёт партнёра ближе бёдрами, почти что приглашая. И двинется вперёд, когда Акио войдёт, просто считая, что так правильно и просто очень хочется.       Ёсимура наконец наваливается, с позволения войдя почти до конца, ласково обнимает и благодарно ластится, почти дрожа от приторно сладких стонов — ужасно нежных, стыдливых, сдерживаемых гордостью, что почти срывается, толкаясь с чувством, пока его любовь не попросит быстрее, грубее, глубже. И каждое движение Марс повторяет за ним — насаживается, просит, целует, царапает бездумно спину и плечи простого человечишки, делает так, как чувствует, и стонет так, как того желает. И точно так же бурно, ярко и желанно изольётся на чужой торс, вцепившись ужасной пастью в чужое бедное плечо. А Акио стерпит, всё обязательно стерпит, точно так же излившись с чувством, только уже вовнутрь. И припадёт к дрожащему с отдышкой, обнимая и нежно гладя, вслушиваясь в довольный скулёж и тихое урчание над ухом, заглушающее даже ярый и грозный гром от страшного сильного ливня. Пускай идёт.