Девять лет

Буря приходит с моря, а вместе с ней в леса врывается своевольный ветер. Он хлещет тяжёлыми еловыми ветками утомлённых путников, срывает с них промокшие капюшоны, обнажая лица, и уносит вслед за собой их ругательства и молитвы. Ветер этот здесь гость нечастый, он вселяет в путников беспокойство, а в жрецов — настороженность. Сулит перемены. Жрецы не любят, когда многовековое спокойствие святилища чем-то нарушается, не любят они и всяческие перемены. Они прячутся от нового мира в лесах, скрывают страхи за серыми капюшонами и кровавыми обрядами, а за новыми людьми, что приходят сюда в надежде найти Богов, узнать их волю, снискать расположение, следят своими пустыми, безжизненными глазами. Может, оттого Райдо смотрит на меня так насмешливо? Руна обещает Дорогу, сулит путешествие, но Дорога из Уппсалы лишь одна — в мир, изменчивый и необъятный, вслед за странниками, воинами, мореплавателями. Я не жрец и мечтать об этом не могу и не хочу, но Уппсала мой дом с самого рождения. Обещанная Богам, я росла здесь, не ступая ни шагу за пределы рощи, служила Богам и прислуживала жрецам, познавала руны и древние сказания, а о мире слышала лишь от путников, что приходили сюда ради поклонения Богам. Моя судьба была решена без моего ведома, даже задолго до моего рождения, но была ли она столь проста и прямолинейна — вопрос, который я задаю себе уже не в первый раз. Паломники прибывают в Уппсалу с самого рассвета, несут свои дары и ведут тех, кому суждено стать жертвой на празднестве. Всё привычно, всё правильно… Как кажется на первый взгляд. Но есть среди этой обыденности что-то иное, будто ветер сегодня шепчет по-другому, а проказливые лесные духи следят своими хитрыми глазами со всех веток. Не обманываю ли я саму себя? — Вымети тут хорошенько, — говорит Брат, вручая мне старую метлу. — Иди разделай эти туши, да чтоб к вечеру всё готово было, — он привлекает моё внимание неаккуратным толчком в плечо. — Ножи должны быть хорошо наточены. Ты ведь не хочешь разгневать Богов? — прикрикивает он же спустя несколько часов. Служение идёт обычным ходом и за ворохом насущных дел я и думать забываю о том, что этим днём правит вовсе не Иса, руна льда и неизменчивости, вовсе не она. Шёпот ветра сменяется шёпотом куда более настойчивым — человеческим. Тихое, неразборчивое перешёптывание проносится по роще волной, оседает на устах паломников, а глаза их остаются прикованными к группе людей, которая поднимается в святилище наравне со всеми. В шёпоте этом различимо лишь одно имя — Бьёрн. Тот, в ком течёт кровь величайшего конунга нашего народа, его первенец. Тот, о ком при жизни слагают легенды. Тот, кто в битвах свирепее отца и удачливее матери. Может, ещё один избранник самого Одина? Девять лет назад ты был мальчишкой, ты был лишь сыном Рагнара и Лагерты, которых сопровождал христианский жрец. Сколько всего изменилось за девять лет? Кого ты успел потерять? Чем прославил своё имя? Насколько сам мир вокруг тебя изменился? За девять лет в Уппсале не изменилось ничего. За те же девять лет Бьёрн прошёл путь, который жрецы не пройдут и за девяносто. Когда на рощу опускается ночь, я закрываю глаза. Огонь вспыхивает под веками, сердце пропускает удар и тут же начинает биться чаще — не по своей воле, но во славу Богов, в ритм барабанам и сердцам паломников, что пришли сюда прославлять их великие имена. Ритуалы в их честь будут длиться день и ночь, кровь польётся рекой, а грань между мирами сотрётся, дав нам возможность заглянуть по другую сторону жизни. Один глоток, второй, третий. Ни печалей, ни сомнений. — Почему твоё лицо кажется мне таким знакомым? Мы не встречались раньше? — голос смеётся из темноты, а я не могу сфокусировать взгляд на тени. Босые ноги щекочет мягкий мох, ночная прохлада влагой оседает на плечах. — Где же мы могли встречаться? — с трудом спрашиваю я. Хочется упасть на спину, раскрыть глаза и тонуть в звёздном небе. — Может, на поле боя? Клянусь, у тебя лицо валькирии. Теперь смеюсь уже я. Смеюсь и не успеваю опомниться даже, как падаю прямиком в чужие руки. В льдистых глазах пляшет огонь — лишь отблески костров, в них тонут звёзды, ведь расширенные зрачки глубоки, словно ночное небо. Красивое молодое лицо украшает шрам и та печать, что присуща лишь северным воителям — застывшая, будто замороженная стужей опасность, готовая яростным огнём вырваться в пылу битвы. Наконец я узнаю его. — Говорят, ты можешь передать послание в тот мир, — произносит Бьёрн. Я откидываюсь в его руках, позволяю телу безвольно повиснуть, а сама запрокидываю голову и кричу прямо в небо. Осознание приходит не сразу, но накрывает ледяной волной и не позволяет себе дышать. И почему я думала, что мне позволят жить во славу Богов, если в Уппсале в их славу лишь умирают? Никто из Братьев не сказал мне, что в этом году я сама стану подношением. Никто из них не предупредил меня о том, что это мой последний день среди живых. Кто принял это решение? Почему именно сейчас? Я никогда не узнаю и, если признаться честно, не хочу узнавать — это ровным счётом ничего не изменит. У всех Братьев одинаково пустые глаза и холодные сердца, они сами не могут жить среди живых и не позволят этого той, кого считают своей собственностью. Обещанная Богам, как же. — Раз уж похожа на валькирию, значит точно могу, — нагло отвечаю я. А что мне терять? Моя жизнь… разве стоит она чего-то? Ни славных дел, ни битв, ни наследия после себя я не оставлю. Послужит ли моя кровь Богам, если польётся завтра по ритуальным камням? Очевидно, жрецы считают, что да. В Хельхейм такую судьбу! На губах чужое горячее дыхание, на коже не менее горячие и сильные руки. Я закрываю глаза и падаю в пропасть. У Бьёрна жёсткие губы, но я впиваюсь в них так, будто они — моя последняя надежда. Горько и больно, но так правильно. Холодные прикосновения ночного воздуха вторят ладоням Бьёрна, скользят вслед за его пальцами, заставляя кожу покрываться мурашками от резкого контраста. Опьянение, которое давно завладело телом, теперь посягает и на моё сознание, что я ему с радостью позволяю. В руках Бьёрна хочется раствориться, под его прикосновениями хочется забыть обо всём мире, и сделать это легче лёгкого, когда он увлекает меня за собой на землю, неаккуратно прикрытую его плащом. Пальцы ног зарываются во влажный мох и на секунду мне кажется, что вовсе не роса, а кровь оседает на моей коже, но и эта мысль растворяется под настойчивыми прикосновениями чужих ладоней. Губами по шее и языком вслед за поцелуями — Бьёрн прижимается ртом к пульсирующей жиле на моей шее, будто отсчитывает биение беспокойного сердца, его слова тонут в шуме крови в моих ушах и я лишь тяну замёрзшие пальцы к его шее, чтобы повести ими вверх, позволяя короткой щетине приятно дразнить мою кожу. Что я смогу передать Богам из его просьб? Вряд ли что-то вразумительное, но кого это будет волновать? Где-то совсем рядом трещит костёр и отблески этого огня играют с тенями на лице Бьёрна. Лёгкий ветер приносит тёплый, пахнущий еловым дымом и смолой воздух, дурманя сознание и заставляя тянуться к ближайшему источнику тепла — чужому телу. Рубашка скомканной тряпкой летит в сторону, ткань платья трещит под напором сильных рук, но никто не обращает на это внимание, ведь куда важнее сейчас прильнуть разгорячённой кожей к коже, почувствовать как можно ближе жар чужого тела и ощутить всем телом общее на двоих безумие. Лес вокруг шумит и никто не смог бы сказать, отчего именно — люди теряют рассудок, слышится чей-то крик и безумный смех, отличить грохот призрачных барабанов от собственного сердцебиения становится невозможно, но никто и не пытается. Они пришли сюда не за этим, они пришли прикоснуться к другой стороне. Подняв затуманенный взгляд, я снова смотрю на Бьёрна, в холодные глаза, на обветренное, суровое лицо, его кожу трогает цвет, и непонятно совсем, дело ли в жаре костра или в желании, захватывающем его тело. Мне кажется, что даже небо начинает пульсировать, когда горячие руки касаются моих бёдер. Бьёрн не медлит, распаляясь с каждой секундой всё больше. Я не чувствую холода, даже земля кажется мне тёплой, хотя ночной воздух в это время года и дня не может быть приятным. Не сегодня, сейчас всё по-другому. Очередной поцелуй разрывается, позволяя мне глотнуть прохладного воздуха, и я отклоняю голову в сторону, обессиленно опуская её на плащ. Шея почему-то болит от напряжения, но я не помню, как долго мы целовались, и даже это сейчас тонет в вязкой, мутной реальности. Где-то неподалёку стонут сплетённые воедино тела, и меня бросает в дрожь от желания прижать Бьёрна как можно ближе к себе, ощутить его внутри. Я чувствую жар внизу живота и влагу на бёдрах, обращаю свой взгляд на Бьёрна, чтобы увидеть его обнажённое тело, вскинуть руки, чтобы коснуться его плечей и провести пальцами вниз, пачкая кожу землёй. Он будто и внимания на это не обращает, только усмехается на одно мгновение прежде, чем подтянуть меня к себе. Вместо ожидаемого ночного холода по венам расползается огонь, и я подчиняюсь ему, подаваясь рукам Бьёрна, смотря в его глаза и хватая ртом воздух, который он выдыхает в мои губы. Тело ломит от неизведанного раньше желания, оно изгибается против моей воли, и я ничего не могу с собой сделать — ничего не хочу с собой сделать. Его руки впиваются в мои бёдра, заставляя развести ноги, и я мотаю головой, но не в знак протеста, а лишь пытаясь непослушными пальцами расплести косу, чтобы разметать волосы по траве, почувствовать свободу от всего на свете. Я чувствую тяжесть его тела, чувствую его плоть и резкую вспышку боли, когда он заполняет меня, она растекается по всему телу с каждым его новым движением, но крик так и не срывается с моих губ. Сложно понять, властвует ли над моим телом боль или огонь, все чувства и ощущения смешиваются в один поглощающий ком. Мои пальцы скользят по его бокам, сжимают ребра, надавливая так сильно, насколько хватает ослабевшего тела. Мной движет желание ощущать всё острее, не терять сознание, не растворяться в тумане, а быть в сознании до самого конца. Касаясь пальцами горячей влажной коже кожи, следуя за многочисленными шрамами, я довожу ладони до его лопаток, давлю пальцами на позвоночник, чувствуя, как зубы Бьёрна смыкаются на моём плече, и издавая громкий стон. Биение сердец вокруг оглушает, чувствуется на моей собственной коже и я перестаю ощущать всякую связь с реальностью, растворяясь в ощущениях — в забившемся в нос запахе дыма, в шуме и в своих воспоминаниях, которые беспорядочно возникают и тут же растворяются в густом тумане, который заполняет собой всё сознание. Боль сменяется удовольствием, жар охватывает всё тело, заставляя двигаться в одном ритме с Бьёрном, тянуться к нему и получать наслаждение — тягучее, тяжёлое и нарастающее с каждой секундой. Это тянется целую вечность, и я начинаю задыхаться, а воздух вокруг становится сухим и горячим, дышать им практически невозможно. От жёстких поцелуев Бьёрна болит кожа, он требователен и настойчив, но в той же мере и отзывчив — следит потемневшими глазами за мной, одаривает пьяной ухмылкой и сжимает пальцы на бедре, толкаясь ещё глубже. Силы стремительно исчезают, первыми ослабевают конечности, и мои руки падают на землю, а пальцы вновь бездумно зарываются во влажный мох. Лица касается первая капля дождя, заставляя вздрогнуть и дёрнуться вверх, прижимаясь к разгорячённому телу. Его движения становятся всё более ожесточёнными, руки сжимают мои бёдра, горячие губы следуют вниз за каплей по коже, заставляя меня покрываться мурашками от ощущения влаги и холодного воздуха. Я вновь смотрю в глаза Бьёрна, тёмные, с растаявшим в глубине льдом, исследую взглядом будто выточенное из камня лицо, и начинаю задыхаться от получаемого удовольствия, которое стремительно нарастает. Моё тело дрожит, извивается против моей воли, сознание резко пустеет, исчезает даже туман. Я успеваю почувствовать его семя, успеваю уловить дрогнувшие губы, посветлевшие, широко распахнутые глаза, даже судорожный вздох и сорвавшиеся слова перед тем, как тьма окончательно окутает моё сознание. Все звуки стихают, я больше не слышу ни биение сердец, ни чужое дыхание. Остаётся лишь ощущение холодной сырой земли, влажного, тяжёлого предгрозового воздуха и едва различимый запах тлеющих неподалёку углей. Вместе с дождём приходит и рассвет, тянет свои призрачные пальцы к священной роще и окутывает её влажным, знобким туманом. Угли остывают, но тело рядом всё так же делится своим жаром, не позволяя холоду коснуться моей кожи. Руки по привычке шарят вокруг, пока не нащупывают оброненный в траву кожаный мешочек со старыми, выточенными из дуба рунами. Пальцы скользят внутрь, пока глаза лениво скользят по роще. Что ж, жрецы не спят, жрецы уже готовы, уже жаждут крови, и Брат направляется ко мне, не позволяя начать день с привычного ритуала. — Сегодня важный день. Поднимайся, — коротко бросает он, и я одёргиваю пальцы от рун прежде, чем успеваю узнать, какая из них будет властвовать над этим днём. — Ну же, вставай, — нетерпеливо повторяет он и его голос, скрипучий и тихий, никак не придаёт мне сил для того, чтобы скинуть тяжёлую руку со своего тела. Райдо, не желая отпускать свою власть над прошедшим днём, вспыхивает в сознании ярким образом: ветер порывом шумит в ушах, а солёная вода обмывает холодной волной ноги, пока в теле разгорается огонь ража. Это не ощущается фантазией, не ощущается сном, и вкус крови, чужой крови, на языке совершенно реален. Образ затмевает собой всё — от настойчивого голоса Брата до цепкой хватки Бьёрна — и я наконец вижу свой путь. Путь прочь из Уппсалы.