Шумная тишина

Миниатюрная пиала с неуверенным стуком опускается на столик подле массивного золотого трона, не удостоенная и взгляда, как и человек, который принес ее. Ароматный напиток, только что со всей тщательностью заваренный для главы Цзинь, остывает в холодной тишине, пока Гуанъяо не осмеливается нарушить ее негромким окликом: — Отец, я принес ваш чай. — Я занят важным делом, — Цзинь Гуаншань нехотя отрывается от увлеченного, на первый взгляд, чтения какого-то свитка в своих пальцах. Но только на первый. «Бред, бессссмысссслица, кто только обучил писссать оссслов, — вовсю язвит его Шум, тяжелый, как грозовая туча, и ядовитый, как змея. Гуанъяо чуть не отшатывается, когда ее невидимая пасть плюется ему в лицо. — Ссснова этот мальчишшшка!» Усилием воли Яо заставляет себя остаться на месте и, почтительно потупившись, приподнять уголки губ. Угрожающее шипение оглушает, щекочет нервы, но он сосредотачивается на своем ровном дыхании, мысленно выстраивая барьер вокруг разума. Не впервой. — Я взял на себя смелость предположить, что отцу не повредит отдых. — И ты абсолютно прав, — Гуаншань расплывается в фальшивой улыбке, растерянно бегает глазами, прощупывая защиту. Его Шум зло бьется кольцами по взявшемуся из ниоткуда барьеру, не в силах укусить, разорвать на части, отравить ненавистную тишину чужого разума. — Вам нужно что-нибудь еще? — улыбка Гуанъяо едва не искажается в злорадную ухмылку. Приходится напомнить себе о необходимости быть осторожным и с трудом сохранить заискивающий вид. В Шуме отца он слышит отборную брань в свой адрес, а перед глазами вспыхивают молнии яростно-красных оттенков. Гуаншань качает головой с легким смешком и непринужденно машет в сторону двери. — Можешь идти. Я позову тебя, когда ты понадобишься. В спину Яо летят острые, словно лезвия, оскорбления, молчаливые и оттого искренние. Сцепив зубы, он устало прислоняется к стене в пустынном коридоре и украдкой утирает пот со лба рукавом. Чей-то Шум, похожий на бодрое журчание ручья, вдруг стремительно приближается — Яо успевает выпрямиться, прежде чем из-за поворота показываются двое слуг. Те одинаково вздрагивают, завидев совсем рядом безмолвную фигуру, и пробегают мимо, склонив головы, в которых Шум леденеет от страха и неприязни. Цзинь Гуанъяо ежится, морщась, словно от холодных брызг: убирать барьер было определенно рано, однако нужно восстановить силы. Никто здесь не вредит ему, и по сравнению с пережитым даже враждебный оскал Цзинь Гуаншаня — не опаснее собачьего лая. Но в памяти Яо живы годы, когда другие люди крушили и ломали дрожащую от ударов стену защит его сознания, пробиваясь с жестоким упрямством к чужим затаенным мыслям. Услышать которые они все равно так и не смогли. Он хорошо помнит, как чужой Шум ревел и царапался диким зверем, жег пламенем, бил каждым словом — будто камнем. Яо отличался, а люди ненавидят тех, кто отличается от них. Однако еще больше они ненавидят тех, кого не понимают и оттого боятся. Из мрачных мыслей Гуанъяо выдергивают мелодичные отголоски знакомого Шума. Знакомого — и всегда желанного. Лань Сичэнь предугадывает поклон названого брата и невесомо ловит церемониально сложенные руки с тихим смехом. Тот звенит нежным колокольчиком, и Гуанъяо жадно ловит этот звук, такой светлый и чистый после гудящего, словно пчелиный улей, общего Шума в Башне Золотого Карпа. — А-Яо, — приветствует Сичэнь. «А-Яо! — вторит его Шум, излучая радостный свет. И тут же окрашивается легким беспокойством, опережая озвученные фразы. — Выглядит он усталым, почему?» — Я вовсе не устал, — мягко возражает Гуанъяо. Ему прекрасно известно, что крайне невежливо отвечать вслух на Шум собеседника, но с названым братом позволяет себе вольность. Впрочем, это его единственная возможность выразить свою мысль и свои чувства, тогда как иным не нужно утомительно проговаривать словами все, что посещает их разум. Шум обеспечивает заклинателям единый доступ в сознание друг друга — плата за формирование золотого ядра. Природа рассудила справедливо: с обретением силы человек обязан советоваться с другими при ее использовании. Шум способствует взаимопониманию и гармонии в мире, населенном, разумеется, и простыми людьми. У них тоже есть Шум, но тихий и невыразительный, окутывающий ровным сонным гулом их поселения. Шум заклинателей, сформировавших золотое ядро — мощный, яркий, наполненный цветовыми оттенками и образами. Шум сообщает о мастерстве своего хозяина тем громче и звучнее, чем больше его сила; встречаются и заклинатели с невнятным и жалким Шумом, схожим с ленивым бормотанием или хаотичным свистом ветра. Но Шум, какова ни была бы его форма, есть у всех — это нерушимый закон. Исключения в истории их мира случайны, их легко можно пересчитать по пальцам одной руки: Вэнь Жохань, Вэй Усянь, Сюэ Ян. И Цзинь Гуанъяо. Он ведет Лань Сичэня к отцу, наслаждаясь голосом названого брата в той же степени, что и его Шумом. Тот окутывает Яо ласковым теплом, сравнимым с объятиями — Сичэнь никогда не обнимал его, но ему хочется думать, что ощущается это именно так. И Шум Сичэня всегда — истина. Яо знает, что в том и состоит философия клана Лань, много веков назад избравших путь, свободный от внутреннего хаоса, и стремившихся привести его к строгому порядку. Адепты Гу Су специально обучаются дисциплинировать свой Шум, подчинив его громкость и сдерживая порывистость человеческой мысли. Они не умеют лгать ни в каком виде: их слова и помыслы кристально чисты, поскольку связаны в единое целое. Оттого их клан пользуется особым уважением у других. Люди любят тех, кому доверяют. Но Яо любит Сичэня не за одно лишь это — не только за ощущение столь редкой безопасности рядом с ним и даже не за глоток свежего воздуха после всеобщего зловонного лицемерия, частью которого вынужденно является и он сам. Лань Сичэнь понимает его; он понимает его молчание, чутко вслушиваясь в отзвуки эмоций в голосе и улавливая изменения в лице. Он с самой первой их встречи принял Яо с его тишиной, доводящей других до слепого бешенства или озлобленного ужаса. Он говорит с ним словами и Шумом, озаренными любовью к миру. Цзинь Гуанъяо хочется верить, что чуть-чуть — и к нему тоже. Но Яо знает, что, будь у него самого Шум, тот был бы черным от ненависти. Он едва удерживается от гримасы отвращения, видя, как отец доброжелательно приветствует Лань Сичэня. Шум Цзинь Гуаньшаня похож на мед, приторный и липкий, он забивается в рот, уши, глазницы и ноздри. Тошноту приходится сглотнуть. Яо привычно прячется за барьером и отводит глаза от насквозь лживого профиля отца. Взгляд натыкается на нетронутую пиалу, и ее холодный чай словно бы льется за ворот клановых одежд. Беззвучный Шум — такой же холодный и очень, очень черный. Яо искоса смотрит на отца из-под ресниц, боясь, что взгляд выдаст его. Но он хорошо знает о своем преимуществе, обернувшемся таковым из порицаемого и осмеянного изъяна. Обленившиеся и отупевшие заклинатели, привыкшие на золотом блюде получать в готовом виде пиалу с чужими мыслями, никогда не утруждают себя вдумчивым чтением шифрованных свитков, лишь злясь на их сложность. Никто не узнает, что на уме того, чей ум нем. «Однажды я убью тебя» —  отчетливо думает Яо, но отец, обернувшись на него, видит лишь задумчивую улыбку. И слышит пугающую тишину.