Часть 1
20 апреля 2021 г. в 00:32
Февраль 1563 года от Р. Х
Царская ставка под Полоцком
— Ох, хорошоооо! — стонал Иван Васильевич, лежа на походном ложе в царском шатре. — Да, вот так… Тут… Да левее чуть… Господь мне тебя послал, Федька, бесценное ты сокровище!
Сильные бережные руки юного рынды[1] умело разминали царскую спину, втирая бальзам на целебных травах, от которого кожа начинала приятно гореть. Иван блаженствовал. Коли не мучила кого поганая хворь, тому не понять, каково это, когда наконец отпускает сведенную болью спину[2]. Никакие райские наслаждения с тем не сравнятся. Ох, карает Господь по грехам тяжким — вроде и не стар еще Царь и Великий князь всея Руси, а то в спину, то в шею вступит вдруг, да так, что хоть волком зимним вой, и первого же, кто по делу аль без дела на глаза сунется, смертию казнить охота. Видать, беречься пора, да как убережешься в походе-то? Где-то и просквозит. Хоть и торопился постельничий изыскать государю пристанище в одном из теремов сдавшегося Полоцка, не поспел еще, много порушили во время штурма, а в неготовое жилье въезжать царю-победителю несолидно, шатер царский приличнее будет.
— Повыше чуть еще… Хорошие руки у тебя, Федя… Легкие, умелые… — довольно вздохнул царь. — Давай еще… Да мазь не кончилась ли? В ларце тогда возьми, Онуфриевна довольно с собой давала, награди ее Бог…
— Есть еще, государь, — деловито отозвался рында, не отрываясь от дела, весьма нелегким оказавшегося. Силен Иван Васильевич, истый воин! Тело словно из дуба мореного. Ладони скользят по спине царской, то лаская легко, то сильнее, снадобье втирая, то нажимая крепко, изгоняя боль, а плечи-то у самого, пожалуй, разболятся к вечеру. И во время упражнений воинских не всякий раз так выкладываешься…
— Вот так, да… Ооох… Спасибо, Федька! — Царь не мог вспомнить о парне ничего, кроме имени, и от того было досадно. Но поди упомни всех рынд, когда их не одна дюжина и у каждого по три младших помощника. Но хорошо, однако, что именно этот под руку попался. — Угодил так угодил! Что хошь в награду проси, хоть злата, хоть соболей!
— Да полно, государь, мне лишь в радость услужить тебе! — весело отозвался Федор, переводя дух.
— Чай, умаялся? — Иван перевернулся на спину, едва не стряхнув с себя рынду, восседавшего удобства ради прямиком на той части царского тела, кою просвещенные греки издревле именовали «афедроном».
Вид у парня и впрямь был умотанный. Рубаху Федя сбросил еще в самом начале, и кожа блестела ручейками пота, а влажные темные волосы пошли блестящими завитками. А так… крепкий парень. Только веса маловато пока, был бы старше — лучше промял бы. Но и так хорошо, пожалуй даже лучше получилось, чем обычно выходило у Вяземского[3]. Слава те, Господи — не болит ничего. Снадобья старой няньки Онуфриевны, что ни говори, помогали лучше, чем бальзамы ученых докторов-немцев.
— Здесь еще разотри, — попросил Иван, указывая на грудь. — А то хриплю с утра…
За занавесью, отделявшей спальный покой царского шатра от присутственной его части, кто-то засопел и затоптался. Но видать, свой и по делу, не то не пропустила бы стража на входе. Да что ж за наказание! Видеть никого не хотелось, оттого и был с ним в шатре один Федька, прочую ж челядь измаявшийся хворой спиной государь свирепо выставил, чтоб не докучали. А теперь и отдохнуть не дадут.
— Кого там черт на мою голову приволок? — недовольно вопросил Иван. От мысли, что вновь придется вставать, идти, решать что-то, сделалось муторно.
— Я велел сбитеню горячего тебе, государь, — пояснил рында. — Как раз ко времени, как закончим. Принесли, видать.
— Умница, — одобрил царь. — Кто там, входи, коли не упырь!
Занавеска отдернулась. По ту сторону, вместо ожидаемого чашника, либо самого кравчего Петра Горенского, застыл столбом воевода великолукского передового полка, князь Овчина-Оболенский[4]. Вот принесло же, подумал Иван Васильевич. Грех сказать, но упырь был бы ему сейчас как-то милее.
Князя Овчины государь не любил. Сильно не любил, хотя и жаловал в память о дяде его родном, своем вотчиме. Мал совсем был Иван, когда преставился Великий князь Василий, оттого и вышло так, что единственным отцом, коего он помнил, стал воевода Иван Овчина, матушкин дружок сердечный. По сей день не забыл царь, как плакали два Ивана, обнявшись, на погребении княгинином. Младший — о матушке родной, старший — и о любушке своей, и о жизни загубленной. Ведал молодой воевода, что не жилец он без прекрасной своей Елены, седмица вряд ли пройдет, как кончат бывшего фаворита. Так и вышло. Через пару дней схватили Ивана Федоровича да и уморили вскорости в темнице. И ничем малолетний Великий князь помочь ему не мог: плакал, приказывать пытался, вновь плакал, потому как никто не слушал приказов тех, замечали-то княжича лишь когда надобно было его народу показать… В память о матушкином муже невенчанном и терпел ныне Иван Васильевич племяша его, кажись, царским братом двоюродным себя возомнившего. Но все б ничего, кабы Овчина, числя себя почти родичем, не вздумал рассуждать, что царю делать надобно, а чего не делать. И это уже терпеть было куда труднее[5].
А и впрямь ведь ходил слушок поганый, что, мол, сумел князь Василий лишь на Юрку убогого сподобиться, а Иван — сын материна полюбовника… Ведал бы царь, с чьего языка лихого болтовня пошла — удавил бы[6].
— Митька, что стоишь, рот разинув? — досадливо полюбопытствовал государь. — Ответствуй, чего надобно-то?
— Ну так… сапоги выдать бы… — выдавил воевода, взирая перед собою аки жена Лота на испепеляемый Содом. — Стрельцам горным… Пообносились вовсе.
— Это где у нас такие? — озадачился Иван Васильевич.
— Наемники. Немцы швейцарские, — уточнил Овчина, старательно не глядя на взмокшего рынду. — С Полоцком договор имели, ныне к нам перешли. Вояки все добрые. Князь Хворостинин за них просит.
— Хворостинин без дела не просит, — вздохнул государь. — Одурели вовсе! Без меня уж и сапог войскам не выдадут. Ну что ты застыл-то, как столп соляной? К Вяземскому ступай, то его забота. Встал до света, с утра аки пчела, так не дадут и отдохнуть от трудов праведных.
Овчина выдохнул с явным облегчением и вымелся вон, словно за ним кто гнался…
— Слезь уж с меня, Федька, чай ты не легонький, — добродушно проворчал Иван. — Бедра отсидел.
— Прости, государь, — смутился рында. Соскользнул на пол и подхватил свою рубаху и кафтан, намереваясь уйти.
— Далеко ль собрался? — возмутился царь. — На себя глянь. Мокрый, как мышь утопшая. Выйдешь — первым же ветерком прохватит. Оботрись да остынь пока. Вон, на кровати в изножье сядь. А погодя велю, пусть какую-никакую баньку устроят. Она тоже для спины хороша… Где наловчился-то этак?
— Дома, государь. У батюшки тоже бывает, спину прихватывает. Немолод уже батюшка мой… — отозвался рында, чуть улыбнувшись уголком рта.
— Так ты ж воеводы Алексея Данилыча, Басманова сын? — наконец-то припомнил Иван, невольно любуясь нежным мальчишеским личиком, синими глазищами, такими восторженными и невинными. Теперь понятно, в кого такой. Алешка по молодости хорош был, как солнце ясное, а сынок и того пригожей получился.
— Лет-то тебе сколько? Пятнадцать есть хоть? — полюбопытствовал царь.
— Шестнадцать уж, государь мой! — вскинулся рында, являя совершенно детское желание казаться взрослее лет своих.
— Да неужто? Не врешь ли царю, а, Федя?
— Ну… почти. Как раз на Феодора Стратилата будет, — мальчишка слегка зарумянился, устыдившись своей невинной лжи.
Нет, вправду хорош! Достанется ведь радость какой-то дочке боярской, когда прелесть мальчишеская зрелой мужской красой обернется. Да что там, заматереет чуть — и беда, всех ведь девок в округе перепортит. Потому как сами они за ним длинным хвостом бегать будут, а где вы видали парня такого возраста, чтоб отказаться сумел?
— Я вот подумал, Федя… — медленно произнес Иван. — Угодил ты мне, а никакой награды не просишь. Ни соболей, ни злата не надобно тебе. Не знаю уж, какую благодарность измыслить. Может, мне женить тебя?
Рында аж поперхнулся, очи васильковые стали огромными и испуганными.
— Да за что ж этак… женить-то сразу, государь? — жалобно спросил Федя, и спохватился: — Невелика ж заслуга моя, разве достоин я чести такой, чтоб сам царь всея Руси моим сватом был?
— Кто какой чести достоин, мне решать предоставь, — тихо засмеялся Иван Васильевич. — Равно как и о заслугах.
Смотреть было забавно: взгляд у мальчишки сделался… Царь невольно припомнил племянницу свою, Варю Сицкую, нежную и светленькую, как цветок полевой, чем-то похожую на его ненагляную Настеньку. Точно так же растерянно глянула и зарумянилась, когда он, взяв из рук девочки кубок с брагой сладкой, обратился к ней ласково, дозволяя называть себя не «государем», а дядей Ванею. А и то: разве ж не дядя он ей, коли тетки ее родной[7] — муж, братьям двоюродным — отец?
Противу разума представилась вдруг Варя рядом с синеглазым рындой. А ведь — видит Господь! — самая красивая пара на всей святой Руси была бы! Вот только глупости это все, больно худороден сын боярина Басманова для княжны Сицкой. Да и говорил про женитьбу Иван в шутку скорее. Где ему, Федьке, жениться, дите дитем ведь еще, даром что уж доспех носить умеет, и ладони-то жесткие — оружием намозоленные.
А впрочем… Юность проходит быстро. Добрый воевода Алексей Данилыч, и в совете не дурак. Коли сын в отца удался — далеко пойдет.
— А знаю я, чем тебя наградить! — улыбнулся Иван. — Личным гонцом моим будешь, доверенным. Послание мое отвезешь, в Старицу. Тетке Евфросинье сообщишь от меня радостную весть о взятии Полоцка[8]! Пущай в рукава поплачет о ляхах своих разлюбезных, коим победы надо мною желала.
И по просиявшим глазам парня понял — угодил!
— Но это потом, не желаю дел сейчас, — охладил его пыл государь. — Алексей, помню, в шахматы был горазд. Тебя учил ли?
— Учил, государь, — кивнул Федя, смекнув, что вновь может услужить царю всея Руси. Глянул с такой радостной преданностью, что его захотелось по-отечески приголубить.
— Вот и славно, — заключил Иван. Умение на Руси было редкостным, а оттого ценным. — В том красном ларе доску да фигуры возьми. Да смотри у меня — поддаваться не моги! Замечу — выпорю… — добавил он с притворной строгостью.
Не думал Иван, что рында его и впрямь обыграть сумеет, но поддавков не хотел. Вот еще, удовольствие портить! Пусть постарается…
* * *
Князь Андрей Курбский сидел в своем шатре в потрясении превеликом. И рад бы не поверить новостям несусветным, да как не верить? Князю Овчине-Оболенскому, воеводе заслуженному — к чему лгать столь нелепо? Да еще с лганьем тем к нему, Курбскому, бежать? Ведь лица же на воеводе не было!
— Беда приключилась, княже, — вздохнул Овчина, махом опрокидывая кубок водки, явно заимствованной из запасов, хранимых для увеселения немцев-наемников. — Бедствие и сором на Русь великую! Горе миру от соблазна!
— Что ж такого стряслось-то? — удивился князь Андрей.
— В грех впал православный царь. Мало, что немецкие обычаи завести вздумал, так теперь еще и греческие подавай. В недобрый час ласкатели льстивые его с Великим Александром сравнивать повадились. Он и решил царю-воителю языческому отныне во всем последовать. Девок ему мало уже, рынд своих на ложе таскать надумал.
— Да быть не может! Окстись, воевода, уж не ошибся ль ты?
Поверить в неслыханные новости было тем труднее, что Иван, сколь знал его Курбский, был ходок до баб, на парней же не зарился отродясь к превеликому сожале… то бишь, конечно, по милости Господа ко святой Руси. А хуже всего, что первым «льстивым ласкателем», сравнившим Ивана Васильевича с великим Македонцем, сам князь Андрей и был…
— Да как ошибиться, коли своими глазами видел, своими ушами слышал? — вознегодовал Овчина, поняв, что заподозрен в облыжных речах.
— Да ты-то как в шатре царском оказался?
— Так я со словом важным пришел. Отличился я при взятии города, ведаешь поди…
— Да уж, ведаю, как вы с Хворостининым ляхов в крепость втоптали, — кивнул Андрей. — И что ж далее?
— Об обидах боярских говорить хотел, покуда благоволит царь, — пояснил Овчина. — Рынд у входа шуганул, сказал, мол я с вестью важной. Вхожу, а там… Слыхал бы ты стоны те из покоя спального! Я уж подумал — с бабой он. Вхожу — чуть на месте замертво не пал. Возлежит царь с мужем аки с женою… — и уточнил: — С сынком Алешкиным! С Федькой.
— Что… — опешил Курбский. — Так прямо и… возлежал?
— Возлежал. Царь. А тот, бесенок с ликом девичьим, на бедрах его сидел, аки басурман на коне. Срамотища! Прямо как тебя сейчас, княже, видел. Крест на том поцелую.
— Неужто нагими? — потрясенно выдохнул Курбский.
— В портках оба были, да долго ль снять? Ошалел я. Брякнул чушь, сам не упомню какую, да и давай Бог ноги… На тебя лишь, Андрей Михалыч, теперь вся надежда, тебя государь другом зовет, так хоть ты бы вразумил его, пока не поздно-то… А то ж пристрастится, тут нам и погибель неминучая! Сам смекай, княже, как Алешка Басманов взлетит, коли сын его царю в уши кукушкой ночной куковать повадится?
Князь Андрей вздохнул, возводя очи горе. Алексея Басманова он терпеть не мог. По чести молвить: ненавидел до сокровенных потрохов. Да только нынче не о том были думы его. Не о том, возвеличится ли Басманов, подсунув сынка для царского ублажения. Иная была причина отчаянию князя Курбского.
А в том, что не солгал Овчина, Курбский убедился. Пошел сам к царю, измыслив важное дело. Первого друга царского впустили, конечно… Сидел царь на постели, довольный, ровно кот, миску сметаны потребивший, и за любимой доскою, им же, князем Андреем, дареной, в шахматы играл… не с ним. С рындой худородным! Да еще и объяснял дурню малолетнему, где тот ошибся. А Федька и рад — сиял, поганец, как серебро начищенное. Не только к телу, выходит — к сердцу государь его, змея хитрого, допустил!
— Да как же так? — вопросил князь в пустоту шатра, и в блеснувшем слезой взоре отразилась бездна тоски и недоумения. — За что, Иване? Не я ль тебе наилучшим другом был всегда? Я ль для тебя Казань не брал? Я ль тебя не любил пуще души своей? Я ль собой не хорош? Так почему же, коли и впрямь решил ты Александру Великому во всем последовать, Гефестионом своим избрал не меня, а… незнамо кого? Щенка басмановского?! Отчего, Иване? Пошто несправедливость такая? Да чем он лучше-то?!
Пошто несправедливость, князь догадывался, и оттого было еще горше. Вспомнить достаточно того новика[9], красивого в свои пятнадцать лет, словно Ганимед греческий. Был князь Курбский и статен, и ликом хорош, да только равняться с мальчишкой вдвое моложе и впятеро краше и думать было нечего.
— Негож я тебе, государь мой! — вздохнул князь Андрей. — Помоложе кого восхотел… хрыч старый, упырь в шапке Мономаховой! Ну так не забуду я тебе этого, Иване… Век не забуду.
Князь огляделся по сторонам.
— Васька! — кликнул он доверенного слугу. — Бумагу мне. Крулю Сигизмунду писать стану!
— Нету бумаги, пергамент вот, барин… Думаешь, батюшка Андрей Михалыч, Сигизмунд тебя захочет этим… ну… Гефестионом? — полюбопытничал верный стремянный Вася Шибанов, подавая необходимое для письма. — Коли царь русский не удостоил?
Князь на миг замер, ярко представив сказанное слугой, не ведавшим, что несет, ибо откель же ему, холопу, ведать, кто таков Гефестион, и чем он великому царю языческому дорог был. Потом тяжко вздохнул и швырнул в Шибанова чем под руку подвернулось. Не попал — Василий, наученный опытом, выскользнул из шатра за миг до того, как тяжелая чаша врезалась в столб, у которого он только что стоял. Шатер содрогнулся.
— Не забуду. Сердце мое преданное ныне растерзано двумя волками хищными! Обоим не забуду. И тебе, Иване, и выродку твоему басмановскому. Не прощу! — повторил Курбский, занося перо над пергаментом аки карающий меч…
____________
[1] Рында — царский оруженосец, телохранитель и порученец. Рынд набирали из юношей знатных семей, приятных лицом — так как роль их была в большой степени церемониальной. В частности на приемах рынды стояли за троном с топориками, а во время торжественных выходов несли в процессии царское оружие. За время службы юноши в качестве рынды царь и воеводы присматривались к нему на предмет способностей и склонностей.
[2] Исторический факт. Исследование останков показало, что Иван Грозный страдал болями в спине, причем к концу жизни болезнь стала совершенно невыносима. Этим часто объясняют приступы царского гнева.
[3] Царской медициной ведал оружничий. В частности именно он подавал царю лекарства.
[4] Князя Овчину-Оболенского часто описывают как юного аристократа, погубленного хитрым и мстительным царским фаворитом «за нескромное слово». На деле это не так. Казнь Овчины датируется 1563 годом, но в 1555 он отмечается как мценский воевода, а в 1563 — как воевода передового полка Великих Лук. Так что перед нами не юноша (в коего он мутировал исключительно под блудливым пером Курбского), а ровесник царя, если не старше, военачальник, не лишенный заслуг (отличился при «полоцком взятии»). Тем непонятнее, что за нечисть потянула его за язык во время приснопамятного скандала на пиру, и чего ради взрослый мужик прикопался к 15-16-летнему мальчишке, публично обвинив в противоестественных отношениях с царем и доведя до слез. Кстати, тогдашняя «высокая» должность юного Феди Басманова, якобы достигнутая через царскую постель, именовалась «помощник рынды, носящего третий царский саадак (набор лучника)». Неслыханная карьера! :)
[5] Есть и другая версия гибели Овчины, называющая причиной его конфликта с царем политические разногласия. В этом случае Федор либо вообще ни при чем, либо нанесенное ему (и за компанию царю) оскорбление просто стало последней каплей. И между прочим, непонятны рыдания наших западников: русский царь в кои-то веки поступил как нормальный европейский монарх, казнив потерявшего берега подданного за оскорбление величества. Прогресс же, радоваться надо! :)
[6] Слух действительно был, но источник его неизвестен. С равным успехом автором мог быть кто угодно из «семибоярщины», кроме Захарьиных (для которых было жизненно важно, чтобы девушка их рода была супругой царя-Рюриковича, а не женой бастарда Овчины) и Глинских. Так что не обязательно это был именно Овчина-Оболенский. Однако с человека, способного устроить на пиру скандал, при свидетелях обвинив царя в связи с оруженосцем, пожалуй сталось бы.
[7] Княжна Варвара Сицкая была племянницей первой супруги Грозного Анастасии. Ее мать принадлежала к клану Захарьиных, пользовавшегося влиянием среди земцев. Возможно, устраивая позднее брак родственницы лидера земщины с сыном лидера опричнины, Иван хотел восстановить гражданское согласие (из чего можно заключить, что на самом деле грызню опричников с земцами царь вовсе не поощрял). Если так, у него не получилось. Впрочем, возможно и другое. Должность кравчего была очень высокой (третья сверху по придворному списку) и занимали ее очень знатные люди, часто — царские родственники. Царь мог решить соблюсти приличия, формально сделав Федора своим племянником. Чтоб шибко родовитые не шипели. Если так, то тоже не получилось.
[8] Исторический факт. Юный Федор Басманов действительно отвозил княгине Евфросинье известие о взятии Полоцка.
[9] Новик — новобранец, юноша, недавно поступивший на службу. По Разрядным книгам, младший Басманов поступил на службу в 1562 году, то есть к моменту «полоцкого взятия» (январь 1563-го) прослужить успел меньше года. На службу поступали в 15 лет.