Помада

      Эта мерзость клеится к губам, да так, что с первого раза не ототрешь.       Цвет уличной девки, и совсем не то, что заказывал Сережа в каталоге на сайте пару дней назад, но зеркало в кабинете центрального офиса «Вместе» упрямится и настаивает на своем: Разумовскому идет.       Красная помада на нем смотрится дико: враз вспыхивают веснушки, еще четче обозначивая степень белизны лица, тень от ресниц ложится на кожу каким-то совсем неверным, нахальным образом, и проворно-кокетливая ухмылка самому себе в отражении застывает ядовитой растерянной маской, — а дыхание сбивается, пуская сердце бешеным галопом вскачь.       Сережа смотрит на себя и старается не думать об Олеге, но все равно думает — стучит ногой по полу, судорожно выдыхая, и краска на губах ощущается особенно тяжело и явственно, будто подтверждая: правда.       Время идет медленно. Сережа смотрит на себя долго — закусывает губу и через секунду с отвращением различает вкус блядской пластмассы на языке. Боже.       Он сжимает себя через штаны рукой, не делая никаких попыток расстегнуть ширинку — так, что это даже больно.       — Серый, — наконец окликают его из-за двери, и ручка в кабинет дергается.       Разумовский, встрепенувшись, в три шага преодолевает разделяющее их с Олегом расстояние, с ходу вцепившись в лацканы его пиджака и почти насильно тянет к столу. Олег хмурится, но поддается, цепким взглядом окидывает странно запыхавшегося Сережу и изменения в привычном родном образе выхватывает почти сразу, неуловимо меняясь в лице: — Что… Что это на тебе?       Сережа отстраняется, неловко сдувая с лица мешающую рыжую прядку, противно прилипшую к накрашенным губам, нервно дергает бедром и остреет взглядом, внезапно кокетливо переспрашивая:       — На мне? — аки модель выставляет одну ногу в сторону. Выразительно хлопает ресничками и показательно принимает самую соблазнительную позу. Ждёт.       Олег молчит, не отводя взгляда.       Проходит пять секунд. Десять. Минута. Две.       — Я переборщил, — трагически констатирует Сережа, возводя глаза к потолку. А потом, будто опомнившись, вздрагивает, ссутуливаясь, и отводит взгляд в пол, делая судорожный шаг назад:       — Я переборщил. Извини. Я сейчас всë сотру…       — Сережа, — останавливают его за плечо, — все в порядке.       Олег замолкает. Сережа вскидывает на него свои огромные глаза.       — Я просто… Просто любовался, — в конце концов как-то глухо, надсадно выдает Олег, и в один момент его голос надтреснуто дрогает, — ты же красивый.       Сережа медлит. У него вообще весь запал пропал. Максимум объятий хочется. Но для проформы он криво улыбается, самым похабным образом толкая язык в щеку, и отчетливо цокает.       А потом смотрит на какое-то внезапно совсем больное выражение лица Олега и взрывается: подаётся вперед и прижимается губами к кадыку, вылизывая. Его поцелуи оставляют красные следы: один, пять.       От Олега пышет жаром. Он больно упирается в столешницу копчиком, закидывает голову и без вопросов подставляет под зубы горло.       Всë это просто невыносимо.       Сережа отстраняется, снова со всей силы вцепляясь в его пиджак, чтобы точно больше никуда не делся, а Олег пялится на его губы как завороженный, словно в трансе, тяжелое грудное дыхание становится осязаемым между ними, и у Серёжи перед глазами настойчиво бежит цветная карусель.       Вокруг звенит пустое пространство, далеко внизу слышится гул нестройных рядов машин, в глубине здания командует работниками механический голос Марго. Олег ведет пальцем по его подбородку нежно, еле касаясь — и это уже слишком.       — Не смотри на меня так, — хрипит Сережа. — Господи Боже, не смотри.       Его белая кожа и красная помада в сочетании друг с другом смотрятся инородно, просто дико.       Он падает на колени, хочет пощечину себе дать за эти умоляющие нотки в севшем голосе, понимая, что нет — Олег не может не смотреть.       Сережа всхлипывает полузадушенно, упираясь лицом в чужие бедра. У него уже давно стоит, а Олега ещё нужно раздеть: приспустить в два счета к коленям штаны и белье и прижаться, уткнуться носом в лобок, вдыхая тяжелый мускусный запах — а потом лизнуть пару раз на пробу и растереть слюну по длине рукой, задевая капельку выступившей перламутровой смазки, взвесить в теплой ладони тяжелые яйца.       Он почти привычно давится, насаживаясь — сглатывает набежавшую слюну, не выпуская изо рта, и вынуждает Олега вцепиться в дубовый стол до побелевших костяшек пальцев. Натягивает свой рот на горячий член, расслабляет горло и стонет от накативших чувств, зажимая свободную руку между собственных ног, чтобы было хоть какое-то трение, а потом отстраняется, задыхаясь.       Сосать, не размазывая краску на губах, проблематично. Серёжа лижет головку широким мазком, тихонько дует на неё и нежно выцеловывает, приласкав, прежде чем широко раскрыть рот и вновь попытаться вобрать член Олега хотя бы до половины.       Олегу нравится, когда глубоко — Сережа чувствует это по еле заметной вибрации голосовых связок, лёгкой судороге всего тела, и старается изо всех сил. Насаживается ртом с каждым разом все глубже и выпускает, давая багровой головке елозить по распухшим, красным — от остатков расползающейся по лицу помады — губам.       От ощущения того, как член распирает горло, хочется кричать.       Серёжа натягивается еще чуть-чуть, а после головка с глухим хлопком покидает его рот. Волосы мешают — застилают обзор, щекотно липнут ко втянутым до предела щекам и цепляются за ресницы, трепещущие и мокрые от слёз. Это злит и напрягает, сбивая, а Олег со стоном вскидывает бедра навстречу глубокой глотке. Он параллельно пытается кое-как заправить лезущий в лицо рыжий локон за ухо, даже в такой ситуации умудряясь позаботиться — и Серёжа ухмыляется тому, как сильно при этом подрагивают его пальцы.       Разумовскому нравится высовывать длинный язык, пачкать в слюне, нарочно задевать уздечку, насмехаться, вылизывать, словно мороженое, и надрачивать аккуратными пальцами у основания в процессе. Дразнить и делать это медленно, прикрыв от удовольствия глаза.       Серёжа поднимает голову и смотрит Олегу в лицо: на его черный, совсем одуревший взгляд и открытый, пересохший рот, чьи гортанные стоны не оставили привычной суровой полоске сжатых губ ни шанса. Серёжа плотно сжимает, вымазывая конец от головки до самого основания разводами блядско-красной помады, и провокационно не отрывает взгляд.       — Блядь, я сейчас, — пытается предупредить его Олег, и у Серёжи от напряжения и удовольствия подрагивает и тянет в животе и между ног.       Он не отстраняется, старается, сосет, принимает глубже, и это удовольствие уже за гранью.       Сперма противно-теплая, вязкая, но Сережа ощущает лишь отголосок всего этого, потому что принимает ее горлом, вцепившись в Олеговы бедра, через слюни и слезы, дотрагиваясь носом до его лобка, и под аккомпанемент глубокого стона, прикрытых глаз Олега, такого невозможно страдальческого изгиба его бровей, неожиданно кончает сам: разряжаясь, спускает в узкие, потертые на коленках брюки, на которых расплывается мокрое характерное пятно.       Повисает легкая, чуть разбавленная шумным дыханием тишина.       — Мы еще поговорим об этом, — обещает Олег, стаскивая истерично ржущего Разумовского с пола в охапку. Пристально смотрит в чересчур довольное лицо и целует лисью улыбку, не брезгуя вымазаться в остатках помады, а Серёжа думает об этом и еще тысяче негаданных мелочей, которые один конкретный человек будет готов ему простить.       — Олег, — внезапно серьезнеет он, — я тебя люблю.       — Я даже вижу, насколько, — кивают ему в тон, красноречивым взглядом упираясь в чужой изгвазданный пах.       Через секунду из-за двери филантропа, миллионера, владельца соцсети «Вместе» и просто гораздого потрепать своими выдумками нервы красавца-Разумовского слышится очередной взрыв оглушительно-хриплого хохота.