нетрадиционные методы лечения

Нет, Николай никогда не даёт слабину. Трубецкому привычно. За столько лет работы бок о бок чужие тараканы становятся как родные, с ними — хочешь не хочешь — приходится мириться. Как и с привычкой Никса методично, изощрённо гасить себя работой шестнадцать часов из двадцати четырёх. Но он находит временные, но выходы. Ступени — так он их называет. Три ступени самообладания Николая Романова, которые ему нужно преодолеть, чтобы хотя бы на время снять извечное напряжение с чужих плеч. Их маленький секрет на двоих. Николай холоден. Величественен. Но перед ним — Николай встаёт на колени. И, честно говоря, Сергей никогда не видел ничего красивее. Этим вечером всё именно так. Он в форме. Его. Китель принадлежит Сергею, и не то, чтобы на это есть много причин. Возможно, Николаю жалко портить свой. Возможно, его просто заводит запах Сергея на воротнике, обнимающий плечи в моменты, когда сам Трубецкой втрахивает его в кровать. Так или иначе, Сергей никогда не раздевает его полностью, когда дело доходит до верёвок. Это красиво: они белые, перетягивают крест-накрест синюю ткань и грудь Романова так, что она вздымается коротко и часто, он точно паникует: ускользающий из-под бледных пальцев контроль сродни удушью; Сергей держит его за волосы, заставляя смотреть в глаза. Николай сбрасывает контроль, как змеи — кожу, и это первая ступень. Руки стянуть крепким узлом за спиной. Так, чтобы удобно было лежать. Лодыжки пока не трогает — на Николая хочется смотреть, хочется видеть его лицо, пусть иногда это почти больно. Когда последний узел затягивается, Романов замирает, как выскочившая на шоссе напуганная лань. Сергей останавливается, давая ему возможность выровнять дыхание. Вдох-выдох, раз-два. Никсу, кажется, страшно. Страшно и блядски хорошо. Трубецкой гладит чужой затылок — хороший, хороший, хороший мальчик — и соскальзывает пальцами ниже, на губы, в податливо открытый горячий рот. Он особенно упоителен, этот рот, эти узкие чувствительные губы. Обжигает каждый раз: сесть напротив него, пальцами — в волосы, развести колени. Николай смотрит по-змеиному, но внутри его горла обжигающе горячо. Обжигает — трахать его в рот, глядя, как верёвки перетягивают узкие плечи. Но нет, не сегодня. Сегодня — Сергей касается его. Он сам — длинный, худой, ломкий — наблюдает за Сергеем с затаённой дрожью. Трубецкой опускается на колени между его разведённых длинных ног, касается кончиками пальцев верёвок. Николай не скажет, если ему больно, поэтому проверять всегда приходится самому. На шее он останавливается дольше всего. Прикасается губами-зубами к раскаленной жилке пульса на ней, и к белому плечу, и ямке над ключицей, к самой ключице, что кажется тонкой, сахарно-хрупкой под полупрозрачной кожей. Искусство. Из-под руки Микеланджело высеченная скульптура. Именно поэтому красные синяки на этой белизне смотрятся просто восхитительно. Он толкается внутрь. Николай приходит к нему уже подготовленный. Маленькая часть контроля, которую он ещё не готов отдать. Сергей понимает и не настаивает — однажды они придут и к этому, а Романов выбрал его как раз потому, что он умеет ждать. Сергей медленно выходит и погружается снова. Медленно. Невыносимо. Он слышит, как Николай задыхается, сладострастно распахивая губы и запрокидывая голову. Верёвки натягиваются, собирая ткань формы на часто вздымающейся груди. Это вторая ступень. Сергей засматривается. Целует, поглаживая по доверчиво подставленной шее. Раньше Николай ему не давался, затем начал недоверчиво позволять, теперь — сам просится под тяжёлую широкую ладонь. Трубецкой одёргивает руку. — Нет. — Говорит он, и Романов молчит, потому что ему не разрешали отвечать. — Не сейчас. Толчок, ещё один, выдыхает прерывисто — ему тоже нелегко. Николай часто дышит в шею. Он уже сдался. Неловко поднимается навстречу, тычется губами в колючий подбородок. Касается губ. Сергей сгребает его в охапку, придавливая своей тяжестью, своей силой — Николай стонет. Вот, что ему нужно. Сила. Чужая, выше его собственной — такая, чтоб удушьем и верёвками, толчками и рывками, рыком и скулежом. От и до — хозяйским кнутом. У Трубецкого эта сила есть. Он знает, как обращаться с кнутом. Он толкается снова, входит рывком, грубо и глубоко на этот раз — замирает. Николай с ним играет, сжимает в себе, это вообще единственное, что он может сейчас, вот так, сделать — обнять длинными пальцами прутья в изголовье кровати и свести его с ума одним движением бёдер. Трубецкой выдыхает. Смотрит в глаза. Близко. Волосы падают на лицо. Это — третья ступень. — Ты слабый. Говорит, потому что знает — Николаю это нужно. Нужно слышать, нужно знать, что он имеет это право — право слабости. Оно для него роскошь непозволительная, но с Сергеем можно. Сергей позволяет. Кажется, ему хочется вскрикнуть. Трубецкой накрывает его рот ладонью и целует свои пальцы. Зрачки Николая в этот момент сжимаются и раскалываются, водоворот в сердце реки — он больше не может отвести взгляд. Он зажимает его рот, трахает его, он его п о д ч и н я е т — и им обоим это нравится. Он знает: подчиняться сложнее, это целое искусство, которое Николай освоил в совершенстве. Величайший дар — быть тем, кому Романов доверяет себя безоговорочно, вот так, до сорванных хрипов и натянутых как струны мышц. Сергей кончает в него, глядя прямо в глаза, а Николай, кажется, слепнет на несколько секунд. — Умница, — Шепчет Трубецкой, нежно целуя синяки от собственных пальцев на мокрой шее. — хороший мальчик. Ладонь соскальзывает с его рта, и Романов успевает поцеловать её напоследок красными губами. Сергей откатывается в сторону. Кладёт ладонь на мокрое бедро. Николай дрожит. «Пять минут» — произносит одними губами, и Трубецкой кивает. Ему тоже нужны эти пять минут, чтобы прийти в себя, но по большей части он просто хочет продлить момент чужой слабости. Ради Романова в том числе. Николай поворачивается к нему спиной. Сергей целует его в загривок, пока развязывает верёвки на затёкших вздрагивающих запястьях. Потом он тщательно разотрет, смажет мазями и зацелует темнеющие синяки на коже Николая, потом Николай снова спрячет их под формой и напускным холодом, потом они снова — руководитель и подчинённый. Но это всё потом, потом. Сейчас — Николай оборачивается на него через плечо. Алый стыд на щеках и спутанная чёлка, податливая нега. Пламя тлеет, искрами рассыпаясь по коже. Николай смотрит на него — впервые — с благодарностью. И это самое правильное, что может быть.