Супружеская любовь

— Раздевайся. — В её голосе ни грамма ласки или же сочувствия, намеки на которые присутствовали ещё в начале их расстроенного брака. Это приказ, выполнение которого не принадлежит и не может принадлежать сомнению. Под пристальным взглядом стальных синих глаз он дрожащими руками стягивает с себя льняную, местами порванную рубашку и штаны из грубой материи, зябко ежится, обхватывая жилистыми потными ладонями острые плечи — того и гляди в обморок от голода свалится; но это ничего — потерпит. — Ложись, — продолжает «игру» женщина. Если это когда-то и было ролевой супружеской игрой, то сейчас тут этим и не пахнет. Это насилие чистой воды, но он не может ей ничего противопоставить, он будет терпеть её побои, её унижения, ведь он не хочет, чтобы его сын остался без матери. Тяжелая ладонь опускается на бледную спину с выступающими лопатками, заставляя мужчину вздрогнуть. Так надо, это должно было произойти, ведь не просто так Мила всё это время ходила темнее тучи — ей нужно было снять напряжение, и она была в шаге от того, чтобы пойти в таверну и напиться… На секунду в пылающем сознании Румпельштильцхена мелькает мысль, что лучше бы уж жена была где-то там, пьяная, нежели тут, с кнутом и побоями, но он не позволяет себе раскисать. «Бэлфайр», — словно мантру шепчет он родимое имя любимого сына. — Ты что-то сказал? — грубо прерывает его шепот жена. Мужчина отрицательно машет головой. — вот и хорошо, — на губах женщины появляется не вполне нормальная улыбка. Первый удар кнута приходится прямо перпендикулярно дрожащему телу Штильцхена, оставляя кровавую борозду на тощей ягодице. Если между ними когда-то и пылал огнь любви, то сейчас даже тлеющих углей не осталось. О какой любви может идти речь, если каждый вечер он раздевается под её пристальным взглядом, чтобы вслед за тем получить очередную порцию розг? Он тоже никакой любви не видит, но они всё ещё вместе, и пусть он не может удовлетворить её в сексуальном плане, внутреннего садиста своей жены он буквально до экстаза способен довести своими криками боли, стыда и отчаяния. *** В тот день Мила не возвращается домой, и прядильщику поневоле приходится плестись, опираясь на свой тяжелый посох, в таверну, где Мила обычно выпивает после работы, пропивая всю свою небольшую зарплату, чтобы потом прийти домой и поесть те продукты, которые Румпельштильцхен купит на свои деньги и приготовит своими руками. Но сегодня женщина пьяна, как никогда. Кривозубый разбойник-пират откровенно лапает доступное тело жены прядильщика, а той будто и всё равно: она улыбается и смеётся этому отбросу так, как не улыбалась мужу и в лучшие их времена. — Мила, пойдем домой, — шепчет Румпель, смущенный таким столпотворением. — Зачем? — грозно спрашивает та, которую он когда-то смел называть своей верной спутницей по жизни. — Бить тебя я сегодня не в настроении, так что ты, Румпель, можешь пойти и отдохнуть. Некоторая часть клиентов паба на этих словах начинает с любопытством смотреть в сторону разругавшихся супругов, но прядильщик обеспокоен совсем иным. — Мила, там… наш сын, — шепчет он. — Бэй хочет к маме, он… плачет и не может заснуть… — богатый словарный запас мужчины иссякает, и он в смирении склоняет голову. — Так иди и успокой своего ребенка, — грубо обрывает его нерадивая мать, даже не глядя в сторону нелюбимого мужа. — А теперь поди прочь, Румпель. И он уходит тихий и печальный, ведь кроме него никому не нужен его сын, его нежный юный цветок, его Бэй… *** А потом она не приходит домой. Совсем. Сначала прядильщик пытается найти тысячу и одно оправдание, чтобы объяснить себе отсутствие жены, но ответ ясен как день: Мила ушла, бросив и его, и сына. Держась на одной вере и отчаянной храбрости, граничащей с совершенной трусостью, Румпельштильцхен направляется к пиратскому кораблю, заведомо зная, где искать женщину. — Дерись! — искаженное маской гнева лицо Киллиана Джонса Кривится в ответ на его стон, исполненный боли и какой-то звериной тоски, а сам пират для него — как в кровавом мареве. — Бэю… ему нужен отец… — выхаркивая кровь и какую-то желчь, молит прядильщик — он уже не говорит о том, что его мальчик нуждается в матери, не меньше, чем в самом Румпеле. — Тогда… уходи, трус. Такой, как ты, просто недостоин её. И он уходит, уходит затем, чтобы позже дома объявить сыну, что мама умерла… Потому что так лучше, так правильней… *** — Что вам надобно, господин Темный? Мы можем предложить вам всё, что пожелаете, господин Темный… Румпельштильцхен в отвращении кривит губы. Да, какое-то время назад подобное обращение было ему действительно приятно, но теперь… теперь он различал это лицемерие за милю, и оно ему совершенно точно не импонировало. Когда пират — тот самый капитан Джонс — склоняется перед ним в лебезящем поклоне, бывший прядильщик готов блевать от его деланного почтения. Стоило немного сменить имидж, поменять своё положение в этой чертовой иерархии, и вот уже не он целует сапоги, умоляя пощады, а те, бывшие его обидчики, доходят в своём самоуничижении и его ублажении до полнейшего абсурда. — Пират? — спрашивает колдун, будто это не очевидно, кто это перед ним. Киллиан смиренно встает с колен: неужели не узнал? — Я уж думал не свидимся боле… дорогуша, — смеется он своим безрадостным смехом человека, окончательно слетевшего с катушек. — А что же с дамой твоего сердца, неужели она не выйдет с нами поздороваться? И в этот миг выходит она. Как давно он ждал этого момента. Мила, как и остальные члены экипажа, в почтении преклоняет пред ним колена, но ему нужно больше. В один шаг он преодолевает расстояние, их разделяющее, сжимает в кулак её волосы, распущенные, как у последней шлюхи. — Рад видеть тебя снова, — четко выделяя каждый слог, почти поёт он. — Давно не виделись… моя дорогая и, непременно, верная… супруга. Она дрожит, излучая страх тысячами джоуль — он буквально купается в этой эмоции, захватившей её всю. Она не знает чего ждать, никогда ещё Мила так не боялась. — Румпельштильцхен, — произносит она это имя таким тоном, каким мать отрекается от сына. — Твой навеки, — с усмешкой снимает воображаемую шляпу маг. — Пойдем, любовь моя… В Темном замке тебе всегда будут рады, Мила…