У одиночества

      Что такое одиночество? Задайте этот вопрос Беллатрикс, и она опишет вам это мучительно тягучее чувство во всех его отвратительных деталях. «       Так ведь, Белла? Ты знаешь прекрасно все его грязные стороны, ощутила сполна, пересытилась им…       Одиночество…       У одиночества вкус остывшего горького чая, после которого непременно начнется изжога, и завтрака, которым давишься, глотаешь с трудом, будто безвкусная овсянка в острый гранит превратилась. А в какой-то момент ты и вовсе замираешь, не донеся чашку до приоткрытых обветренных губ, ведь взгляд зацепился за что-то в пустоте, и ты смотришь, смотришь, на глаза падают черные спутанные кудри, а ты все смотришь… Только вот там – никого.       У одиночества пустой каменный особняк, темный и мрачный, укрытый туманами и низкими тучами. Ветер свистит в коридорах и гоняет сухую листву где-то под потолком, ведь теперь тебе больше нет нужды закрывать эти пыльные витражные окна – заболеешь, да и черт с ним. Можно даже на балконе поспать, завернувшись в тонкий плед, и плевать, что температура уже спала до нуля, а дождь не прекращается неделю.       Холодно, конечно, но в душе все равно холоднее.       У одиночества непрерывная ноющая боль в груди, словно ночью кто-то вывернул твои ребра наружу – каждое в отдельности. И ты трешь это место, как сумасшедшая, до саднящего покраснения, глупо надеясь, что это хоть как-то поможет, но только хуже становится. Очередной приступ кашля, кажется, разрывает твои легкие на части.       А ты себя на части разрываешь.       У одиночества опущенная голова, спина сгорбленная. Приходится прятать бездонные черные глаза и всячески уклоняться от взглядов родных – от их сочувствия тошно становится. Потому и начинаешь вскоре избегать любых встреч с ними и, чтобы вновь не сорваться, руки в кулаки сжимаешь с такой силой, что острые ногти либо ломаются, либо и вовсе ладонь раздирают до соленого зловония крови, оставляя после белые полумесяцы шрамов.       На сердце тоже шрамы, невидимые только.       У одиночества видны ребра и хребет, торчат лопатки, а под глазами, кажется, навсегда поселились темно-васильковые пятна. Просто тошнит постоянно. От себя, от еды, от запаха пыли и от всех этих воспоминаний, что намертво въелись в память и никак их не вытравить оттуда. А ведь тогда, в прошлом, вы с ней смеялись так громко и верили в лучшее. Сейчас же ты воешь в огромной пустой гостиной, не сдерживая охрипшего голоса.       Ведь все равно никто не услышит.       У одиночества кровать пустая и непривычно огромная. А еще десятки неотвеченных, неотправленных, недошедших. У тебя остался лишь с треснутым экраном телефон, с которым ты не расстаешься ни на секунду, отчаянно и так наивно ожидая хоть какой-то весточки от нее. Засыпаешь с трудом, мечешься по постели полночи и тут же подрываешься с места от звука оповещения, что безжалостно разрезает густую тишину. И ты дрожащими руками проводишь по дисплею – вновь никого.       Вздыхаешь, почти плача, закрываешь глаза и знаешь точно – там тоже никого.       У одиночества розы увядают в некогда волшебном саду, за которым теперь никто не ухаживает. Ведь это она всегда ходила с большой лейкой, под каждым кустом оставляя небольшую лужицу. Это она подрезала осенью стебли, а весной вспушивала землю небольшими грабельками. И летом, конечно же, именно она собирала ароматные белые яблоки и сочную вишню, а после у нее все руки были в этом красном липком соке, который ты так нежно собирала своими губами под аккомпанемент ее заливистого смеха.       А после из-за тебя на ее хрупких запястьях появилась россыпь синяков.       У одиночества черная дыра вместо души и бесконечное презрение к себе. Ведь это именно ты порою теряешь контроль над собой, причиняя боль тем, без кого попросту жить не можешь. Бьешь посуду и ее любимую музыкальную шкатулку, разбрасываешь вещи в порыве очередного беспричинного гнева, теряешь последнюю связь с реальным, а потом… Хватаешь ее, беззащитную и покорную, толкаешь на кровать без намека на нежность, рвешь хлопковое белье, которое сама ей и подарила на последнее ваше Рождество. А она же до последнего тогда обнимала тебя – так сильно, словно ты была единственной причиной ее счастья.       Только вот вскоре ты стала причиной ее горячих слез.       У одиночества дрожащий голос, что тщетно пытался тебя успокоить, и соленая влага на нежных девичьих щеках, ведь она до самого конца тебя любила. До сих пор, кажется, любит. Тебя и того монстра, в которого ты порой превращаешься. В мае она каждый день приносила тебе огромные букеты сирени, что их аромат теперь вызывает лишь жгучую боль там, где должно быть сердце. Ведь тем последним вашим маем ты своими же руками перебила все двухлитровые банки, заменяющие вам вазы, и в окружении до головокружения сладкого запаха она хваталась за тебя своими тонкими ручками и все шептала, задыхаясь, как же сильно любит тебя.       «Я тоже, Герми, я тоже тебя люблю», – шепчешь ты сейчас в тишину очередной бессонной ночи.       У одиночества толстый словарь синонимов к «надо». Необходимо, неизбежно, невозможно не расстаться. Ведь ты просто обязана уйти, убежать, улететь, исчезнуть к черту из ее жизни, из этой реальности. Ты можешь даже перестать дышать, лишь бы спасти ее. Спасти свою девочку от себя! Ведь в очередной раз глаза видеть начинают, когда прижимаешь ее к стене, удерживаешь за горло, дышишь в ее дрожащие губы, что полушепотом произносят тебе: «Я с тобой, Белла, я рядом».       И ты вынуждена бросить ее, чтоб уберечь.       У одиночества порваны все снимки, где вы улыбаетесь ярче полуденного солнца. И все эти снимки склеены наново, небрежно так, самым обычным скотчем. И поломанные рамочки для фотографий, что вы их с Гермионой как-то раз вместе делали из старых бельевых прищепок и заколок, теперь держатся лишь на суперклее, ведь ты в стену их все бросала и ползала после на коленях, собирая осколки. Прижимала их к груди так же крепко, как свою девочку еще месяц назад. Ты напугала ее тогда сильно. Опять напугала, разбив тарелку прямо у ее головы. А она вновь повторяла тебе, что вы со всем справитесь, ведь ты не способна причинить ей боль.       Она всегда такая – до наивного добрая.       У одиночества ворох проблем и дел, которые решать приходиться сейчас и никогда больше: лучше закопаться в работе, чем снова вспоминать ее звонкий смех и тихий голос, что касался самой души, когда она тебе вслух очередную книгу по ядерной физике читала. И ты тогда тоже распадалась на ядра и протоны, разлеталась на мельчайшие нейроны, когда ночью ее губы прикасались к твоим бедрам. И вместо души черная дыра образовывалась каждый раз, когда наружу вырывался монстр, ломающий ее белые розы, что она так долго пыталась их взрастить в твоем саду.       Только вот обнимать она все равно тебя бросалась, а ты сквозь слезы смотрела на некогда прекрасные цветы.       У одиночества внутри пепелище с горьким полынным привкусом дыма и гари, что они режут глаза, раз за разом вызывают непрошеные слезы. И ты превращаешься в жалкое подобие человека, неприкаянной тенью ходишь в безлиственном осеннем саду, желая здесь же себя и закопать, стать удобрением для ее кустов сирени и вишневой рощи.       Ведь так ты хоть что-то хорошее можешь сделать для нее.       У одиночества четырехкамерное просто функционирует, не бьется даже – лишь поддерживает подобие никому не нужной жизни. Ведь Гермиона… она так плакала тогда. Стояла в метре от тебя, но словно за сотни тысяч миль. Не дотянуться до нее было, да и нельзя этого было делать: иначе ты бы не смогла, опять не смогла бы ей сказать это ненавистное, но неизбежное «прощай». Она смотрела тогда на тебя, но будто и не видела вовсе. Ты столько раз кричала на нее и срывалась без причины, но лишь в этот дождливый октябрьский день твоя девочка наконец-то заплакала.       И в этот день ты умерла, а на могильном камне вытесала свою же безжалостную ложь: «Прости, Герми, но я тебя больше не люблю».       У одиночества – никого. И ты почти смирилась с этим, ведь надо было. Ведь нельзя никак иначе! Зато можно в конце твоего очередного глупого романа убить всех главных героев. Тебе даже издательство уже разрешило это сделать: выплеснуть всю свою боль на белом мониторе старенького, но горячо любимого ноутбука. Убить их. Так безжалостно, как ты поступила с ней и с собой. Как судьба поступила с вами. Они утонут в холодных водах Северного моря* где-то в середине февраля. Им хватит несколько минут, чтобы пойти на дно, а ты же будешь умирать годами и день изо дня во снах видеть наполненные слезами глаза цвета молочного шоколада.       Ведь ее глаза – твои спасание и смертный приговор.       У одиночества пик активности приходится на глубокую ночь, а днем же ты надеваешь на лицо маску для сна и скулишь в подушку, что больше не пахнет твоей девочкой. И ты вновь ляжешь спать только утром, когда твои племянники в школу пойдут или в универ. Так повторяется уже целый месяц, когда она, собрав свои последние вещи, покинула твой дом. Хлопок входной двери тогда разбил твою душу вдребезги, да так она и осталась лежать у порога, замерзшая, истощенная. Но только так ты смогла усыпить своего монстра.       Знать бы еще, как его убить.       У одиночества в дверь звонят лишь доставщики еды, что работают, как хорошие швейцарские часы, ведь ты всегда оставляешь им добрые чаевые. Так тому Гермиона тебя учила: улыбаться приветливо, благодарить, вежливой с людьми быть независимо от их статуса и материального состояния. Они дважды нажимают на кнопку звонка в пять вечера каждый понедельник и четверг, заносят тяжелые сумки и даже помогают порой разобрать их, шутят постоянно. И ты улыбаешься даже искренне им, этим милым рыжим близнецам.       Только вот сегодня среда, и на звонок нажали уже трижды.       У одиночества босые ноги устало ступают по холодному мраморному полу. Ты тихо материшься себе под нос, ведь, наверное, это вновь переживающая Цисси прибежала и сейчас отчитывать начнет, что надо хоть иногда на звонки отвечать. И ты ежишься, распахивая дверь в легком летнем сарафане, и почти сознание теряешь, когда тебя чуть с ног не сбивает твоя любимая девочка, родная, единственная, пахнущая корицей и жасмином. И она все шепчет безостановочно: «Белла, Белла, Белла…»       Наверное, ты окончательно с ума сошла.       У одиночества никто не закрывает все окна, не заходит на пыльную кухню, не перемывает недельный склад грязной посуды, что она уже в раковину не помещается. Но вот же она: улыбается, и у нее руки по локоть в пене, а у тебя на плечах ее пальто и абсолютное непонимание в черных глазах. Что Гермиона здесь делает? Греет тебя, так по-детски наивно желает спасти своего ласкового зверя. Заваривает чай, теплый и сладкий, с клубникой и имбирем, а у тебя слезы скатываются по впалым щекам.       Ведь это невозможно.       У одиночества сердце не бьется ускоренно, обнимать некого, не успокоит никто твоих рыданий. Только вот ты держишься сейчас за хрупкие плечи своей девочки, как за бортик на корме огромного корабля, что на айсберг на полном ходу движется. И ты тонешь в ее нежных касаниях, пусть и не заслуживаешь их вовсе. Но Гермиона все повторяет тебе, что она наконец-то нашла решение, что теперь у вас все точно будет в порядке.       И она целует тебя, будто ничего и не случилось вовсе.       У одиночества дыхание тяжелое до боли, а перед глазами белые пятна пляшут. Ты наизусть знаешь каждый ее изгиб, все родинки и маленькие белые шрамы, что на ее коленях и локтях остались после неудачных попыток научиться кататься на велосипеде. А она же все причитает, что ты глупая, что похудела так сильно, что зря себя все это время изводила. Твоя девочка действительно самая умная: распознала всю твою ложь, с Цисси и Энди постоянно общалась и даже врача тебе нашла, говорит, что самого лучшего, что он обязательно тебе поможет.       «Только ты не отталкивай меня больше, Белла», – и ты вновь плачешь от ее слов.       У одиночества никто не будет в середине декабря резать тебе твои любимые кисло-сладкие груши, никто не будет кормить тебя ими с рук. И ты смеешься с этого и покорно открываешь рот, ведь таблетки надо принимать исключительно после еды. Гермиона пристально следит, чтоб ты все предписания доктора исполняла, она тебя лично на каждый прием возит, а ты возмущаешься в шутку, щекочешь ее, пока в уголках глаз слезы не выступят.       Ты ведь и представить не могла, что однажды снова будешь счастлива.       У одиночества нет шумных праздников, а в доме не льются счастливые голоса родных. Но в ярко освещенной гостиной стоит огромная елка, что вы с Гермионой ее целый вечер украшали, разбив даже несколько игрушек, но это на счастье. Вы обмениваетесь подарками и всей своей огромной семьей думаете, как же спасти твоих главных героев. Наверное, их вытолкнут на берег киты, они ведь безгранично добрые, как и твоя девочка, которую ты из своих объятий теперь не выпускаешь.       Она твоим маяком стала и даже в самой темной ночи поможет найти верный путь.       У одиночества на руках нет испачканных в земле перчаток. Но в преддверии новой весны Герми с громким довольным возгласом ворвалась в твой кабинет, захлопнула крышку многострадального ноутбука и вытолкала тебя в сад, попутно нарядив в старый желтый комбинезон и резиновые сапоги. И вот вы вдвоем в ряд высаживаете новый сорт тюльпанов, а впереди вас еще фиалки ждут, что она их втихую выкопала из сада Поттеров. И ты обязательно защитишь свою девочку, когда к вам заявится якобы обиженный Гарри.       И будешь с мягкой улыбкой на лице наблюдать, как они дурачатся на террасе.       У одиночества холодные ладони, сердце замирает, а в душе необъяснимая тревога клубится. И у тебя сейчас тоже, ведь ты нервничаешь так сильно, что, кажется, задыхаешься даже. Знаешь прекрасно, что все хорошо закончится, но все равно не можешь унять мелкую дрожь в руках, что сжимают маленький бархатный кубик в твоем кармане. Вы с ней в апреле познакомились под нежно-розовым цветом абрикос: она читала, а ты глаз оторвать не могла от маленьких лепестков, что в ее непослушных волосах тогда запутались. Сегодня Гермиона тоже решила в саду под абрикосами почитать.       Нежно-розовые лепестки на ветру кружатся, а у тебя голова от переживаний кружится.       У одиночества нет белых платьев и букетов ароматной лаванды в руках. Но твоя девочка в это самое мгновение идет к тебе, улыбаясь, а церковь украшена в светло-сиреневых тонах. Вы из-за пышных юбок даже подойти друг к другу близко не можете, а тонкая белая вуаль скрывает ваши лица, но ты все равно видишь, как счастьем горят ее глаза. Да и твои тоже. Гарри за ее спиной вот-вот плакать начнет от радости, а Цисси за твоей уже пару минут как всхлипывает, пусть ты и говорила всем, что не хочешь видеть их слез в этот день, угрожала почти им. Но ничего, это абсолютно неважно, когда ты кольцо надеваешь ей, когда она тебе его надевает.       Ничто не имеет значения, когда вы сливаетесь в поцелуе уже как миссис и миссис Блэк-Грейнджер.       У одиночества… »       Нет, у одиночества больше нет Беллы, потому она больше о нем ничего не расскажет.       Она лишь о счастье теперь может вам поведать.       * Се́верное мо́ре — мелководное шельфовое море Атлантического океана, омывающее берега северной Европы: Норвегии, Дании, Германии, Нидерландов, Бельгии, Франции и Великобритании. Температура поверхностных вод в феврале (минимум) колеблется от 2 °C в проливе Скагеррак до 7,5 °C на северо-западе, а в августе (максимум) — от 12,5 °C до 18 °C соответственно.