Условия

Опыты, разнообразие, эксперименты — названий этому как минимум три — в постели давно перестали быть чем-то новым. И это — не просто игры. Это — доверие. Полное подчинение Куроо. Уверенность, твёрдая, непоколебимая, в том, что каждый следующий раз лучше предыдущего. Повторений утра, дня, вечера, ночи никто из них не допускает. И обычный секс — необычайное волшебство. Магия, которая не просто рассыпается искрами по ладоням, воспламеняя всё вокруг. Горит внутри, снаружи: так обжигают касания. Новые условия — главное условие. К двадцати пяти пора попробовать всё. К десятой годовщине отношений — попробовать всё обязано. Обязано выйти за рамки, переступить черту, выгнуть границы, лишиться понятия нормального, потому что о словах «как обычно» по уставу внегалактического секса требуется забыть. И это — условие тоже. Как и то, что пробирающей до дрожи интонацией озвучивает на ухо Куроо, заводя руки Кенмы за спину: — Меня не касаться. Себя не трогать. О поцелуях забыть. И не кончать, пока я тебе этого не позволю. А чтобы ты себя не трогал… Шумная ухмылка, привычная, невыносимая, необходимая ложится выдыхаемым через нос воздухом на шею, рассыпается мурашками по лопаткам. Кисти стягивают наручники, и от интереса, томного ожидания, что будет дальше, внутри все мышцы сводит. Куроо прячет взгляд Кенмы за чёрной повязкой, мягкой бархатной тканью ложащейся на глаза и скулы так несправедливо и неправильно, что на это почти можно обидеться. Они не виделись ни утром, ни днём. И вечер на последнем этаже самого роскошного отеля тоску по мужу не восполняет. Наоборот, усложняет положение: платы за ожидание оказывается недостаточно. И любовь Куроо к тому, чтобы подразнить, — ничего из этого не оправдывает. Почти. Ладони следуют вдоль позвоночника, кончики пальцев оглаживают бледную кожу, опускаясь к ямочкам на пояснице, обводят узоры холодной цепи наручников, заставляя Кенму вздрагивать. Куроо снова ухмыляется, на этот раз бесшумно: нравится осознание, что любимый под ним начинает растекаться, начинает растворяться в пока ещё безобидных касаниях, сгорая, прерывистым дыханием умоляя опуститься ниже и превратить всё это во что-то перед горничной или консьержкой постыдное. Не поддаваться Кенме — очередное условие. Медлить не хочется, самому тяжело от вынужденного расставания утром и от того, как тесно в штанах становится. Но Куроо держится. Слабость не проявляет ни по одному из показателей, терпеливо следуя ладонями к ягодицам, которые ложатся в его руку настолько идеально, будто только для него и созданы. Куроо с Кенмой друг для друга созданы. Кенма напрягается лишь на секунду, проклиная непослушное тело за то, что дёрнулось, наручники — за скованность движений, Куроо — за эти чёртовы поглаживания. За шлепки, что остаются на ягодицах розоватыми пятнами. А когда ладони начинают их сжимать, раздвигая, Кенме хочется кричать, прятаться, растекаться по полу безжизненной лужицей, потому что подступает. Дикое возбуждение подступает: Куроо делает так, как больше всего его любимому нравится. Но это не условие — предпочтение. Куроо сам кайфует, когда Кенме хорошо. Когда он выгибает поясницу и, изводя, начинает плавно двигать бёдрами. Когда пытается подстроиться тем самым местом, чтобы быстрее забыться от удовольствия. Когда чуть подаётся вперёд, принимая в себя один палец, и тут же расслабляется, шепча короткое: «Тецу», которое раззадоривает всё сильнее. Куроо голову теряет: внутри так узко, влажно и горячо, что тут же хочется в Кенму вбиться, втрахать его в матрас широченной кровати и заставить от экстаза задыхаться. Но от нехватки воздуха пока страдает только он. Малыш — держится, вовсе через раз дышит, сосредоточиваясь полностью на движениях. Без поцелуев Куроо тяжело, и вместо этого аппетитного тела приходится кусать свои губы. Дополнительное испытание, с которым справиться почти возможно. Нужно лишь дожить до момента, когда тугие стеночки растянутся чуть сильнее, когда попка Кенмы будет готова к следующему этапу их маленькой игры, и Куроо подарит им обоим разрядку. Разрядку, до которой просто так не довести, ведь условился. Но Куроо нравится. Нравится эта недоступность. Нравятся непозволительная слабость и нечеловеческая выдержка. Нравится ощущать себя богом, якобы не опускающимся до людских утех. Богом, испытывающим других, жаждущим возможности наказаний и моментальной кармы, реализации: за грехи приходится платить. Ему нравится самому себе проигрывать. Нравится этой похоти поддаваться, и когда Кенма во всю членом о простынь трётся — с ума сходить. Но наказывать, ведь просто обожает, убирая пальцы, шлёпать по ягодицам сильнее и до синяков их сжимать. А после — раздвигать ему ноги и любоваться. Класть руку себе на ширинку и чуть ли не слюни пускать, представляя, как скоро окажется внутри. — Куро… Кенма снова выгибается в попытке вымолить у мужа большего и, наматывая цепь наручников на запястья, впивается в неё, всё ещё спасительно прохладную, пальцами. Опоры нет, не за что держаться, и плевать, что он лежит. Никакого значения не имеет, потому что голова кружится нестерпимо настолько, что кажется, будто вместо пола — волны бушуют, бросают его из стороны в сторону и к самому эпицентру несут. Член Куроо ноет, от перевозбуждения болит, и кроме как сдаться, больше ничего не придумать. Руки тянутся к черничному лубриканту и пробочке, чей фиолетово-синий камешек в свете уходящего дня блестит слишком красиво. Выдавливает немного на ладонь, распределяя смазку по металлическому материалу, и самым кончиком касается Кенмы там, начиная водить им по колечку. Несправедливость. Наказание, неисправимое раскаянием. Приятная пытка, кружащая сознание безумной каруселью. Такой, чтобы быстрее оказаться на земле, но мечтать вернуться, потому что мало. Рискованно и страшнo — до кругов перед глазами желанно настолько, что Кенма сам пытается насадиться. Куроо только этого не даёт. Дразнит, дразнит, играется: котёнка своего ласкает, но когти выпустить не позволяет. Господин, хозяин, повелитель: над дрожащим телом властен, но над разумом своим… Перед собой и слаб. Ничтожен: возбуждения не утаить. Желания, распаляющего душу, не унять. Не сдержаться. — П-пожалуйста… Тихим шёпотом взрывается в воздухе, яркими искрами падает на кожу и расползается по ней мурашками. Куроо вздрагивает: не по себе становится. Тело немеет. И, жаль, молчание нельзя добавить к условиям. Тяжёлая рука оглаживает поясницу, заставляет Кенму лежать смирно и от горячих касаний чуть ли не плакать, растворяться. Растворяться в ощущениях, когда пробочка начинает медленно скользить внутри и его растягивать. Вздрагивать. Вздрагивать, когда Куроо, не давая опомниться, шлёпает по горящим от следов его ладоней ягодицам и кончиками пальцев проводит по ложбинке между ними. — Перевернись на спину. Произносит твёрдо, властно, будто бы холодно, но так только в первую секунду кажется. Кенма знает, что Куроо тоже давно не в себе. Знает, что будет дальше. Знает, как за свои мучения на нём отыграться, а потому, послушно переворачиваясь, подтягивается специально к краю высокой кровати. Куроо игриво улыбается. Когда любимый вот так вот просто считывает его — интригу не убивает. Наоборот, заставляет выложиться ещё больше, придумать новые способы подразнить и сделать так, чтобы в этой игре переиграть самого главного босса. Куроо не спеша обходит кровать, на ходу расстёгивая рубашку. Останавливается напротив Кенмы, продолжая медленно лишать пуговицы петель, любуясь идеальным телом любимого и тем, как он от возбуждения сводит бёдра вместе. И жаль, что так свести всё тело нельзя. От этого шуршания пальцев о ткань можно оглохнуть. Оглохнуть от того, как сильно хочется увидеть Куроо. Увидеть, как полурасстёгнутая рубашка оголяет ключицы, грудь и торс внеземной красоты, на котором с прошлой ночи сине-бордовым горит укус — Кенма заигрался. Повязка мешает запредельно. Кенме хочется кричать, умолять Куроо, чтобы он позволил себя видеть, но звук расстёгивающейся ширинки лишает слов. Способности дышать — кажется, тоже, потому что в пропитанном сексом воздухе весь кислород испаряется. А от яркой картинки в голове — только возбуждением захлёбываться. Кенма представляет, как Куроо убирает от ширинки руки, как в следующий момент стягивает по бёдрам брюки и сжимает член через трусы, даже не пытаясь поторопиться. Делает это назло — тяжело дышит, воображая себя художником. Раскрашивает чужие картины яркими цветами, кистью добавляет полотну деталей и в правом нижнем уголку ставит свою роспись. Авторские права нарушены, но не возразить, ведь руки за спиной стягивают наручники. Подпись не подделать, но договориться попробовать — можно. Можно побыть убедительным и заставить злостного нарушителя извиниться. Главное — самому в красках не утонуть, потому что Куроо уже коснулся подбородка, подушечками огладив горло. Кенма сглатывает, прерывисто выдыхая через рот. Перед глазами — его сверкнувшие похотью глаза, неотрывно наслаждающиеся выученной наизусть реакцией, каждым движением и вздохом после. И от этого — подкатывает больше вдвойне или втройне в степенях бесконечность. Грёбаная арифметика, физика. Химия — между ними. Пальцы аккуратно ложатся на губы, и Кенма ждёт. Ждёт, когда Куроо, мать его, что-нибудь сделает, потому что без возможности касаться и целовать — жить не хочется. Чувствовать, ощущать мужа каждой клеточкой тела — единственное желание в списке «Избранное». Собирается возразить, высказать, зафыркать, что изводить так долго — невыносимо, но по ёрзаниям на кровати Куроо определяет, что пора: Кенма уже на пределе. Ладони сминают простыни всё сильнее, когда влажненькая головка скользит то по верхней губе, то по нижней, то между. Бросает в жар. Кенме интересно, как они выглядят со стороны. Интересно, что в отражении зеркала напротив. Интересно, когда Куроо начнёт трахать его рот, а после — не только. Решает ускорить процесс, перехватывая инициативу в весьма захватывающем положении. Слегка приподнимается, проталкивая головку в рот, и обхватывает её крепко-крепко губами, вызывая у Куроо стон. Довольная ухмылка как бонус, утешение и масло в огонь. Тушит пожар спиртом, который, испаряясь, только сильнее воздух возбуждением отравляет. Кенма слегка приоткрывает рот, расслабляя губы, и добавляет к ним язык. Большего себе не позволяет — только самым кончиком щекочет уздечку, провоцируя Куроо протолкнуть член к горлу и начать оглаживать головкой щёки с внутренней стороны. Сжимающие простынь пальцы начинают неметь, но отпускать их, единственную опору, Кенма не намерен. Пропадёт иначе. Точно в этих волнах захлебнётся и в самом эпицентре шторма без вести пропадёт. Закружит, закружит, а возвращаться — сам не захочет. И всё, чего сейчас желает, — держаться за бёдра Куроо, впиваться пальцами в них, а не в белоснежную простынь, пахнущую цветочным кондиционером. Желает играть по своим правилам, в которых нет запрета на поцелуи. Желает, чтобы Куроо толкался в глотку глубже, а после — нежно-нежно вытирал подушечками скользящие по скулам слёзы. И очень скоро кое-что получает. Не нарушенные условия, жаль, но тепло его ладоней на своих щеках многое восполняет. Кенма именно этого и ждал. И даже почти получается не кашлять — частая практика рефлексы притупляет. Даже щекотно как-то становится, когда Куроо во всю длину на пару секунд внутри задерживается, когда сцепляет пальцы на шее, забавляясь, как от его члена расширяется горло. А приятно настолько, что от удовольствия аж закатываются глаза: Куроо тяжело концентрироваться, тяжело быть повелителем, когда сам — во власти Кенмы. Когда пару дней назад точно так же подчинялся, утопая в ощущениях, а единственными условиями были офис «Bouncing ball» и час до совещания. Но сейчас времени много. Целые ночь, утро, день и жизнь впереди. Заканчивать рано, хоть и хочется очень. Эти губы и язык лишают рассудка. Стоны — всё живое внутри убивают, и Куроо, протолкнув член к горлу в последний раз, останавливается: решает к самому приятному перейти. Стягивает с плеч рубашку, небрежно бросая её на пол, и оставляет там же, вместе с боксерами, штаны. Забираясь на кровать, усложняет: развязывает на глазах Кенмы повязку и, пролезая руками под его талией, освобождает кисти от наручников только лишь для того, чтобы поменять положение. Указаний, приказов, требующих беспрекословного подчинения, не даёт — делает всё сам. Нежно оглаживает руки Кенмы, поднимаясь от пальчиков к плечам, и поднимает их над его головой, всеми силами пытаясь жадно-восхищённый взгляд игнорировать. Не получается. Утопает в золоте его глаз, залипая: насколько же прекрасными они ещё могут быть. Кенма думает о том же самом. Следит, не моргая, за дальнейшими действиями, сгорая от нетерпения и невыносимого желания нарушить условия, чтобы любимого поцеловать. Хотя бы на секундочку коснуться его губ своими и окончательно дотлеть: запретный плод смертельно сладок. Тело приятно покалывает, и из-за затёкших рук щекотно становится. Кисти вновь стягивают наручники, только на этот раз Кенме немного удобнее. И не своевольничает не потому, что Куроо, нависнув над ним, сжимает цепь, будто бы обездвиживая. Просто когда он так близко — сердце замирает. Склоняется над губами близко-близко, в очередной раз дразнясь, и всем телом вдавливает Кенму в кровать, начиная тереться своим членом о его. Двигается медленно, плавно, заставляя мужа вдыхать его, заставляя млеть от ощущений и грязных провокаций. Провокаций на то, чтобы сорваться, чтобы впиться в искусанные губы со всей жадностью и в поцелуе забыться. Сила воли, которую Тора нашёл у Кенмы в старшей школе, с такими выходками Куроо прокачалась до максимума. Ловить дыхание любимого и чувствовать жар его своими губами — не так уж и плохо. Приятно, до доведения греха приятно. А в том, что Кенма языком поводит не по своей нижней губе — Куроо виноват сам: нечего быть так близко и до умопомрачения ласково специально соприкасаться носами. Да ещё и внизу хорошо настолько, что впиться бы мужу в спину ногтями, искусать бы ему всю шею и утром, перед его важной встречей с каким-то там супер-мега-известным спортсменом, даже не извиниться: выкрутится сам. Поулыбается, покраснеет, но выкрутится. Однако руки в оковах. Куроо и опустить их мешает: всё держит, пальцами сминает и простыни, пряча в ней цепь от наручников, а свободной рукой скользит по рёбрам к талии. Ненасытно сжимает бока, начиная тереться членом быстрее, случайно проскальзывая головкой по яичкам и коварно ухмыляясь: любит, когда Кенма от неожиданности постанывает чуть громче. В янтарных глазах ни капли стыда. Хочется уже скорее кончить, ослепнуть от фейерверка и ещё час не приходить в себя, но самое желанное — впереди, а самое сложное — вот-вот близко. И только гадать остаётся, когда же от любимого ждать снисхождения, пощады, когда же эти пытки сменятся удовольствием, и хрустальные слёзы благодарности покажутся на глазах. Куроо и сам себя пересиливать больше не может. Отстраняясь от Кенмы всего на несколько сантиметров, он проводит ладонью по тазовым косточкам и следует ниже, к паху, задевает подушечками пальцев его ноющий от возбуждения член и скользит по промежности, оглаживая фиолетовый камешек. Медленно тянет его на себя, освобождая попку Кенмы для своего члена, и ненароком умиляется, когда любимый от смущения отводит взгляд. Хочется его поцеловать. Пылко, глубоко и страстно. Целовать нежно, наслаждаясь его губами, и не останавливаться, пока малыш не устанет, потому что Куроо может делать так до бесконечности. Но увы, условия не нарушить, от вкуса его губ не сойти с ума окончательно и сейчас только его запахом задохнуться. Просто зарыться носом ему в волосы и умереть. Но рано. А пока — переходит к самому главному: к возможности подарить друг другу долгожданную разрядку. Больше не изводит. Обхватывает дрожащие от предвкушения бёдра обеими руками, резко дёргая Кенму на себя, и медленно входит. Сладкий прерывистый стон словно молнией пронзает, словно сверкает в сознании, тут же отдавая в сердце. Всё, как Куроо любит. Любит и никогда сполна этим не насладится. А Кенма от столь желанного наполнения любимым со всей силы прижимает к рёбрам локти. Когда Куроо в нём начинает двигаться — кусает цепь, скользя зубами по металлическому узору, и прижимается к ней губами, чтобы не закричать. Однако тут же её выпускает, замечая, какими глазами он на него смотрит, как ярко в них горят искренность и любовь, какое же в них до сих пор обожание, и совсем неважно, что прошло столько лет. Отвернуться бы, о нём сейчас бы так не думать, но сознание хозяину неподвластно. Пленён, пленён им, и никак из этого плена не выбраться. Не перестать восхищаться, нуждаться, любить. Не послушаться. Не дождаться позволения, потому что всего от одной мысли хочется кончить, ведь он — его. Куроо только его. — Я… б-больше… а-ах… не могу… Куроо к сведению достигнувшее отметки «Красное» терпение принимает. В ответ не произносит ни слова, не натягивает душераздирающей ухмылки и даже злиться на нарушенное условие не собирается. Просто немного набирает темп, продолжая двигаться плавно. Вбивается в Кенму аккуратно и, припадая к его губам, изливается внутрь практически одновременно с ним. А на нарушенные в очередной раз условия как-то снова становится всё равно. Ничего особенного в этом нет. Да и какая разница, что там за условия, если главное из них — друг друга до конца жизни любить.