черновик

Допивать совершенно не хотелось. Я перевела взгляд с полного бокала кислого вина в своей руке на костяшки, которые были обтянуты кожей, словно та вот-вот порвётся. Ухмылка тронула мои губы. Вспомнилось, как много лет назад, переведясь в другую школу, мне было страшно стать грушей для физической и моральной расправы. В те времена родители часто уезжали на дачу, а я, как среднестатистический подросток, уже знала не только вкус алкоголя, но и где его можно без проблем купить. Так, оставшись дома в очередной раз одной и раздобыв пару цветных банок слабоалкогольной смеси, я сидела на подоконнике и смотрела на деревья за окном. Идея пришла в голову так легко, как приходит в голову только глупость или сумасшествие. Поступью новорождённого гения, которая была заметно охмелевшей, я потащила своё тело во двор, к тем самым деревьям. Не давая себе шанса на сомнения, сжала кулак и начала, будто спичкой, чиркать его об кору. Не было струек крови, и не было внезапно накрывшей меня волны адреналина, как в изобретённом братьями Люмьер кинематографе. Но были занозы в свежих ранах, и была боль, которая сковала руку, не дав сделать больше. Я вернулась домой, промыла руку мыльным раствором, вооружилась пинцетом из маминой косметички. Всё произошедшее парой минутами ранее казалось теперь постыдным, хмель моментально исчез, как заканчивается длительная, мучительная агония – в один миг наступает смерть. И моё состояние действительно было к смерти близко: дыхание замерло и четырёхкамерное, по субъективным ощущениям, тоже. Один только мозг не по правилам, вместо полного отсутствия реакции на раздражители, всё-таки взрывался единственной – я вдруг поняла, что вытаскиваю занозы из ран на левой руке. Правша, с разбитыми костяшками на противоположной руке, внушит уважение к себе разве что полному идиоту. Мысли судорожно метались. Вернуться и разбить правую руку? Стать амбидекстером, и держать ручку до выпуска из школы только в левой руке? Это была первобытная, воинственная паника, занёсшая надо мной своё копьё, будь она в обличье человека. Мы с ней познакомились еще в младшей школе. Меня тогда посадили рядом с самой популярной девочкой класса, которая наперекор всем клише, не задирала свой нос, а была доброй и болтливой ровно настолько, чтобы я до сих пор верила, что она не делила людей на крутых ребят и неудачников вроде меня. На одной из перемен эта девчонка развернулась ко мне, улыбнулась, а уже в следующую секунду ловко стянула с моих волос резинку. Никто её не видел: ни одноклассники, ни учитель в очках с линзами шириной, наверное, с мой детский палец. Не видела её и я. Но ощущала так тонко, что могла бы описать лучше, чем, если бы, видела глазами. Женщина в шкурах животных. Женщина грязная. С запутанными, в колтунах, смолянистыми волосами. С массивной, выдвинутой вперед нижней челюстью, которая как капкан, сжимается с силой челюсти дикого хищника, когда женщина, как пёс, грызёт кости. Женщина держала наготове самодельное копьё, наверняка, сделанное из тиса, ведь ещё латиняне говорили, что тис – дерево войны. И заострённый конец этого копья упирался в мою шею, так тесно, что было страшно сделать вдох и не насадить себя на него, как коллекционную бабочку на иглу. Но, в отличие от мотыльков, я не была так эстетически привлекательна, так фактурно сложена. В моей голове была единственная установка, почти базовая потребность, как поесть или лечь спать – быть незаметной. А на моей голове всегда, изо дня в день, из года в год, была одна и та же причёска – хвост. И когда эта популярная девчонка распустила мои волосы, то обрекла меня: ведь кто-то точно сейчас меня заметит, начнёт рассматривать, крикнет остальным «ребята, поглядите, какое уродство!». Когда эта популярная девчонка распустила мои волосы, то обрекла меня, потому что пришла эта женщина, и я не могу дышать. Прошли годы с первой встречи, и вот я сижу с разбитыми костяшками на левой руке, а копьё дикарки снова упирается куда-то в проекцию сонной артерии. Она время от времени, будто проверяя эластичность кожи, надавливает остриём сильнее, от чего на меня накатывают рвотные позывы. Моя паника, моя необузданная подруга, которая хочет убить, но в отличие от других, вонзает нож не в спину, стоя сзади меня, а спереди – глядя мне в глаза. Шум за дверью, как аттракцион-катапульта, резко отрывает меня от почвы воспоминаний. Я снова в родительском доме, но теперь мне далеко за двадцать и я тут гость. Левая рука цела, а в ней – бокал. Сейчас зайдёт мама, окинет пустую бутылку неодобрительным взглядом, а мне станет стыдно сказать в очередной раз, что это вообще-то не алкоголизм, а профилактика бессонной ночи. Но сегодня у меня не осталось сил мотать нервы ни ей, ни себе, поэтому я поддаюсь импульсу и выливаю полный бокал вина в цветочные горшки орхидей, попутно пряча бутылку в шкаф. Через несколько мгновений в дверь действительно стучат, и я наигранно упираюсь взглядом в экран ноутбука передо мной, который погас, наверное, еще полчаса назад. – Как успехи? Сделай перерыв, ты с самого утра ничего не ела. Такими темпами медицина получит не новатора, а заморенный голодом труп для этих ваших вскрытий. – Мама замолкает, пристально глядя в мои глаза. Я знаю, что она видит в них хмельной блеск, и сдерживается, чтобы не окинуть комнату взглядом в поиске следов преступления. – Потратить время на приём пищи или на разработку лекарства от той же болезни Крейцфельдта-Якоба? Это инфекция, которой заболевают, съев заражённую говядину. А потом слабоумие, фатальные нарушения в мозгах и смерть. – Перехожу от претенциозных терминов к понятному объяснению, чувствуя, что веду себя неоправданно грубо. Да и по правде, я прочла об этой болезни буквально пару дней назад, лазая на форуме от скуки в метро, даже не уверена, что правильно произнесла название. Будь мама профессором не исторических, а медицинских наук, копни она сейчас глубже, вся спесь спала бы с меня разом. – На ужин как раз паста с говядиной. – Её голос ровный, но мне кажется, что она разгадала мой спектакль, и теперь смотрит на меня как на жалкого щенка. Да, мама, мы обе знаем, что про болезнь я осведомлена ровно столько, сколько сказала тебе, и не фактом больше. Обе знаем, что хоть ты и не видишь экран моего ноутбука, но для тебя не секрет, что на нём – ничего. Обе знаем, что никакой я не новатор, и вряд ли им стану. Обе знаем, но играем незнание, каждая жалея чувства другой. Спасибо тебе, мама. – Хорошо, спасибо, я как раз уже закончила. Эту квартиру родители купили пару лет назад, взяв посильный кредит, если такие вообще бывают. И теперь отец, официально работающий пожарным, будто огонь скачет с одной подработки на другую, воспламеняя любое дело своим упорством. В мои редкие приезды я иногда пристально смотрю на него, как он улыбается и шутит после тяжёлого дня, хочу залезть в его черепную и узнать, откуда же у тебя так много сил, папа? И если это то, что можно передать через гены, то почему ты не поделился этим со мной? Моего упорства хватает только на паскудные мысли и опустошение бутылок, мои руки опущены там, где надо бы работать, как заведено у живого дышать. Но, наверное, ты веришь в меня, или, даже, знаешь наверняка, что я справлюсь и без генного допинга. Поэтому дал мне только твои русые волосы, которые я предательски крашу в цвет сажи, дал мне твои карие глаза, которые я прячу за очками в квадратной, будто из 90-х, оправе, дал мне свою волевую угловатость нижней челюсти, от чего, сжимая зубы до скрипа, я не просто транслирую, я – сама ярость. Дал, в конце концов, мне свой ровный, небольшой нос, который делает меня похожей на тех маленьких собак, которых вывели сантиметр в сантиметр под размер дамских сумочек. А я ведь не люблю собак, папа. Усердный труд покрывает выплату кредита и сытую, с хлебом и маслом, жизнь, но этих средств недостаточно, чтобы сделать капитальный ремонт во всех комнатах, о чём эта квартира намекает на каждом углу. Имея традицию ужинать вместе, мы много вечеров посвятили обсуждению того, какой должна быль мебель в гостиной, какого оттенка будет плитка на полу в кухне, греческие жалюзи или хлопковые шторы. Обсуждения эти давались нам легко, как даётся критиковать любому неимущему машину класса люкс – с жаром, перебивая друг друга, как будто завтра мы правда пойдём в строительный магазин и всё это купим. Это были те грёзы наяву, от которых каждому из нас становилось лучше, поэтому я задаюсь вопросом: наконец сделав ремонт, будем ли мы счастливы от него настолько, насколько мы счастливы о нём мечтая?