Птице зависть ни к чему

Закатное солнце золотит просторные комнаты, где бок о бок за низким столиком на подушках устроились Цзинъянь с Линь Шу, переписывая оставленные учителями тексты. Тень от окна делит стол на две равные части: Цзинъянь оказывается в тени, а Линь Шу — в ярком пятне света. Низкие косые лучи слепят его, и он, жмурясь, откидывается назад, прячась за другом, наблюдая, как его тонкие сильные пальцы аккуратно обхватывают кисть и выводят ровные столбики иероглифов. Он соскучился. — Почему ты мне не завидуешь? — негромкие слова вплавляются в уютную тишину. Кисть замирает — Цзинъянь оборачивается. Он хмурится, морщинки собираются над переносицей, и Линь Шу мимоходом протягивает руку, разглаживая их. Линь Шу шестнадцать, он только что вернулся со смотра своего собственного отряда Чиюй, довольный донельзя. Казалось бы, его не было всего несколько недель, но тело всё равно успело несколько измениться: голос стал чуть ниже, плечи чуть шире. — Чему я должен завидовать? — всё же звучит вопрос. — На наших общих занятиях, будь то стратегия или боевые искусства, все похвалы достаются исключительно мне, хотя мы оба знаем, что во многих областях твои знания и умения глубже и обширнее моих, но ты никогда не пытаешься это доказать. У меня есть собственный военный отряд, а я ведь младше и даже не императорской фамилии… Цзинъянь возвращается к прерванному занятию, вздыхает и улыбается, молчит какое-то время, но отвечает: — Чему мне завидовать? Если я стану служить при дворе и выполнять поручения Отца-императора, он будет оценивать правильность и эффективность их воплощения; если я отправлюсь на войну или охрану границ, мерилом станут мои победы, а если на дипломатические миссии — заключённые соглашения. К чему мне сейчас восхваления учителей? А тебе, я знаю, они приносят радость. И я счастлив тоже, потому что счастлив ты. Линь Шу прикрывает глаза и будто на секунду задерживает дыхание. После садится за спиной Цзинъяня и устраивает руки у него на плечах, проводит с силой большими пальцами вверх по шее к затылку, вынуждая всё-таки отложить кисть. Разворачивает к себе, устраивается на его коленях. Цзинъянь вопросительно изгибает бровь, кивая на дверь, на что в ответ получает слегка самодовольную ухмылку, мол, всё договорено, и, понимая без слов, расслабляется. — Если бы все люди походили на тебя, Цзинъянь, — говорит Линь Шу прямо ему в губы, — этот мир был бы куда проще и справедливее. Немного скучнее, конечно, но — безусловно — гораздо счастливее. И целует наконец. Жарко, сладко. Они оба ужасно соскучились. Полураздетый, горячий, извиваясь под Цзинъянем, Линь Шу ловит его взгляд и говорит неожиданно серьёзным тоном: — Любой правитель будет рад такому командующему, каким стану я. Но знаешь, больше всего на свете я хотел бы служить тебе! — Цзинъянь кивает, принимая его слова. А Линь Шу добавляет шёпотом в самое ухо: — Принадлежать тебе… Цзинъянь вспыхивает и целует в ответ, спускается ниже, распахивая его халаты. А в груди Линь Шу ширится нечто огромное, будто гигантская птица расправляет крылья сквозь его рёбра. Он изгибается дугой под руками Цзинъяня и улетает в небеса на крыльях этой птицы.