Осколки прошлого. Три смерти

Вороной, бешено сверкающий лиловыми глазами, жеребец несётся по колышущемуся морю высоких степных трав. Ковыль, приминаемый тяжелыми твердыми копытами, распрямляется, едва клонясь к земле. Конь изогнул шею, косясь на зеленое море, точно носом корабля взрезаемое широкой грудью с лоснящейся черной шерстью. Трехлеток летел пущенной стрелой, сам не зная куда и отчего. Ковыль сменился на алое поле маков, пылающих как настояшие факелы. Простые цветы, но их, именно их запах был пьяней любого вина. Маки закачались, отшатнувшись от опускающегося копыта. Жеребец сделал еще пару шагов и остановился, замерев в закатном свете черным силуэтом. Лишь пышный хвост да длинная грива колыхались, послушные малейшему порыву ветра, бились в диком танце. Такого коня и под седло не жалко. Красив будет с золотою уздой, при каждом шаге звенящей. Да только кто ж сказал, что это конь? Грива вороная когда-то кудрями черными, смоляными была. Шерсть, цвета ночи—кафтаном опричным. Глаза серо-голубые в лиловые обратились, да только тоска в них человечья уж никогда не исчезнет. Горькая то тоска, слезами по морде лошадиной горючими катится, а под сердцем будто змея заворочалась огненная. Болит рана, любимым нанесенная, болит сильнее чем когда-либо ныли старые шрамы. А слёзы хрустальные всё падают и падают на землю сырую и расцветают там синие-синие васильки. Прямо как Федоровы глаза, как камешек на рукояти кинжала, отцом подаренного. «Красиво отделаны чёрные кожаные ножны кинжала — серебром блестят, жемчугом мелким переливаются. А лезвие острое! А ручка, с камнем васильково-синим! Как верно под Фёдорову руку отец заказывал. Алексей Данилыч даже о любимых васильках сына не забыл — как живые колышутся на лезвии белом. Алексей Басманов помнит, как глаза у сына загорелись, когда тот, как величайшую ценность, осторожно взял кинжал. Любуется Фёдор на отцов подарок, всё из рук не может выпустить. Задремал он за мечтою сладкой, и видится ему во сне поле васильковое, на закате. … Колышутся цаеты синие, словно море, словно глаза глубокие статного юноши, на вороном скакуне вперёд летящем. Вьются на ветру буйном кудри смоляные, плащ алый, как крылья сзади летит. Храпит от скачки вороной жеребец, арабских кровей. Отсчитывают тонкие длинные ноги за саженью сажень. Бьётся о левую ногу у черноволосого, как луна лицом белого, воина богато изукрашеная сабля. И только подарка отцовского Фёдор Алексеевич найти не может. Не затерялся он в сбруе конской, золотом блещущей, не померк на фоне одежд богатых — нет кинжала с каимнем синим… Проснулся молодой Басманов и прижал к груди подарок. «Ни за что с ним, ни за какие богатства мира, не расстанусь!» — подумал черноволосый да и выбежал во двор, по весне ещё снегом укрытый. Пётр, брат старший, сидит на крыльце, да за нить что-то тянет, и оно, яркое, как кораллы, как маки алые, со свистом измученным вырваться пытается. Фёдор присмотрелся — снегирь. Птичка, обессилев, упала на руки к брату. Меньшой тут же подбежал: — Петь! Не мучай пичужку! Пусти его! — голубые глаза подёрнулись дымкой слёз  но Федя, тряхнув смоляными кудрями, упрямо смахнул их. — Ещё чего! Феденька, братик, ты знаешь хоть, сколько я ловил его? Теперь ни за что не отпущу! — А обменять согласишься? — с замиранием сердца спросил Фёдор, с вызовом глянув в светлые глаза брата, на его улыбку и веснушчатое лицо, золотисто-русые кудри. — Это смотря на что, Федя, — призадумавшись ответил брат, — За бесценок живую птицу обменять никак нельзя. Фёдор без слов протянул брату кинжал. Петр изумлённо присвистнул: — Это ж тот, который тебе отец подарил! Не возьму. — Ничего больше у меня нет. Парень осторожно положил в руки младшему Басманову полумёртвую птичку, бессильно разметавшую крылья и бережно взял кинжал. — Ты только отцу не говори, что мне его отдал! Но Фёдор уже не слушал. Он бежал к дому, чтобы постараться выходить снегиря. Но наутро, несмотря на всю заботу, снегирь умер, лёжа на спине, раскрыв крылышки и выбросив застывшие лапки вверх. Даже его кораллово-красная грудка слегка поблёкла, пёрышки намокли и растрепались. Федя с почестями похоронил бедную птичку, глотая горькие слёзы сожаления, стоя над нехитрой могилкой, под берёзкой, в лесочке около дома. Каждую весну, каждое лето он приходил навестить снегиря, приносил васильки и чувствовал, будто по щеке мазнули упругие перья. И служа опричником никогда не забывал о маленькой доброй пичужке, поделившейся с ним последним своим теплом по весне.» Мотнул конь головою, стряхивая сонное оцепенение. А в груди скребёт: «Первая смерть на твоих руках, на твоей совести. Хотел спасти да не смог — обещание, срывающимся голосом детским прошепченное, не выполнил…» А в противовес вкрадчивому другой — словно серебряных колокольцев звон чистый: «Не твоя вина. Плохо было б, если мимо прошёл, если бы забыть смог легко.» И не помнит вороной, отчего так хорошо становится, когда голос этот слышится. Нежный, сильный, неужто ветра шёпот? Нет ведь! Где видано такое, чтобы ветры говорить по-человечески умели? Да так ладно, звонко, будто девица какая… «Казачка. С Дона великого черноокая девица, с косами-змеями. Как в степи встретились, так разойтись уж не сумели. Танцует она, за спиной где-то стреноженные кони пасутся, пофыркивают иногда, головами потряхивают. А казачка смеётся, чертовка, причаровывает смехом серебристым, чёрными змеями-косами летящими, будто сами по себе, без танца танцующими. Степная соколица — перья пёстрые, полёт стремительный и в глубине бездонных чёрных глаз огонь такой решительный плещется, такой яркий и живой. Летит по степи, в море седого ковыля к шее кобылы караковой прижавшись, и свистит по-молодецки, как сабля, воздух рассекая. А вечером поёт: — «Нешто заря вечорня, Оставишь меня, покинешь. Где милый мой сегодня: Жив, аль голову буйну сложил?» Стонет будто — страдает сама Степь от пожара летнего. Гудит огонь, тяжко сажей плюясь. Солнце палит нещадно, ветер жадное до иссохшей травы пламя быстро несёт за многие сажени. — Люблю я тебя. Как увидела, так и полюбила, — тихо шепчет она, склоняя голову с тяжёлыми косами на острое Федино плечо. — И я. Будто остановилось на секунду сердце, замерло, поражённое. А следом, словно прокричать пытается: «Вот! Вот оно! Без того жизнь — не жизнь…» — гладит Фёдор казачку по волосам, целует в лоб, прижимает к себе, — А пойдёшь за меня, коль свататься стану? — Пойду. И глазищи свои невозможные распахивает так доверчиво, и такая любовь в них плещется, такая сила и страсть, что милее скачки дикой Фёдору стала. Седмица на исходе и Басманов с подарками заезжает, красуется на вороном, статном, тонконогом. Глаза — аметисты, да каждый — что твой кулак. Грива шёлковая, к узде ленты прицеплены. Да только выходит казак молодой — брат старший любимой. — Э, нет, парень. К ней ты свататься не пойдёшь! — на плечо рука молодца рослого ложится. — Это еще почему? — Просватана я, — из-за спины, от крыльца доносится. И стоит гордая надменная, смотрит свысока, улыбается. Только в глазах печаль. Сердце рвёт, душу. — Прости… — одними губами шепчет и слезинка тонкая скатывается со щеки. Бледнеет Басманов, алеет от злости, выворачивается из-под дружеской руки и летит вглубь бескрайнего золотого моря. Зверь воет, плачет, когтями душу на куски рвёт. А утром на пепелище возвращается. Сердце удар пропускает — ноги сами к родному двору несут, да потом не держат. Падает Басманов на колени, слезами захлёбываясь, кричит надрывно, прижимает к себе холодное тело в белом платье. На груди будто маки вышиты, в лице ни единой кровинки — глаза туманом утренним подёрнулись. Говорили, вопль тот по с юга до севера, с востока на запад по всему свету белому слышен был. — Не может так существо живое кричать! — боятся люди, двери, окна запирают. И правы ведь — не живой Федя, после того как глаза собственной рукою любимой закрыл, собственным плащом укутал, перед тем как в могилу опустить. Не суждено невесте было женою стать. Как и любимой — невестою.» Падает жеребец на колени, не встанут боле маки, тяжким грузом придавлены. Дождь тогда был — пеленою стоял. Очертания темных сосен за бледной завесой размылись, а из-за леса выглянуло нежно-голубое небо, лазоревое. А этот кусочек, с мягким, белым большущим облаком окаймлял дождь и серая, как любимая отцовская кобылица, туча. Да где это было только? Неужто тут, сегодня? Плакать-то хрустально-чистыми слезами цветы не сумеют. Хоть и больно… «Москва. Златоглавая, величественная, правителю под стать. Много крови на твоих руках, не отмыться теперь тебе вовек, Феденька…» «Феденька…» Роняет конь голову на ковёр степных трав. «Ночь тогда лунная стояла. По весеннему-теплая, хоть и ветер с востока облака гнал, как дымкой застилавшие и без того смутный лунный свет. Звезды как никогда ярки были, мерцали на небе, что снег в ясную погоду, что бриллианты на черном бархате, что жемчуга на шелке. В такие ночи не спится обычно, никогда. Звездами любуешься, на подоконнике сидя, подставляешь лицо неверному лунному лучу. Одна, особенно яркая сверкающая точка, блеснула на прощание, и скрылась за облаками с востока, луна за тучею пропала и чудная бархатность ночного неба уже нарушена. — Чего спать мешаешь, бесёнок? Звёздочками Божьими любуешься? — Всё-то тебе, государь, известно… — но с окошка спрыгивает молодец, голову буйну повесив. — На-ко. Выпей. Проснёшься — свежая голова будет, с тоскою распрощаешься. И не ведает Фёдор, что в глазах, любящих прежде, ныне злоба пламенеет. Не ведает что яд собственной рукою к устам поднёс.» Медово молочный месяц на черном фоне бархатного неба. Звезды, рассыпавшиеся, будто по ткани, такого настоящего, глубокого черного бархата кажутся мелкими бриллиантами и жемчужинами. Третьего дня уж нет, как Федьку похоронили. Третьего дня вороной жеребец по степи гуляет, голову большую на колени черноглазой казачке укладывая, да снегиря тёплым дыханьем обдавая. Третья ночь яркая, как Федюша, когда живой был. Безлунная, звездная ночь. На темно-синем бархате неба бриллиантами сверкают звезды. Легкой дымкой облака набегают на них и укрывают сверкающие камешки как газовая вуаль. Светлая ночь, теплая. Да не всем. Стоит у могилы человек. Кается, прощенья просит. И чудится ему — лошадь фыркает, носом бархатным в щёку тычется. — Спаси и сохрани, Господь милосердный! А Федя смеётся заливисто. И пролетает по верхушкам деревьев тихий шелст ветра. Конь лежит среди маков, и спит. Отгорел пожар заката, отгремели его битвы. Теперь есть лишь синее небо, исчерченое облаками и алый покров степи.