Цветущая пустыня Атакама

«Если хочешь быть красивым, поступи в гусары». Антон до сих пор помнил этот совет, данный уже непонятно кем в перерывах между залихватскими историями и тостами на именинном застолье у его батюшки. Помнил и свято в него верил. Будучи отроком-байстрюком, он и не имел другой возможности как-то зарекомендовать себя и доказать, что он действительно достоин отческого покровительства и милости, которыми батюшка награждал его всё детство и отрочество. Андрей Николаевич Шастун — уездный помещик губернии N, бывавший, впрочем, успешным в петербургском свете, после смерти своей законной супруги при родах, затосковал безмерно и принял решение удалиться к себе в имение, чтобы растить дочь. Девочка же на первом году жизни скончалась из-за лихорадки, вслед чего Андрей Николаевич сделался затворником, посвятив себя полностью заботе об усадьбе, сезонной охоте и распоряжению землями, пока спустя несколько лет не встретил на прогулке Антонову матушку. В детстве Андрей Николаевич имел обыкновение садить Антошу на колени и рассказывать ему, как без памяти влюбился в Маину — простую дочь кузнеца, как снова почувствовал себя молодым и полным сил, как они скрывались и от деревенских, и от служивших в доме, пока наконец это не стало бессмысленным, и уже вынашивающая ребёнка Маина — «моя Майя», как её любил называть батюшка, — переехала в господский дом. Тогда она родила Андрею Николаевичу дочь, которую нарекли Викторией, а спустя несколько, по словам папеньки, счастливых лет, в год взятия Коммуной Парижа Тюильрийского дворца на свет появился Антон. Матушку он не помнил — она захворала, когда ему было три, и даже вызванный из Москвы врач не смог помочь ей. Чахотка оказалась намного сильнее, и Майя скончалась, оставив батюшке тютюшку Антона и сестрицу его Викки. Антон не помнит, как всё происходило тогда: в размытых детских воспоминаниях стоят только горькие Викины слёзы и безутешный папенька. Со временем стало легче, и тёплая матушкина рука, ерошащая его вьющиеся волосы перед сном, и её мягкие губы, целовавшие его в лоб, размылись, стёрлись, оставив после себя только любимый образ и батюшкины воспоминания. Антон знал, что его папенька с маменькой любили и друг друга, но чудилось ему в моменты, когда Андрей Николаевич рассказывал ему, сидящему на коленях и внимавшему с открытым ртом, о том, как сбегали они с матушкой на речку, в том что-то неправильное, порочащее. И непонятно, кого: папеньку или маменьку. Он знал, что был рождён вне брака, вне божьего благословения, и что батюшка не мог взять маменьку в жёны, но он верил в любовь в их отношении друг к другу, и это примиряло его с действительностью. Викки было сложнее, чем ему, поскольку незаконнорождённый отрок мог пойти на службу, где до высших офицерских чинов ему было, конечно, не дослужиться, но в целом его принимали как равного, а вот молодая девушка, привыкшая к жизни в достатке, но при этом не могущая похвастаться богатым законным приданным, не могла рассчитывать на благоприятный брак с дворянином. Батюшка при этом старательно создавал все условия, чтобы Антон с Викки не чувствовали себя обиженными. У них даже была выписанная гувернантка — мадам Жаксон, учившая их английскому и французскому, устному счёту, немного истории и литературе. Антону это было не столь интересно, как его сестрице, но он всё равно почти не пропускал занятия, чтобы не расстраивать папеньку, сбегая, только когда скучные нравоучения становились совсем невыносимыми. Убегал он, как правило, в конюшню, где помогал конюху Андрею и сыну его Илюше возиться с лошадьми: они учили его, как запрягать и распрягать коней, как чистить сбрую, как успокаивать животных, если они совсем разнуздались по-настоящему и метафорично (слову этому его научила мадам Жаксон). Когда в конюшне ему становилось однообразно и томительно, Антон сбегал в рощу за поместьем. Нравилось ему залазать на деревья, бегать босиком по влажной ещё траве и вслушиваться в птичий пев. А когда мадам Жаксон жаловалась его батюшке на него, тот бранился только для виду, сам же усмехался в усы, а после ужина приглашал Викки поиграть на пианино, а Антона подыграть ей на гитаре — цыганском инструменте, который тот вымолил на ярмарке с заверениями, что научится играть любимые романсы папеньки. Так жили они в имении просто и славно, не заботясь ни о политике, ни о светской жизни, пока даже до их деревни не дошли опасения. Вести о том, что Отечество было в опасности, расползались по державе, и Антон вместе с Андреем Николаевичем приняли непростое решение. Андрей Николаевич подсуетился, и Антон по протекции отправился в Шклов в Кадетский корпус, который за время его обучения был переведён в Москву. Мысль о будущей службе в те времена сливалась в нём с мечтами о свободе, об удовольствиях самостоятельной вольной и красивой жизни. По окончании обучения он воображал себя офицером гусарского полка, что, по Антонову мнению, было верхом стремления и благополучия человеческого. В Кадетском корпусе всё было легко и сложно одновременно: в офицерских и преподавательских кругах процветало фарисейство и иногда неоправданная жестокость, а среди воспитанников — разность нравов. Антона, тем не менее, никогда не секли розгами, и не потому что он отличался примерной дисциплиной и успехами в учебе или строевыми способностями — его просто никогда не ловили на проказах, а дерзость он умел сдерживать при себе, и после весьма быстро отходил. Среди кадетов же он вообще считался душою компании, так что слухи о его незаконном рождении не получили должной огласки, и все об этом быстро забыли. Так, за два года обучения Антона научили не только фронтовым упражнениям и строевой выправке, но и карточным играм, похабным французским стихам, курению сигар и, разумеется, стойкости организма ко спиртному. Всё это считалось неизменными и неотъемлемыми атрибутами службы военной, на благо Отчизны. Помимо этого, благодаря знакомствам и обаянию Антона даже принимали некоторые московские салоны, что было немыслимо для ребёнка крепостной. Впрочем, залихватская и бурная кадетская юность его омрачилась тем, что к концу весны двенадцатого года разговоры о том, что Наполеон не сдержит слово, данное им при заключении мира пять лет назад, велись уже не только в дипломатических кругах и не только шёпотом. Именно так всё и вышло, и уже в конце мая Антон, памятуя о давней отроческой мечте, просился о распределении именно в гусарский полк. Его прошению вняли, и в июне Антона прикрепили к Изюмскому гусарскому полку, включённому в те времена в состав 8-й бригады 2-й кавалерийской дивизии армии его Императорского Величества. Радость от исполнения детской мечты не омрачила даже необходимость в срочном порядке выкраивать и шить по себе форму, потратясь на это баснословно. И так высокий Антон за годы строевой подготовки возмужал и окреп. В теле ощущались уже не только жилы, но и твёрдые мышцы, вширь раздалась спина, и, вернись он сейчас в родное поместье, ни папенька, ни Викки его бы наверняка не признали. Худой и нескладный отрок превратился в крепкого бравого юношу, и Антон втайне радовался и гордился этими изменениями. Когда униформа была готова, Антон с час провёл перед зеркалом, любуясь ярко-синими вышитыми доломаном и ментиком, любовно натирая плашку на кивере и размахивая саблей. В полк его приняли юнкером, но Антон был уверен, что ему надо только показать свою доблесть, свою жажду защитить Отечество, зарубить парочку французов, а, может, и самого Наполеона, ну или нескольких его адъютантов, и тогда сам Государь-батюшка произведёт его, по меньшей мере, в штабс-ротмистры. Когда Антон в компании ещё нескольких таких же командированных в Изюмский полк товарищей выезжал из Москвы, где был расквартирован последние дюжину дней, дожидаясь наконец своей формы и письма от подполковника Добровольского, взявшего на себя ответственность за покровительство над Антоном, на пути их встретились пехотинцы гвардии в компании обворожительных мадемуазелей. Несмотря на явную насмешку и недоброжелательность по отношению к молодым офицерам, да ещё и из другого ряда войск, к коим Антон уже привык за время обучения в Кадетском корпусе, Антону польстило и презрительное «От наряду проку не будет! Гусары водят токма напоказ!», и смущённое внимание прекрасных дам, одна из которых нашла даже в себе храбрость бросить им вслед кружевной платок. Всё это говорило о том, что выглядели они парадно, красиво и статно. От счастия Антон даже позволил собственной лошади заиграть, что было, разумеется, напрасно, поскольку из-под копыт его верного Ворона, к неудовольствию товарищей, во все стороны брызнула грязь. Ехать им требовалось до Смоленска, где на ту пору, в трёх милях от города, стоял гусарский Изюмский полк. Эскадрон, в который юнкером был определён Антон Шастун, расположен был в деревне Рябково. Командиру их, генерал-майору Осипу Францевичу Долону, отведена была лучшая в поселении квартира. Офицерские же чины, в том числе покровительствовавший Антону подполковник Добровольский Павел Алексеевич, которому рекомендовал Антона его любимый кадетский батальонный командир Шеминов, командовавший дивизионом полка, располагались в жилищах попроще, что в любом случае было приятнее, чем палаточная жизнь рекрутёров и простых солдат. Антону же выделена была кровать в общей комнате младших офицерских чинов. По приезде его встретил товарищ по детским играм — сын соседнего помещика родной губернии — Дмитрий Темурович Позов, старший его на пяток лет, с коим они забавлялись, бегая тайно на реку, протекавшую аккурат по серёдке владений их батюшек, да устраивая игры в лесу, пугая своими задорными криками цесарок. Дмитрий Темурович уехал на учёбу, когда Антону минуло тринадцать, и с тех пор виделись они лишь пару раз. В полку тот служил доктором. — Дмитрий Темурович, друг сердечный, — едва завидев его, вскричал Антон с нежностию, присущей друзьям отрочества. В былые времена для Антона он был Митенькой, а самого Антона Дмитрий Темурович кликал Антошей, но, находясь на службе в офицерских чинах, негоже им было вспоминать детские забавы. — Антон Андреич, — приязненно засиял улыбкою Дмитрий Темурович. — Я как услыхал, что тебя велено было прикрепить к нашему эскадрону, тотчас обрадовался! Вот уж кого не чаял повстречать, а судьбою же решено было иначе! Рад видеть тебя, дорогой друг! Спешившись, Антон подбежал в распростёртые объятия, обрадованный, что, помимо товарищей-кадетов, есть у него тут родная душа, кому и довериться можно будет, и на кого положиться в особо тяжких случаях. Денщики в то время приняли коней подъехавших гусаров под наказом вывести их хорошенько и разобрать пожитки. — Пойдём, Антон Андреич, покажу тебе нашу крепость оборонную, а заодно отведу к Павлу Алексеевичу — они просили, чтобы ты сразу по приезде к ним заглянул. Надо же понимать, кто у них теперь под крылом протекции находится! — усмехнувшись, предложил Дмитрий Темурович. Ясно стало практически сразу, что о крепости Дмитрий Темурович шутил, поскольку небольшая деревушка с тремя, на глазок, десятками лубочных домиков вряд ли могла считаться за гарнизон. — А что говаривают старшие офицеры? Когда выступать будем? — озвучил сидевшую у него в голове последние несколько дней думу Антон. — Эк ты нетерпеливый, каким в отрочестве был, таким и остался, даром, что столько лет прошло, — улыбчиво заметил Дмитрий Темурович, а опосля серьёзно добавил. — Со дня на день ожидается соединение наше с Сумским и Мариупольским полками, и уже потом совместное выступление. Говаривают, что французы от нас всего в пятидесяти вёрстах. У Антона от нетерпения аж сердце биться чаще начало, и щёки заалели. — Ух, Дмитрий Темурович! Зададим мы им жару! — нетерпеливо вскричал Антон. — Не спеши, дорогой мой, — отчего-то хмурно осадил его Дмитрий Темурович. — Не такая уж это и забава — шашками размахивать да людям живым головы сечь. — Не принимайся совестливить меня, друг мой, — с усмешкой отвечал Антон. — Сам знаешь, что главное сейчас это не твои гуманистические идеи, а долг перед Отечеством! Да и как французы могут считаться за людей, когда слово, данное нашему Государю, нарушают? Так, за разговорами о политике и рассуждениями о национальном благе, завершили они свой променад по деревне и дошли наконец до домов высшего офицерского состава. Павел Алексеевич, вестимо, обитал в том, что поменьше. В сенях их встретил мальчонка-служка и проводил до довольно опрятной горницы, где находился Павел Алексеевич. — О! Дорогой Антон Андреич! Рад видеть вас в добром здравии и не потерявшим ещё ни одной конечности, — бодро поприветствовал их Павел Алексеич. — Вы всё шутки шутить изволите, — неодобрительно покачал головой Дмитрий Темурович, хотя Антон заметил усмешку, спрятавшуюся у него в аккуратной бородке. Антон чеканным шагом подошёл к подполковнику и подал руку. Ладонь у того, хоть и небольшая, оказалась довольно крепкой, а карие глаза на мгновение впились Антону в лицо, будто бы проверяя его на стойкость. Антон не придумал ничего лучше, чем улыбнуться, и взгляд Павла Алексеевича смягчился. — А как же без шуток-то, милейший вы наш врач? — пожав Антону руку, обратился к Дмитрию Темуровичу Павел Алексеевич. — Сами знаете, что в тяжёлые времена без них никак. Верно я говорю, Антон Андреич? — Так точно, Павел Алексеевич, — весело улыбнулся Антон. — У нас в корпусе бывало, что без шуток вообще скука смертная нападала, да настроение вслед того траурное у всех было, даже обеды радости не приносили, покуда мы какую-то забаву не находили. — Да, Антон Андреич, в гусарском полку забав у тебя будет предостаточно, — с какою-то иронией отвечал Павел Алексеевич. — Батюшка твой писал мне, что, дескать, страсть в тебе живёт к военным сражениям да подвигам и что, вопреки твоему незаконному рождению, хочет он делать тебя наследником своим. — Для меня это новость, — честно признался Антон, алея щеками: и не думал он о том, что папенька такое придумал. — Ну так знай, что для осуществления сей затеи надобно тебе показать себя во всей красе, дабы прошение официальное Императору нашему об узаконивании тебя в правах дворянских снабдить также рассказами о твоих достижениях и стараниях в защите Отечества, — молвил Павел Алексеевич размеренно, наблюдая за лицом Антона. — Я голову готов отдать за державу нашу, да за Государя Императора! С детства чувствую я, что именно на гусарской службе обрету я своё предназначение, — пылко заверил Антон. С мгновение Павел Алексеевич смотрел на него сурьёзно, а после, вестимо, обнаружив в чертах Антона то, что хотел, улыбнулся да по плечу его похлопал. — Ну полноте, надеемся, что этого не потребуется. Но я рад слышать, на что ты готов, Антон Андреич, ради державы. Не желаете ли вы со мною отобедать? — резко перевёл тему он. — Придут ещё капитан Батрутдинов да прапорщик Харламов. Заодно и познакомитесь. Антон с Дмитрием Темуровичем поблагодарили за оказанную милость и согласились, оставшись на обед. Застолье прошло весело и непринуждённо, поскольку и капитан, и прапорщик оказались офицерами незаурядного склада ума, да завидного чувства юмора, что расположило Антона в их сторону. Сам хозяин — Павел Алексеевич — нравился ему с каждой новой обороненной фразой, поскольку демонстрировал и живость ума, и простую русскую смекалку, и, видимо, проявлял отеческую обеспокоенность об Антоне. Дмитрий Темурович же тоже чувствовал себя в подобной компании легко, однако заметно было, с каким острым скептицизмом относился он к весёлости, царившей за столом, за что Павел Алексеевич ему даже пенял. На свою квартиру Антон вернулся за полночь, поскольку обед плавно перетёк в бильярд, а после и в карточные игры, от которых Дмитрий Темурович отказался, извинившись и откланявшись, а Антон же с радостью принял предложение старших офицеров. Благо, они не играли на деньги: Антон проигрался, как желторотый юнец (коим, в общем-то, и являлся), впервые взявший в руки карты. Павел Алексеевич с лёгкой усмешкой успокоил его, что, вследствие такого проигрыша, должно ему повезти в любви. Следующие дни проходили менее радостно, и тем не менее довольно интересно. Антон знакомился со своими будущими боевыми товарищами, обедал с ними же в местном трактире да слушал байки уже служивших офицеров. Со всеми складывались у него приязненные отношения, единственно что, посмеивались они над жаждою Антона поскорее дать бой французам. Антон не обижался на то, лишь усмехался про себя. Скоро должны были они выступать. Так и произошло: к концу июля объявлено было о наступлении французских войск на Смоленск, и офицерами Изюмского полка на совете решено было объединиться с Сумским и Мариупольским гусарскими полками, заняв высоту при Молевом-Болоте, встретить неприятеля там. День был тёплый, сухой да ясный — с возвышенности, где располагалась русская батарея, хорошо было видать башни Смоленского монастыря по левую руку, да раскинувшийся за высокими наскоро построенными стенами городок. Лагерь же русский находился по правую руку, неприметно выдаваясь из-за соснового, казавшегося нетронутым, дикого леса. Далеко впереди по ту сторону степи виднелись уже разъезды неприятеля. Ворон под Антоном, настороженный и готовый, бил копытом о сухую землю, явно показывая наезднику своему готовность вступить в бой немедля. У самого Антона настроение было торжественное и несколько радостное — ни французское войско, разраставшееся с каждой минутой, ни напряжённые лица товарищей-гусаров не могли сбить его с этого настроя. Павел Алексеевич вместе с командиром полка Долоном Осипом Францевичем проезжали вдоль выстроившихся эскадронов, изредка перемигиваясь да перебрасываясь вольными шутками. — Что, Антошка, не терпится в бой вступить? — усмехаясь так, что кончики усов его дрожали, бросил ему Павел Алексеич и, не дожидаясь ответа, представил его командиру. — Это, Осип Францевич, Антон Андреевич Шастун, про которого я тебе рассказывал. — А-а, байстрюк Андрея Николаевича? — переспросил Долон, от чего Антону кровь прилила к лицу, и он еле сдержался под пронзительным взглядом Павла Алексеевича. — Хорош в форме, ничего не скажешь! Надеюсь, что ты, голубчик, так же талантлив в бою, как твой батенька. — Рад служить Отечеству! — громко и честно провозгласил Антон. Осип Францевич улыбнулся в усы. Антон подумал, что не может держать на него обиду — в конце концов он же и правда был байстрюком. — Сохрани этот настрой до конца боя. — Вы думаете, будет сегодня битва? — обратился к командиру стоявший слева от Антона корнет Шевелев. — А ты так не думаешь, корнет? — обернулся на него Долон. В это же мгновение со стороны неприятеля послышался шум артиллерийского выстрела, и первое ядро, свистя, пролетело аккурат над головами гусарского эскадрона. Офицеры, только что разговаривавшие, разъехались по позициям, а Осип Францевич с Павлом Алексеевичем поспешили к командирской уступке. Лошади заволновались, и гусары старательно стали их успокаивать. В эскадроне наступила тишина, прерываемая лишь звуками французских пушек. Стало ясно, что стреляли по гусарам, но ядра пролетали над их головами и взрывались уже где-то сзади: неприятель был ещё слишком далеко, да и в стрельбе по высотам обычно нет результата. Всем стало очевидно, что такова была тактика французов — вселить неуверенность и волнение в неприятеля, и после уже атаковать по-серьёзному. Гусары не поворачивали голов, однако при каждом новом раздающемся выстреле и пролетающем над ними ядре, словно по команде, весь эскадрон Павла Алексеевича с напряжёнными лицами слегка вздрагивал и незаметно пригибался к холкам коней. Все, стараясь делать это как можно менее явно, осторожно посматривая друг на друга, с любопытством пытаясь заметить впечатление товарища. Антон, занимая своё место в правом фланге, показательно осаживал Ворона. Вид у него был, словно у барышни, пришедшей на первый свой бал и уверенной в том, что взоры всех присутствующих обращены на неё. Смелым и ясным взглядом окидывал он и подходящее неприятельское войско, и стоящих рядом товарищей, втайне надеясь на то, что обратят они внимание и оценят его стойкость и спокойствие. Но и в нём, в глубине души, разрастались волнение и обеспокоенность. Чем ближе подходили неприятельские войска, тем яснее отзывались в нём эти чувства. Он не понимал, почему наши командиры не давали приказ открывать огонь по подходящим французам, и непонимание это лишь усиливало его беспокойство, поскольку неприятельские ядра летали уже низко, едва не задевая кивера. Спустя десяток минут, показавшихся ему вечностью, раздались залпы и русских пушек. Только сейчас стало ему понятно, почему решено было ждать: ядра попадали в гущу наполеоновской кавалерии, вздымая столбы дыма и земли. Расстояние до неприятеля было такое, что даже в грохоте артиллерийских выстрелов были слышны крики. Антон побледнел. Пушки палили, не прекращая, и гусарам приходилось отступать назад с каждой верстой, преодолеваемой редеющим наполеоновским войском. Кругом была неразбериха, в ржании коней да звуках свистящих ядер было непонятно, что делать, и даже яркое солнце стало невидно из-за дыма. Антон трепал Ворона по холке, пригнувшись, отступая с остальными товарищами назад, он уже не скрывал своего беспокойства и желал лишь, чтобы им наконец разъяснили, что требуется делать. В момент, когда враг подошёл наконец на расстояние картечи, услышал Антон громкий голос Павла Алексеевича, приказавший стрелять из карабинов. Не так Антон в своё время представлял битву. В его воображении не было ни артиллерийских, ни картечных обстрелов. По правде говоря, в его фантазиях и неприятель особо не сопротивлялся, и конь Антона входил во французскую пехоту, как нож в масло, а сам Антон рассекал воздух бравой шашкой, рубя врага направо и налево. В тот же момент в аршине от него просвистела пуля, и Антон с ясностию вдруг понял, что жизнь его в тот момент находилась в руках фортуны. Закрыв на мгновение глаза, Антон глубоко вздохнул, и дрожащие руки его наконец сошлись на карабине. Всё так же не глядя, Антон сделал первый выстрел, и дыхание, застывшее у него в груди, наконец возобновилось, а время, будто бы замершее на века, снова пошло своим чередом. С воздухом из груди у Антона вырвался крик, он выстрелил раз, потом ещё и ещё. Он даже не видел, попадал ли по кому-то: только кричал и наспех, не целясь, стрелял. Внезапно из-за дымовой завесы стали видны ему приближавшиеся французы, и мысль, пронзившая его в ту секунду, была неприятна ему до слёз. «Я не хочу умирать». Французы же, которых мечтал он нагнать и изрубить, подъезжали ближе, и скованный ужасом Антон мечтал лишь об одном: чтобы они исчезли. Страх за свою молодую беспечную жизнь, омрачаемую только редкими карточными долгами, да переживаниями об отце и его благосклонности, был настолько силён, что Антон обернулся назад и пришпорил Ворона, не соображая, пристроив карабин к седлу. В голове его билось лишь одно: «Не пожил ещё!». Спустя мучительные минуты такого позорнейшего бегства в дыму Антон увидел родную форму товарищей по эскадрону, и стыд, заполнивший всё его естество, оказался даже сильнее страха за собственную жизнь. Антон придержал Ворона и остановился. Вдалеке в эхе взрывов, криках и даже раздававшихся звуках рожков пронёсся понятный каждому русскому солдату клич «За Отечество!». Клич этот, подхватываемый всеми видами войск, участвовавших в битве, вселил в Антона утерянную уже было храбрость и стойкость духа. Любовь к Родине была в нём так сильна, что меркла даже перед ужасом смерти. Закричав во всю мощь своего юного голоса «За Отечество!», Антон оголил саблю и поскакал обратно на французов. * Бой при Молевом-Болоте вышел для гусаров Изюмского полка удачным: гусары заставили противника бежать, преследуя его более десяти верст. Антон старался не вспоминать свою слабость, хотя, оставаясь наедине с собой, сильно ругал он себя за неё. Проявление пусть и недолгой, но трусости, гложило и ранило его, когда бы он об этом ни подумал, и даже благополучный исход боя не мог озарить его думы. Заметив то, прозорливый Павел Алексеевич, отругал Антона за мрачный настрой и стыд за самого себя. — Все мы, Антоша, когда-то были не нюхавшими пороху корнетами да юнкерами, и первый бой, он, как и первый поцелуй любви, даётся с волнением и страхом! Главное, что удалось тебе собрать своё мужество и продолжить схватку. — Но с таким рвением я вступал в бой, так стремился наконец-то сразиться с французами, а в момент истины оказался слишком слабым для того, чтобы проявить себя! — отчаянно возразил Антон, заломив руки. — Антон Андреич, друг мой сердечный! Надменность молодости и неопытности не карается в строевом ряду. Напротив, впервые выйдя против настоящего противника, а не игрушечного оловянного солдатика, должен был ты почувствовать страх, именно он доказывает, что ты истинно ценишь свою жизнь и отдать её сможешь, лишь будучи абсолютно уверенным в том, что кон стоит того. Именно в пылу сражения проявляются наши истинные ценности и черты. Не тужись, батюшка. Впереди много ещё нас ждёт боёв. Проявишь себя в них. А сейчас ступай в трактир да выпей с товарищами. Скоро француз снова подступится к Смоленску. Лишь после глубоких раздумий удалось Антону понять, о чём толковал подполковник. Наконец отпустив свою вину и простив себя, смог он с ясностию смотреть в будущее. А будущее, меж тем, не сулило России ничего хорошего. Как и предсказывал Павел Алексеевич, уже спустя дюжину дней снова велено было участвовать в бою. Соединившись с частями арьергарда генерал-адъютанта барона Корфа, Изюмский полк принял участие в сражении под Смоленском, а позже в бою у Колоцкого монастыря. Антон держался стойко и больше битв не избегал, напоминая себе каждый раз, что сражается он за Отчизну, за папеньку с сестрицей, за народ русский и, в первую очередь, за себя. Ужас перед смертью больше не преследовал его так явно и открыто, однако снились ему тоскливые и страшные сны, в которых являлись окровавленные французы и товарищи по полку. Кого-то он убил сам, кого-то убили другие. Всего за месяц войны понял Антон, что она ему противна. И всё же честь его была сильнее этого чувства, да и стремление защитить всё, что было ему дорого, не давало ему бросить оружие. После Колоцкого сражения за участие в нём произведён был Антон в корнеты и награждён за то солдатским Георгиевским крестом. А впереди маячило основательное сражение — русская армия соединялась со многими своими частями и готовилась дать бой под местечком Бородино. Впервые за много времени чувствовал Антон вновь пробудившуюся в нём гордость и единение с товарищами. Раскинувшаяся, насколько хватало взгляда, русская армия вселяла мужество и уверенность в победе, и разные абсолютно ряды войск братались, будто бы чувствуя, что от этого зависит дальнейшая судьба державы. Изюмский полк должен был принимать участие в сражении в составе 2-го кавалерийского корпуса генерал-адъютанта барона Корфа, с которым вместе они защитили уже Колоцкий монастырь, и чьё командование было чётким и твёрдым, вслед чего многие гусары уважали его даже больше собственного командира. Накануне велено им было осмотреть будущее поле сражения и изучить место для выстроения своих батарей. Закончив с этим, возвращались они в лагерь в настроении неопределённом, однако торжественном. — Что ты, Антон Андреевич? Думы тяжёлые тебя одолевают? — серьёзно спросил Дмитрий Темурович, когда поздно вечером заглянул Антон в его палатку. — Чего греха таить-то, Дмитрий Темурович, предчувствие у меня тяжёлое, — искренне признался Антон в том, что мучило его последние сутки. — Кажется мне, что решится завтра моя судьба. — Эк сколько всего ты на себя взял, голубчик. Завтра решится судьба всей Отчизны нашей, — покачал головой Дмитрий Темурович. — Ты не понимаешь, — взмахнул рукою Антон, тотчас же пожалев о своей секундной вспыльчивости. — Третий день ощущаю я, что судьба моя близко. Чувствую нутром, что произойдёт завтра нечто такое…! — не найдя слов, Антон лишь опустил голову. — Ну что же ты там себе придумал? — мягко, будто общаясь с дитём малым, молвил Дмитрий Темурович. — Не понять тебе, — горестно вздохнул Антон, сильнее только ощущая небывалое волнение в груди. — Не городи чепухи, Антон Андреевич! — вспылил Дмитрий Темурович. — Навыдумывал себе знаков, а теперь ходит бледный. Хорошо всё завтра будет для тебя да для меня. Да для России. И никакой судьбы: лишь военное да медицинское искусство. Ну же, как ты с таким настроем на бой завтра пойдёшь? — принялся увещевать он Антона. И всё же — дело было действительно в том, что не понимал Дмитрий Темурович, да и сам Антон не мог разобраться в том, что чувствовал. Вопреки догадке его сердечного друга, не казалось ему, будто умрёт он завтра. Поэтому и не мог предположить он нечто другое, сравнимое по торжественности и силе. Размышляя об этом, Антон устроился на своей походной кровати, уверенный, что не сможет сомкнуть глаз, и заснувший спустя две минуты, лишь его голова коснулась мешка с бельём, заменявшего в походе подушку. Проснувшись с рассветом, Антон ощущал в конечностях лёгкость и силу, и даже то, что проспал он не более пяти часов, не омрачало его настроя. Походная кухня не слишком радовала разнообразием яств, однако ж повара их старались на славу, и никто, даже обычные солдаты из числа рекрутированных крепостных, не оставались голодными, а уж об офицерском составе и вовсе заботились на славу. К пяти утра практически вся русская армия была готова принять бой. Эскадрон Антона в числе нескольких остальных решено было направить в район Старой Смоленской дороги, чтобы, по приказу самого Кутузова, осуществлять связь с Багратионовскими флешами. Когда к шести утра они заняли свои места, Наполеон уже начал первую атаку. По правде говоря, Антон плохо помнил то сражение. Помнил, как внезапно командованием штаба были изменены их планы, и велено было им выйти из засады, помнил, как, воспользовавшись этим, оттеснили их французы на Утицкий курган, установив на высотах артиллерийскую батарею, и как палили они по их эскадрону да по полку Павловских гренадёр, даже контратака их под командованием раненого генерал-лейтенанта Тучкова сохранилась у Антона в памяти размытою и полною лишь звуками пушек, да смешавшихся русских и французских криков. Когда решено было отступить к новой линии 2-й армии, Павел Алексеевич, чудом живой и тяжело дышащий в съехавшем доломане да с подбитым пулей кивером, приказал отходить к левому флангу, воссоединившись с Польским уланским полком 2-й бригады генерала-майора Панчулидзева. К полудню, когда очередная наполеоновская атака затихла, Антон не чувствовал в себе ни сил, ни желания продолжать. Однако, наскоро перекусив, да убедившись, что практически все его боевые товарищи живы, Антон вновь собрал в себе всё мужество и рьяность и приготовился снова вступить в бой. Осип Францевич откомандовал им присоединиться к остальным гусарским рядам и атаковать колонну французского полка, присланного как подкрепление для атаки батареи Раевского. В мгновение, которое будто бы растянулось для него на многие-многие часы, и в которое показалось, словно само солнце, пробиваясь сквозь дым сражения, освещает по воле Бога лишь одно место на земле, увидел Антон его. В самой гуще полка, называемого насмешливо или гордо — Антон не знал — «Любовниками Парижа», сражался незнакомый ему гусар, судя по форме, из Мариупольского полка. Сабля его орудовала легко и споро, а кобыла под ним будто бы танцевала — не видел никогда до этого Антон такого кавалерийского мастерства. Гусар отбивался, словно играючи, словно эта игра доставляла ему самое большое удовольствие, и сама громоздкость битвы сглаживалась его грацией. Будто бы сам греческий бог войны Арес орудовал его рукой, истерически смеясь при каждом удачном ударе сабли. Засмотревшись, Антон едва не позволил напасть на него самого, но вовремя спохватился и отбил удар французского кирасира. Когда он обернул голову, изящного гусара уже поглотил дым. В груди разлились такая усталость и отчаяние, что Антон, не выдержав, закричал вслух — ему было тяжело, он находился на исходе сил, а только что произошло нечто важное, что он упустил и неясно было при том, почему красивый гусар имел такое для Антона значение. Он не знал, сколько ещё продлится сражение, сколько ещё продлится война, и сколько ещё продлится сама его жизнь. К вечеру битва была почти завершена — лишь раздававшиеся то там, то тут артиллерийские залпы, запах пороха да стоны тех раненых, кого ещё не успели забрать с поля, напоминали о том, что всего пару часов назад здесь погибали люди. И то, пушечная канонада потихоньку затихала, а стоны раненых становились всё тише. Антон, жалкий, утомившийся, бледный, кое-как доплёлся до медицинских палаток. Ему картечью задело руку, разорвав доломан, и, хотя крови потерял он немного, силы его были уже на исходе. Еле-еле дойдя до палаток, где, как он помнил, работали, не покладая рук, перевязывая раненых, врачи русской армии, включая Дмитрия Темуровича, он рухнул на колени прямо перед входом одной из них. Сознание почти покинуло его, и сквозь прикрытые веки и дрожащие ресницы он видел лишь подбежавшего к нему гусара Мариупольского полка. Синие глаза его на белом обескровленном лице смотрели тревожно, однако светло и как-то знакомо, с щемящей нежностию. Антон потерял сознание. * Очнулся Антон, судя по ощущениям, где-то в повозке. Слабым голосом позвал он на помощь, но никто не явился, лишь рядом отозвался ему такой же слабый незнакомый голос. У Антона болела каждая клеточка тела, а рука нещадно горела. Дышать было тяжело, а жар, отдававшийся во всех конечностях и, боле всего, в голове, не позволял ясно думать. Единственной надеждою его было то, что не попал он за неопытностию и бреду своём во французский плен, перепутав по темноте русские палатки и неприятельские. Глубоко внутри себя Антон усмехнулся этой мысли — более глупого поступка и придумать было нельзя. Нет, в памяти всплыли синие глаза красивого гусара, и Антон отмёл мысль о плене. Слабость снова овладела им, и он позволил себе заснуть. * В следующий раз проснулся Антон где-то в кровати в светлом помещении. Рука болела и тянула, а, помимо этого, состояние его было терпимым — слабость отошла, да и голова больше не кружилась, а жар не тревожил его так сильно. Попробовав сесть, Антон всё же почувствовал лёгкое недомогание, поэтому оставил эту мысль. В голове его было столько вопросов: где он? чем закончилось сражение? где его товарищи? что дальше будет делать русская армия? продолжится ли война? Вспоминать детали боя Антон не хотел — ему и совестно было за свою слабость, и страшно от предположения, что в его будущем будет ещё много таких битв, и до слёз жаль павших товарищей, и всё это смешивалось в нём с той остротой и неизбежностию, с которой отроки обыкновенно прощаются с юношескими мечтами и постулатами своими. Красивая гусарская жизнь, которую Антон воображал себе несколько лет назад, столкнулась с жестокой реальностию, и битва эта была не менее ожесточённой, нежели Бородинская. Растеряв все свои ориентиры, Антон не знал теперь, что было наиболее важным в жизни его. Любовь к Отечеству никуда не ушла из него, но неужели для доказательства её необходимо было ему убивать людей и самому жертвовать жизнью? От сомнений, поразивших его душу, на глаза навернулись слёзы. В это самое мгновение дверь в комнату отворилась, и зашёл Дмитрий Темурович. — Антон Андреевич! — вскричал он радостно. — Очнулся, голубчик! От искреннего счастия в его голосе Антон растрогался и вновь попробовал, откинувшись на подушки, приподняться на кровати, чтобы заключить друга, наверняка его спасшего, в объятия. — Дмитрий Темурович, дорогой мой! Долго ли я был без сознания? Где мы находимся? Что наша армия? Лицо доктора посерьёзнело. — Негоже тебе сейчас волноваться, голубчик, хоть и понимаю я твои переживания. Лежал без сознания ты аккурат двое с половиной суток. Ранение твоё несерьёзное, руку задело шрапнелью, за пару недель сможешь, как прежде, размахивать саблей. Родителю твоему мы послали весть о твоём мужестве при Бородино и о ранении, однако просили не беспокоиться, поскольку организм у тебя молодой, выдюжит. Сейчас располагаемся мы в любезно предоставленном имении Павла Алексеевича под Москвою. Армия наша понесла большие потери, впрочем, несмотря на это и на отступление к Москве, неприятеля мы побили. Со дня на день соберутся наши генералы для принятия решения о дальнейшей боевой стратегии. Поговаривают, правда, что Михаил Илларионович планирует сдать Москву французу. — Как?! — вскричал Антон. — Вместе с людьми и имуществом? Как так можно! — Не гневись раньше времени, Антон Андреевич, — упрекнул его Дмитрий Темурович. — Наше дело малое — исполнять приказы. А людей не бросят, прикажут покинуть город. Да и вообще, это бабушка надвое сказала ещё, возможно придётся обороняться. Антон откинул волосы со лба и тяжело вздохнул. Война. — Я зачем зашёл-то, — прервал его горестные размышления Дмитрий Темурович нарочно весёлым голосом. — Хотел проведать тебя да узнать, вернулись ли к тебе силы, чтобы спуститься на обед через час? У Павла Алексеевича собралось тут достойное общество. Поразмышляв пару мгновений, Антон согласился. К обеду он успел привести себя в порядок, умывшись, побрившись и причесавшись, однако смущение его вызывал собственный наряд, поскольку был он ему несколько мал — взамен находящегося в починке гусарского облачения платье ему выделил Павел Алексеевич из своего гардероба, так что и шаровары, и рубашка, и сюртук ожидаемо на Антоне сидели плохо. Впрочем, делать было нечего, и в таком появляться на глаза «достойному обществу» было менее зазорно, чем в ночной сорочке или вообще голым, поэтому Антон поспешил вниз. Левая рука его находилась на перевязи, однако страданий не доставляла, поэтому явился в гостиную он в добром расположении духа. — О, Антон Андреевич, дорогой мой! — ласково встретил его Павел Алексеевич. У него у самого было перевязано плечо, и, судя по бинтам, ранение его было намного серьёзнее Антонового, от чего тот смутился и покраснел — Павел Алексеевич-то, небось, не провалялся несколько дней в бреду. — Как ты себя чувствуешь? — Прекрасно, Павел Алексеевич, — слукавил Антон. — Готов хоть сейчас идти на француза. В гостиной раздался хохот, и Антон огляделся. Помимо них с подполковником там находились и другие знакомые ему лица, включая Дмитрия Темуровича, офицеров Харламова и Батрутдинова, барона Керимова Тимура Микаиловича, знакомого Антону есаула Матвиенко и некоторых штабных офицеров, коим Антон не был представлен, но знал их в лицо. Последний, на ком Антон задержал взор, был тот самый синеглазый гусар. Сердце его забилось быстрее, а в груди появилось то самое непередаваемое волнение юности, которому Антон не умел дать описание. Присутствие этого человека пробудило в нём такое буйство чувств, что он ощутил, как краснеет. — А-а-а, — понятливо заметил его интерес Павел Алексеевич. — Позволь представить тебе твоего и моего заодно спасителя. Это граф Арсений Сергеевич Попов, поручик Мариупольского гусарского полка. Сначала он вытащил меня раненого из-под падшего коня и донёс до нашего лагеря, а после нашёл и тебя и доставил к доктору. Арсений Сергеевич, друг дорогой, это Антон Андреевич Шастун, сын Андрея Николаевича. Ваши папеньки, должно быть, знакомы, поскольку участвовали оба в Крымских походах. Арсений Сергеевич подошёл изящным чеканным шагом к Антону и склонил голову, подав руку. — Рад видеть вас в добром здравии, корнет! — официально молвил он, а глаза его, меж тем, вновь сияли той невыплесканной знакомою заботою, которую Антон уж был уверен, что придумал себе. — Мы с вами не встречались раньше, поручик? — очарованно переспросил он, пожимая протянутую по-девичьи мягкую, но крепкую ладонь. — Возможно, в петербургских салонах? — предположил Арсений Сергеевич. — Я никогда там не бывал, — честно признался Антон, наконец отпуская чужую руку, ощутив, что жмёт её дольше положенного в обществе срока. — Тогда во снах, — по-французски ответил Арсений Сергеевич, и сердце у Антона забилось ещё сильнее, хотя это было практически невозможно. — Арсений Сергеевич у нас романтик и поэт, — вмешался в их разговор Павел Алексеевич. — И шутник, как выяснилось. Поручик улыбнулся тому яркой улыбкой, однако ничего не ответил и отошёл в сторону. Павел Алексеевич, меж тем, пошёл представлять Антона штабным капитанам. Через несколько мгновений в залу вошла необычайно красивая женщина с тонким станом. — Павел Алексеевич, приглашайте же уже своих гостей к столу, — нежным голосом произнесла она. Антон смущённо заметил, что была она на сносях. — Уже идём, Ляйсан Альбертовна! — переменившись в лице ласково ответил Павел Алексеевич. — Это, Шастун, жена моя, Ляйсан Альбертовна. Ляся, познакомься, это Антон Андреевич, тот самый корнет, о котором я тебе упоминал. Ляйсан Альбертовна подала Антону руку для поцелуя и по-матерински приветствовала его в своём имении. Все прошли к столу. За обедом Павел Алексеевич настоятельно просил не разговаривать о войне и её ужасах, чтобы не смущать жену и маленького сына их Роберта, поэтому речь шла в основном о мирной жизни, и в основном на французском. — И что же там в вашей Европе? — спрашивал Матвиенко, когда выяснилось, что Арсений Сергеевич пять лет провёл в разъездах по европейским городам, и вернулся в Россию как раз накануне войны, рассудив, что Отечеству он нужнее. — Красота и культура в Европе, — со смешком отвечал поручик. — А что же Наполеон? — Наполеона в Европе уважают и боятся, поскольку именно он является угрозой монархии, и все мы это прекрасно понимаем, — серьёзнее уже добавил Арсений Сергеевич. — Ну что вы, граф, так уж уважают? Презирают, не меньше! — Полноте, Тимур Микаилович, разве смог бы презираемый человек собрать такую армию под своим командованием? — А чего он ещё достоин, коли не держит свои обещания? — горячился барон. — Но ведь он, прежде всего, правитель собственного государства, — неожиданно для себя возразил Антон. — Правитель с неуёмной жаждой власти! — воскликнул барон. — Тут вы правы, несомненно, — спокойно согласился Арсений Сергеевич. — Впрочем не стоит забывать, что, помимо идеи о захвате, движет им ещё и политическая цель, революционная. Вы читали его кодексы? А постулаты о равенстве граждан и о свободе? — А сколько у вас, Арсений Сергеевич, душ? — ехидно вступил в разговор Павел Алексеевич, видимо, почувствовав, что ненужные слова могут быть сейчас сказаны за его столом. Арсений Сергеевич смутился. — У батюшки моего, — подчеркнув это, гордо ответил Арсений Сергеевич, — более тысячи душ. Однако же лично я считаю, что крепостной труд не гуманен в своей сути. И Государь Император наш Александр Указом о вольных хлебопашцах это лишь подтвердил. По комнате пронёсся ропот: Арсений Сергеевич использовал хитрую уловку — с мнением его присутствовавшие были явно не согласны, однако и противоречить самому Императору не посмел бы никто. — И экономически это невыгодно, — с торжествующей лёгкой усмешкой продолжал Арсений Сергеевич. — Антон Андреевич, вы читали Адама Смита? Антон покраснел — как бы ни хотелось ему предстать перед графом в лучшем свете, Адама Смита он не читал, только слышал что-то о его экономических трактатах, что никогда не находил интересным. Он покачал головой и опустил взгляд. — И правильно делал, этот англичанин чего только не насоветует! — вспыхнул один из штабных капитанов низкого роста и со смешной круглой головой, похожей на бильярдный шар. Антон не очень помнил, как его звали — кажется, Соболев. От его похвалы ему стало только вдвойне некомфортно и стыдно перед Арсением Сергеевичем. — Европейские либеральные веяния и в экономическом, и в политическом, и в моральном, — он выделил голосом это слово, — смысле ни к чему России! — Чтение ещё никому не вредило, это даже дети понимают, — иронично возразил Арсений Сергеевич. — Особенно чтение научной литературы. Антон Андреевич, вы обратитесь ко мне, я могу составить вам список книг, обязательных к прочтению. — Антону показалось, что вся краска бросилась ему в лицо, поэтому он активно закивал головой, давая понять, что обязательно обратится. — А европейские веяния ведут нас к более цивилизованному миру. — Эх, Арсений Сергеевич, если б мы не видели, как рьяно ты сражаешься за Отчизну, заподозрили бы мы в тебе бонапартиста, — легко попенял графу Павел Алексеевич. — Это было бы предательством Родины, — вскинул голову Арсений Сергеевич. — Есть у меня множество несогласий с нынешней российской жизнью, однако ж это не умаляет моего патриотического настроя. Беседа перетекла в русло патриотическое, и, если бы до этого Антон с пылкостью поддержал бы высказывавшихся, в то мгновение впервые он оставался безмолвным при обсуждении данного вопроса. Лишь исподтишка наблюдал он за замолчавшим Арсением Сергеевичем, за тем, как хмурил он лоб и облизывал тонкие аристократические губы. Антон не понимал, что задевало струны души его в облике графа, но он не мог отвести глаз. После обеда решено было играть в штос. Арсений Сергеевич, извинившись, заявил, что в азартные игры он не играет, попросил откланяться, чтобы пройтись по парку усадьбы. Это бы наверняка породило шутливые насмешки, если бы барон Керимов и, заодно, Дмитрий Темурович не откланялись тоже. Антон остался, но вскоре, проигравшись в нескольких партиях, понял, что мысли его были не в гостиной, поэтому так же принёс извинения и вышел на улицу. Высокую и изящную фигуру Арсения Сергеевича заметил он спустя минут десять поисков — тот прогуливался возле беседки и как раз заходил в неё. — Арсений Сергеевич! — позвал его Антон, старательно не переходя на бег, чтобы не выглядеть ребёнком. — А, корнет! Рад вас видеть. — Антон готов был поклясться, что граф действительно говорил искренне. — Не хотите ли присоединиться к моей прогулке? — Хочу! — выдохнул Антон, хотя о какой прогулке шла речь, если оба они уже просто стояли в увитой плющом и диким виноградом беседке. Время клонилось к сумеркам, и поздним летом погода стояла приятная, хоть в воздухе и витало ощущение скорого дождя. Антон с детства обожал этот запах, и сейчас ощущал он нечто неявное, но такое нужное, такое необходимое. Грудь его замирала будто бы в ожидании чего-то, и сердце снова билось быстрее. Арсений Сергеевич присел на беседочную лавку, и Антон последовал его примеру. — Вы говорили, что готовы посоветовать мне книги! — пылко напомнил Антон, тотчас же устыдившись своей несдержанности. Арсений Сергеевич вряд ли был намного его старше — может, лет на пять, однако в чертах его было несвойственное Антону спокойствие, и это делало его взрослее. — Вы напоминаете мне одного моего знакомого отрока, — рассмеялся граф. — Они, кстати, недалеко отсюда живут. В Михайловском имении, или в Захарове? — Морщинка сомнения пересекла его лоб. — Быть может, вы знаете бабушку его — Марию Алексеевну Ганнибал? — Не имею чести, — покачал головой Антон. — Говоря начистоту, я не могу похвастать знакомством со многими дворянскими семьями. Милость Павла Алексеевича в этом вопросе даже несколько меня удивляет. — Отчего же? — удивлённо вскинул бровь граф. — Дело в том, что, хоть батюшка мой действительно дворянин и помещик, матушка моя была обыкновенной крепостной, — смутившись, признался Антон. Вопрос рождения его был для него нелёгким, и всё же от собственного же смущения почувствовал Антон стыд, поэтому высоко вскинул голову, несмотря на алеющие скулы. — Думается мне, что необыкновенной, раз вырос у неё такой сын, — светло возразил ему Арсений Сергеевич, и Антона заполонила теплота и к этим словам, и к человеку их произнёсшему. — Вы заставляете меня краснеть, — пробормотал он, и Арсений Сергеевич легко рассмеялся. — Вы можете заставить покраснеть меня, — ответил он, и в голосе его послышалась такая яркая лукавость, что Антон широко улыбнулся и принял брошенный вызов. — Тогда я скажу, что вы самый необычный человек из всех, кого я встречал. Точнее я таких, как вы, вообще никогда не встречал и вряд ли встречу. У Арсения Сергеевича засветились глаза и лёгкий румянец окрасил щёки, а Антон подумал, что и никого красивее он никогда не видел. — Корнет, а вы явно мастер делать комплименты. Вашей невесте невероятно повезло. — У меня нет невесты, — громко захохотал Антон. Сама мысль об этом отчего-то доставила ему забаву. — Отчего же так? — действительно удивлённо окинул его взглядом Арсений Сергеевич. Антон бы не слукавил, если бы сказал, что впервые в жизни он об этом задумался. Внимание красивых барышень, безусловно, льстило ему и доставляло всяческое удовольствие, однако сам он никогда не стремился понравиться какой-то из них, и даже в тех немногих московских салонах, где его принимали, делать комплименты, ухаживать и поддаваться на жеманство юных дворянок его заставляли правила света, а не стремление запомниться какой-то из девиц. — Не знаю, граф. Отчего-то нет у меня желания жениться, да и что я могу предложить? — заметив, что Арсений Сергеевич хочет что-то возразить, Антон вернул вопрос. — А вы? — Я тоже пока не стремлюсь к женитьбе, — улыбнулся тот. — Хотя батюшка мой страстно того жаждет. — И что же вас останавливает, поручик? — Не встречался мне ещё человек, способный овладеть моим сердцем, — со всей серьёзностью ответил Арсений Сергеевич. Грудь Антона сжалась, будто от нехватки воздуха. — А что же тогда владеет вашим сердцем? Арсений Сергеевич прикрыл глаза и мягким голосом ответил. — Поэзия, театр, музыка, честность, свобода, мечта. — Мечта? И о чём вы мечтаете? — Антон прямо посмотрел графу в распахнутые синие чарующие глаза. — Простите, если это бестактный вопрос. — Нет, вам я отчего-то готов открыться, — тихо произнёс Арсений Сергеевич, и Антон почувствовал себя так торжественно и ясно, словно ему доверяли главную тайну мира. — Вы знаете, корнет, что на Южноамериканском континенте природа отличается ещё бóльшим разнообразием, нежели у нас на Родине? Во времена путешествий моих по Европе в нескольких обществах воздухоплавателей я находил подтверждения этому. И в некоторых воспоминаниях путешественников читал я об огромной пустыне, самой засушливой из известных людям. Она называется Атакама и находится на западном побережье Южной Америки. По свидетельствам моряков и корсаров разных лет, один раз в несколько десятилетий, когда сходятся все звёзды и природа благоволит, на эту пустыню падают дожди, а после вся она зацветает. Огромные площади цветущей пустыни, и только в год Эль-Ниньо. Я мечтаю когда-то увидеть это. Всё естество графа при этом рассказе, казалось, светилось, и Антон, затаив дыхание, не мог отвести взгляда. Складывалось впечатление, что перед Арсением Сергеевичем сейчас представала цветущая пустыня Атакама во всей своей красе. — Я желаю вам, чтобы вы обязательно увидели это зрелище, — от всего сердца пожелал Антон. — Спасибо, корнет, — открыл глаза Арсений Сергеевич. — А о чём же мечтаете вы, Антон Андреевич? — спросил он спустя пару мгновений молчания. — Чтобы война поскорее закончилась, — честно ответил Антон. Арсений Сергеевич бросил на него нечитаемый взгляд, и в этот момент на небе грянул гром. — Идёмте поскорее в дом, пока гроза не пригрозит нам продолжением беседы в беседке с дырявой крышей! Антон рассмеялся игре слов, и губы Арсения Сергеевича слегка дрогнули — было заметно, что ему самому нравились подобные упражнения для ума. Они вышли из беседки и быстрым шагом направились к дому, однако ливень всё же настиг их на полпути, поэтому они побежали, смеясь словно дети. В доме их встретила Ляйсан Альбертовна и отчитала, будто они и правда были непослушными отроками, от чего почему-то стало только смешнее, и Антон еле-еле сдерживал хохот. Переодевшись — Антону достался наряд ещё более короткий, чем тот, что пострадал под дождём — они вновь спустились в гостиную. Там как раз настраивали пианино для хозяйки дома: Павел Алексеевич попросил жену спеть и сыграть. Уже темнело, и этот вечер впервые за долгие месяцы напомнил Антону о тех, когда никто ещё не говорил о войне, когда жизнь была беспечной и светлой, не омрачённой вечными битвами и страхом за собственную жизнь. Но даже в отзвуках грозы чудились ему французские пушки. Ляйсан Альбертовна принялась играть и петь на французском — что-то о любви, но Антон не вслушивался. Сам не отдавая себе отчёта, он сел рядом с Арсением Сергеевичем и завороженно следил за тем, как танцует на его щеках свет зажжённых канделябров. Сердцу его была невыносима даже мысль о том, что через несколько дней снова надо будет выступать, скорее всего, придётся сдавать Москву, а дальше неизвестно — не дай Бог и всю Россию. Но больше всего его страшило даже не это — более всего боялся он, что их с графом пути навсегда разойдутся, и кто знает, выживут ли они оба в этой войне. * Следующие несколько дней провели они в неясности и неведении дальнейшей своей судьбы, пока от штаба не пришла весть о том, что главнокомандующими решено было всё же оставить Москву, и необходимо было срочно присоединяться к арьергарду Милорадовича. Ляйсан Альбертовна вместе с Робертом и основными ценностями имения ещё за день до этого была отправлена вглубь страны в своё же родовое поместье, тогда же уехал и Дмитрий Темурович, объясняя, что ему необходимо узнать, оставаться ли в московских госпиталях или двигаться вместе с армией на север. Павел Алексеевич же планировал остаться ещё на пару дней, чтобы руководить эвакуацией домашних вместе с оставшимися дорогими вещами. Антону выдвигаться надо было на следующий день. Добровольский отдал ему кобылу из своей конюшни взамен павшего под Бородином Ворона и наказал передать письмо Осипу Францевичу. Ночь накануне отъезда Антон провёл с Арсением Сергеевичем за разговорами и обсуждениями будущих дел. Общество графа вселяло в Антона нечто тянущее, яркое, каждую свободную минуту хотелось ему разговаривать с ним и смотреть на него. Такого восхищения хоть кем-нибудь Антон о себе припомнить не мог. Самым удивительным для него было то, что граф, казалось, отвечал ему тем же. По крайней мере, лицо его озарялось при виде Антона и с радостью он принимал его приглашения к разговорам и обсуждениям всего на свете. Несмотря на то, что граф был намного опытнее и образованнее, рядом с Антоном он не скучал: напротив, насколько Антон мог судить, ему доставляло удовольствие рассказывать Антону о своих путешествиях, о прочитанных книгах, о знакомых людях. Как прощаться с ним, Антон не знал. Поэтому в утро отъезда он не мог найти себе места. Однако, всё сложилось по-другому. Слушая последние наказы Павла Алексеевича, Антон едва не потерял дар речи, когда увидел, что Арсений Сергеевич спустился в полном своём обмундировании и с вещами. — Что вы…? Вы что же это, Арсений Сергеевич, вы со мной едете? Граф просиял и объяснил: — Павел Алексеевич любезно предложил мне присоединиться к вашему полку, и предложение его я с радостью принял. — И вы молчали! — воскликнул возмущённый Антон, но лишь заметив улыбки на обоих лицах, только рукой махнул и сам рассмеялся. Из имения Добровольских выезжали они весело, и даже то, что из-за перевязанной руки Антон держался в седле не слишком уверенно, лишь добавило им причин для шуток. Однако, чем ближе они подъезжали к Москве, тем сильнее омрачалось настроение. Подводы простого народа, который бежал из города, да дворянские обозы, нагруженные имуществом, вселяли лишь уныние и скорбь. Мимо Московского Кремля проезжали они со снятыми киверами, в то время, как враг уже заходил в город. Отход русского войска сначала по Рязанской дороге, а после по Калужской до поселения под названием Тарутино был тяжёлым и долгим, продлившимся почти три недели. За это время Антон с Арсением Сергеевичем нагнали сохранившиеся эскадроны Изюмского полка, а через несколько дней к ним присоединился и Павел Алексеевич. Тарутинский лагерь представлял из себя в основном землянки и шалаши, впрочем, благодаря приближённости к высшему офицерскому составу Антон и Арсений Сергеевич получили места в палатке. Лагерная жизнь не была интересной, и основным развлечением для них были бесконечные разговоры. Помимо того, поручик решился проверять Антоновы боевые навыки, поэтому ежедневно они тренировались и в стрельбе, и в рукопашном бою с саблями. «Это поможет нам обоим выжить», — нравоучительно объяснял Арсений Сергеевич, а Антон между строк читал в этом беспокойство графа за его жизнь, поэтому никогда не отказывался от тренировок. Особенно учитывая то, что ему необходимо было учиться сражаться, не ориентируясь на левую руку, орудовать которой он всё ещё не мог. Время в лагере текло незаметно, и три недели передышки показались солдатам одним днём, поэтому, хоть и ожидаемое, но всё равно неожиданное Тарутинское сражение, переломившее наконец ход казавшейся к тому времени вечностью войны, вернуло наконец всех к настоящему, в котором царили артиллерия, кавалерия и пехота. Разбив Мюрата под Тарутино, русская армия двинулась в наступление, и уже спустя несколько суток Наполеон с обозами покидал Москву, а вслед за ней и Россию. Преследование Великой Армии гремевшего когда-то императора казалось Антону избиением младенцев, однако гусары, как, впрочем, и остальные ряды войск обязаны были вызывать неприятеля на бой и под Малоярославцем, и под Вязьмой, и на Березине. К концу декабря за российские границы был выгнан последний француз. Но не было это ещё концом. * Рождество 1813 года праздновали они в том самом Рябково, куда полгода назад был призван в гусарский полк молодой юнкер Антон Андреевич Шастун, жаждавший поскорее убить своего первого врага. Ныне был он уже награждённым корнетом, желавшим поскорее закончить тяжёлую войну да вернуться домой в имение, пригласив с собой Арсений Сергеевича. Перед сном в холодных землянках, где единственным светом было огниво, воображал он себе, как они с графом въедут в ворота его маленького поместья, с каким восхищением будут смотреть на них домашние и с какой отеческой любовью встретит их Антонов батюшка. Арсения Сергеевича примут как самого дорогого гостя, повелев по такому случаю заколоть целого поросёнка, а Антон будет показывать ему места, где бегал да игрался дитём. Возможно даже, удастся уговорить его покататься на санях да поколядовать, а после они бы велели растопить баню, да пошли бы вдвоём париться. На этих мыслях Антон, как правило, алел со всею силою да заставлял своё воображение возвращаться обратно в гостиную, где при свечах Арсений Сергеевич играл бы на Виккином фортепиано того самого Моцарта, о котором часто твердил и о котором в России никто не слыхал. На грани сна и яви всё равно, несмотря на запрет, уносило Антоновы думы в баню, к картинам неподобающим той светлой и чистой сердечной дружбе, что была у них с Арсением Сергеевичем. Поддаваясь искушению, засыпал Антон с мыслию о том, как страстно целует острое плечо графа, а тот разгорячённо шепчет «Антон, Антон». В сочельник решено было дать армии выходной, поэтому с чистой совестью собрал Павел Алексеевич своих друзей на той же квартире, где когда-то познакомился с Антоном. В этот раз, правда, не хватало им многих их товарищей, однако то был праздничный, а не поминальный ужин, поэтому на него не пожалели ни скудных запасов, ни заканчивающегося свечного воску. Все праздновали не только Рождество Христово, но и освобождение России от неприятеля. Гадали о том, как быстро выйдет у них освободить Европу от гнёта узурпатора. Арсений Сергеевич, по обыкновению своему, не вступал в политические дискуссии и лишь усмехался особо удачно оформленным мыслям. Антон знал, что от того это было, что не одобрял граф русские порядки, и даже наполеоновские правила были ему ближе. Часто говорили они вдвоём о свободе человека как о неотъемлемом его праве, и Арсений Сергеевич рьяно доказывал постулат о том, что люди рождаются равными, и уже только государство превращает одних в рабов, а других в неограниченных ничем богачей. Антон — сын соблазнённой крепостной — не мог не соглашаться. Однако в обществе лучше было держать подобные мысли при себе, поскольку ссориться ни с кем не было нужды, особенно в праздник. Ближе к полуночи, когда выпито было уже много вина, кто-то послал мальчишку-денщика за музыкальным инструментом и тот, чудом нашедший во всей деревне гитару, притащил её господам. Антон, разгорячённый вином да восторженными криками товарищей, в особенности Арсения Сергеевича, принялся рассказывать всем, как мастерски он когда-то играл на гитаре, аккомпанируя своей Викки. В комнате раздались аплодисменты, и все принялись уговаривать его сыграть немедля. Слегка помедлив для пущего эффекта, Антон взял гитару и понял вдруг, что в винном угаре совершенно забыл, как играть. От подобного осознания он растерялся вмиг до такой степени, что мог только невольно хлопать глазами. Видимо, почувствовав его растерянность, Арсений Сергеевич вдруг вскочил на ноги, выхватил гитару у него из рук, всучил её с возгласом «Играй ты! Мы с Антоном Андреевичем будем плясать» опешившему от таких событий денщику Егорке. Тот, слава Императору, оказался смекалистым малым, да бренчать умел недурно, так что быстро приловчился играть нечто вроде польки. Радостно подхватив Антона за руки, Арсений Сергеевич закружил его в танце под смех и хлопки остальных. Вино, тепло и хорошее настроение настолько вскружили Антону голову, что он нисколько не засмущался, лишь крепче прижал к себе графа и, поменявшись с ним местами, повёл сам. Это, разумеется, было ошибкой, поскольку Арсений Сергеевич танцевал на лучших балах Европы и России, в то время как у Антона обе ноги были левыми, однако граф нисколько не возражал и лишь смеялся да сиял своими невозможными синими глазами. Наутро Антону пришло письмо из батюшкиного дома, в коем говорилось, что милостию Государя Великого Императора Александра Павловича признан был Антон Андреевич Шастун законным наследником Андрея Николаевича Шастуна, что означало дарование ему дворянского титула да прав. * После Рождества был перейдён Неман, и перед русской армией встала задача освободить Пруссию. Антон потерял счёт дням, проведённым в походе — всё сливалось для него в одно пятно: Калиш, Дрезден, Берлин, Лейпциг. Зима закончилась, и войска подолгу теперь просто стояли на месте, поскольку фельдмаршал не желал рисковать понапрасну солдатами. Подобные простои и расквартирования частей, однако же, грозили другим — провисанием дисциплины. Предоставленные сами себе многие солдаты и даже офицеры принялись не просто посещать, но и заседать в немецких трактирах да борделях. Антон, ни к тому, ни к другому никогда особо интереса не проявлявший, внезапно испугался, что Арсений Сергеевич, всё это время проводивший в его компании, был вынужден делать это за неимением альтернатив. Но тот, к его удивлению, также не демонстрировал особую заинтересованность ни в шумных пирах, ни в обществе, возможно, прекрасных, но всё же доступных женщин. Напротив, казалось, что он только с большею силою и нежностию прикипел к Антону. Изредка лишь в моменты уныния он будто бы отдалялся, и Антон не мог понять, что же было причиною. В такие дни Арсений Сергеевич замыкался в себе и на все расспросы о том, что его печалит, только смотрел болезненно-тоскливо, отчего у Антона тянуло в груди, но ничего не отвечал. Впрочем, спустя время настроение Арсения Сергеевича, как правило, снова возвращалось к обычному для него иронично-пылкому, и им он делился с Антоном без остатка. Антон же, обрадованный, но по какой-то причине испуганный этим проявлением дружеской привязанности не мог пересилить себя и отказаться от возможности провести с Арсением Сергеевичем очередной вечер, наслаждаясь тем, как он читает ему свои стихотворения, либо разучивает немецкий язык, либо просто вслух рассуждает о преимуществах и недостатках республики. А в конце апреля вместе с утратой великого их главнокомандующего Михаила Илларионовича Кутузова потеряли они и Саксонию, что было ударом куда менее болезненным, но всё же ощутимым. Для штабного командования, впрочем, не стало это великой потерей. Отдельные бои всё же велись ещё на территории Саксонии, самым главным из которых стало поражение в битве при Бауцене, которое для Наполеона было едва ли не более тяжёлым, чем для русской армии и союзников. Решено было заключить перемирие. Два летних месяца бездействия оказали совершенно негативное воздействие на нравы солдат, и попойки и мародёрство были уже не единичными случаями. Помимо того, в лагере, хоть и расквартированном по цивилизованным прусским поселениям, в какое-то мгновение править бал начали дизентерия и вши. Арсений Сергеевич, крайне брезгливо относившийся к подобному, наказывал прусскому служке, приставленному к их квартире, греть воду едва ли не ежедневно, принуждая своим примером и Антона следить за собственным внешним видом и гигиеной. При расквартировании в Силезии делить одну квартиру с двумя небольшими спальнями было для Антона с графом чем-то не подлежащем даже обсуждению, чем-то настолько очевидным, о чём они и не сочли нужным договариваться до того, как получили общий адрес в районе, где располагались младшие офицерские чины. Дни они проводили по своему обыкновению, читая книги да рассуждая о жизни, а несколько вечеров в неделю посещали приятных им обоим офицеров (Добровольского они не видели со времён входа в Пруссию — тот был повышен до полковника и откомандован ближе к основному штабу), обедая с ними и часто оставаясь на карточные игры или бильярд. Иногда им удавалось прогуливаться верхом по окрестностям, и такие дни Антон обожал всем сердцем, ведь часто устраивали они при подобных прогулках соревнования для выяснения, кто же из них был лучшим наездником. Во весь опор мчась на равных с самым дорогим человеком, который только был у Антона, он ощущал небывалую свободу и вдохновение, будто бы лошади их превращались в птиц, и они с Арсением Сергеевичем летели над землёй, ни о чём боле не заботясь, и ветер и солнце играли в их волосах. Победитель в этих гонках никогда не был важен. После, доезжая, как правило, до реки Ользы, они давали коням отдохнуть, а сами скидывали одежды и купались в холодной воде. Антон укорял себя и пенял себе по-всячески, однако глаз не мог отвести от стройного и изящного графа, находя необъяснимое волшебство в том, как капли стекали по его точеному телу, переливаясь, словно роса на мраморе. В один из подобных дней ближе к середине августа, когда возвращались они с окрестностей Бреслау в город, чёрт их дёрнул заехать в один из трактиров, где обыкновенно было спокойно, однако именно в тот час, что они зашли внутрь, праздновались там именины кого-то из незнакомых офицеров гвардии, расквартированных неподалёку от них. — Поручик! Корнет! Вы также решили почтить нас своим присутствием! — раздался пьяный возглас, и голос показался обоим смутно знакомым. — Ба! Да я здесь, здесь! Лишь обернувшись к углу трактира, заметил Антон их общего знакомого — штабного капитана Соболева, разжалованного, судя по всему, до поручика. — Илья Викторович, какая встреча, — вежливо поздоровался с ним Арсений Сергеевич. — Какими судьбами! — вторил ему Антон, подходя ближе к столу Соболева и его компаньонов, дабы расшаркаться. — Все мы тут одними и теми же судьбами, — важно заявил Соболев, а после, резко переменившись в лице, заголосил. — Ну же, Антон Андреич, Арсений Сергеич, выпейте с нами за здравие моего названного брата Алексея! — он указал рукой на красивого бородатого мужчину, который сидел за соседним столом и никакого внимания на них не обращал. — Просим прощения, Илья Викторович, однако ж мы вынуждены отказаться от вашего предложения, — всё так же, сохраняя вежливый и мирный настрой, спокойно отвечал Арсений Сергеевич. — Да что ж такое! Русские и от водки отказываетесь! Впрочем, какие же вы русские, если почитаете Наполеона да Смита! — разозлившись, вскричал Соболев. — И ладно граф, о нём-то слухи уже лет пять ходят, но ты, Шастун! Думаешь, получил титул да пятьсот душ в распоряжение, так теперь можно нос воротить? — Вы пьяны! — резко ответил Антон, стараясь не вдумываться в бессмысленные и неподобающие офицеру слова Соболева. — Вам лучше замолчать и отправиться домой, пока о ваших похождениях не узнало командование. Лицо поручика, и без того несколько отталкивающее, исказилось гримасой злобы, той самой, что встречается у людей, которые уже не в состоянии контролировать свои эмоции и действия. — А тебя церковь накажет, поганый студодеятель и содомит! Думаешь, по полку не ходит молва уже о том, чем вы там вдвоём занимаетесь! — торжествуя так, будто только что собственноручно смог одолеть по меньшей мере Мюрата, желчно и зло выкрикнул Соболев. У Антона вся кровь отлила от лица, и даже в кончиках пальцев похолодело — никогда он не мог подумать, что подобное могло бы с ним когда-то произойти. Тайна, бережно хранимая и не открываемая никому, была обнаружена столь бесчестным, вульгарным образом. Совершенно не зная, что делать, в поиске поддержки Антон перевёл испуганные глаза на побледневшее лицо Арсения Сергеевича. Однако же тот на него не смотрел. Нервно стянув с руки белую летнюю форменную перчатку, прежде, чем Антон понял, что происходило, Арсений Сергеевич подскочил к Соболеву и швырнул её ему в лицо. — Дуэль! — объявил он дрожащим от ярости голосом. — Завтра же на рассвете у восточной городской стены. Развернувшись на каблуках, он вылетел из трактира. Антон мимо воли оглядел всех присутствовавших — в глубине души теплилась надежда, что эта сцена осталась без внимания публики, однако напрасно. Весь трактир, казалось, наблюдал за происходящим. Едва не застонав от бессилия и злости, Антон быстрым шагом вышел вслед за графом, который к тому моменту уже находился в седле. — Арсений Сергеевич, граф! То, что вы сделали… — Не здесь, — холодно и быстро отчеканил Арсений Сергеевич и пришпорил коня к их квартире. Едва зайдя в общую гостиную, граф принялся мерить её быстрыми шагами, не обращая никакого внимания на отчаяние Антона. — Граф! Арсений Сергеевич! Дуэль! — совершенно не понимая, что хотел сказать дальше, жалким голосом воскликнул Антон. Однако тот не соизволил даже обернуться. Тогда Антон решительно подошёл к нему и, схватив за плечи, заглянул в глаза. — Граф! Какая дуэль? Лицо Арсения Сергеевича стало таким жалким, что у Антона заболело в груди. — Антон Андреевич, верно мне раньше следовало сказать вам, что общение со мной может сыграть с вами дурную шутку. Мне бесконечно жаль, что, следуя на поводу собственной прихоти, я подставил под этот бесчестный удар и вас. Однако я никому не позволю оскорблять вас по моей вине! — О чём вы толкуете, Арсений Сергеевич? — жалобно и тихо молвил Антон. — Ваша компания стала лучшим, что происходило со мной в жизни. Вы не можете так глупо рисковать собственной жизнью, стреляясь из-за меня! — Это не глупый риск, это дело чести! — вскинул подбородок Арсений Сергеевич. — Соболев — сволочь и ответит за свои слова в ваш адрес. — Но как вы…? — Ах, Антон Андреевич, кругом я виноват перед вами, — не дослушав даже, трагично заломил руки граф. — Это малое, что я могу сделать, чтобы искупить свою вину. А теперь оставьте меня, пожалуйста. Я не… Я не могу так боле. На этих словах Арсений Сергеевич выбежал из гостиной к себе в спальню и, громко хлопнув дверью, заперся там. Весь вечер и всю ночь Антон не смог сомкнуть глаз — только маялся от страха за жизнь Арсения Сергеевича, проклиная и Соболева, и трактир, и себя заодно. Если бы он сам отреагировал на обвинения быстрее, графу бы не пришлось стреляться, а сейчас жизнь его была под угрозой, и всё это по вине Антона. Впервые за долгое время вновь ощутил он тот животный страх, коим ознаменовался его первый бой, однако же сейчас он страшился не за собственную душу. В начале третьего, всё такой же бледный и строгий, с горящими глазами, Арсений Сергеевич наконец вышел из собственной спальни. — Антон Андреевич, — хрипло молвил он, а потом прочистил горло. — Антон Андреевич, вы окажете мне честь быть моим секундантом? Волнение за графа было столь сильным, что Антон всерьёз подумал отказаться и упасть тому в ноги, умоляя не ходить на эту проклятую дуэль. Однако он знал, что этим лишь обидит его, заставив думать, будто Антон сомневается в его чести и мужестве. Вместо того, Антон подошёл к Арсению Сергеевичу и, взяв его ладони в свои, смотря прямо в глаза, ответил коротко: — Да. Так простояли они некоторое время, смотря друг другу в лица и гладя большими пальцами чужие ладони. Антону так много всего было необходимо сказать графу. О том, как сильно он его любил, как восхищался его смелостью и солдатской удалью, как преклонялся перед живостью ума и необычайным чувством юмора, как оглаживал взором точёные алебастровые скулы и мушки на них. Как дорожил он их дружбой. Но вместо этого из его рта вылетело лишь глупое и робкое «Берегите себя». Арсений Сергеевич горько усмехнулся, и Антон, не выдержав, прислонился губами к его лбу. Они замерли так едва ли на долю секунды, но для Антона они стали вечностью. Оседлав коней, они в молчании двинулись по направлению к восточной городской стене. Солнце должно было появиться на горизонте с минуты на минуту. Едва они подъехали, с другой стороны дороги показались две тёмные фигуры на лошадях. Соболев прибыл со своим секундантом — высоким незнакомым штабным офицером, представившимся Ивановым. Они же, как того и требовали правила, привезли оружие. Соболев был нервным, и обескровленное лицо его выражало тревогу. Арсений Сергеевич же, напротив, держался достойно, ни единым мускулом не показывая своего беспокойства. Антон осмотрел револьверы и, найдя их пригодными для дуэли, кивнул графу. Тот подошёл и, не глядя, вытащил один из чехла. Сердце Антона билось так громко, что даже в Париже наверняка его было слышно. Условившись с Ивановым и встав спиной к спине, отсчитали они положенных пятьдесят шагов — по двадцать пять со стороны каждого — и пометили место барьеров для дуэльянтов. Когда противники встали на исходные позиции, Антон сжал кулаки, чтобы не дрожали пальцы. Соболев должен был стрелять первым. Время тянулось неимоверно медленно, и Антон зажмурился. Спустя несколько мгновений прозвучал выстрел. Открыв глаза, Антон еле удержался от радостного вскрика — Арсений Сергеевич стоял на месте и спокойно взводил собственный пистолет. Значит, не попал. Облегчение и счастье заполонили всё Антоново нутро, он еле устоял на ногах под их напором. Арсений Сергеевич тем временем прицелился. Даже с дальнего расстояния было заметно, как трясло от страха мерзавца Соболева. Граф выстрелил, и Соболев, не удержавшись, пошатнулся и упал. Его секундант припустил к нему, пока Антон подбежал к Арсению Сергеевичу. — Я лишь задел его, — надменно, будто разыгрывая театральную сцену, произнёс Арсений Сергеевич. — Могу поспорить, пуля едва оцарапала ему плечо, однако урок этот он запомнит надолго. — Граф, — наконец вымолвил Антон и заключил Арсения Сергеевича в объятия. * По возвращении на квартиру, оба они мгновенно заснули и проспали так до вечера. Глубокие переживания, которые они испытали, были слишком сильны и отразились на физическом их состоянии. Лишь к позднему вечеру, успокоив самих себя, вышли они в гостиную и, не сговариваясь, опустились на диван. Спустя несколько мучительных минут тишины Антон подошёл к шкапчику, в котором хранили они вина. — Предлагаю отметить вашу не-смерть! — преувеличенно радостно предложил он. — Нам необходимо объясниться, Антон Андреевич, — безэмоционально молвил Арсений Сергеевич, не глядя даже на Антона. — Но прежде выпьем, — решительно настоял на своём Антон и прошёл вглубь квартирки, чтобы достать стаканы и откупорить бутылку. Разлив вино, он вернулся к дивану и всучил один стакан графу. Они выпили, не чокаясь, и вновь воцарилась тишина. Сердце Антона билось испуганной пичужкой: слишком хорошо он уже знал графа, поэтому подозревал, что тот хочет сказать, но всё не может найти в себе сил, чтобы начать. Антон снова налил им вина. — Давайте на брудершафт? — слишком резко и со слишком очевидною надеждою вскричал вдруг он. — Антон Андреевич… — попытался возразить Арсений Сергеевич, но Антон уже переплетал их руки, непринуждённо болтая. — Мы с вами знакомы уже сколько, граф? Без малого год, за который прошли мы через столькое, что впору уже и не просто переходить на «ты», но клясться в вечной дружбе! Антон резко выплеснул в себя целый стакан вина, от чего в голову ударило с такой силой, что он даже малость испужался, как бы ему потом устоять на ногах. Дёрнув переплетённую со своей руку Арсения Сергеевича, Антон заставил его пролить немного вина на рубашку, что в свете утреннего поединка выглядело несколько чудовищно. — Ну же, пейте! — умоляюще попросил Антон, и Арсений Сергеевич всё же выпил остатки вина. — Антон Андреевич, я всё же должен объясниться, и… — болезненно тяжело проговорил он. — Нет! Только после того, как мы с вами поцелуемся и перейдём на «ты»! — Антонова настойчивость рвалась из самых глубин его души. Он понимал, что, возможно, это был их последний совместный вечер, и сама идея эта так глубоко ранила его, как никогда бы не удалось никакой пуле или сабле. Он разомкнул их руки и наклонил голову к Арсению Сергеевичу, смотря ему прямо в глаза. На лице того читалась настолько неподдельная мука, что Антону стало страшно, и он едва не передумал, пожалев их обоих. В груди болело и разверзалось приближающееся горе, а Антон с упорством экипажа тонущего корабля сокращал расстояние между их лицами. Наконец коснувшись своими губами уст Арсения Сергеевича, Антон тихо выдохнул, и выдох этот больше напоминал всхлип. Всё было тщетно. Отвернувшись от него, Антон пробормотал сухими губами: — Говори, что хотел. Арсений Сергеевич молчал. Когда уже Антон хотел было рассердиться на него за то, что мучил их обоих, тот всё же, тяжко вздохнув, начал объясняться: — То, что сказал Соболев обо мне — не такая уж далёкая от истины история. Помимо моих либеральных настроений, что я ни разу от вас не скрыл, есть ещё во мне то, из-за чего общество моё не может считаться благоприятным для вас в глазах людей благочестивых. И это я от вас утаил по причине личной корысти. Дело в том, Антон, что я содомит. Если бы Антон сказал, что это признание не удивило его, он бы слукавил. Однако и громом поражённым он себя не ощущал. Отношение его к этой черте Арсения Сергеевича было неопределённым, но не по причине того, что ему было противно или досадно — он просто не понимал, как так вышло, что граф говорит об этом так. Видимо, не так прочитав это по его лицу, Арсений вскочил на ноги и принялся ходить по комнате: — Вы имеете полное право презирать меня, Антон Андреевич, я сам знаю, что достоин лишь презрения! Если вы вызовете меня на дуэль, я приму это и буду стрелять в воздух! — Арсений Сергеевич, — при нынешних условиях, Антон не мог заставить себя обращаться к нему просто по имени. — Я не презираю вас. Я люблю вас. Объяснение вызвало у графа болезненный вскрик. — Нет, нет, нет! Вы не понимаете! Господи, как я мог! Он упал на стул и закрыл голову руками. Антон устало подошёл к нему и опустился на колени. — Арсений… Это вы не понимаете. Едва завидя вас, не зная ещё ни имени вашего, ни характера, ни чина, меня потянуло к вам с такой непреодолимою силою, что это было не иначе, как Провидение. А позже, познакомившись с вами и узнав вас по-настоящему, я понял, что ничего кроме восхищения и любви испытывать к вам я не могу. — Вы атаковали меня медленно и без оружия, но я почувствовал, — прошептал граф. Он отнял ладони от лица и посмотрел прямо на Антона влажными тоскливыми глазами. — Но вы по-прежнему не понимаете. Зная о своём пороке, мне не следовало сближаться с вами, нам не следовало проводить вместе так много времени. Мне не следовало влюбляться в вас без памяти, как мальчишке. Каждый день с осознанием моих чувств к вам я ощущал вину за них, но, стараясь отдаляться, я всё равно неизбежно сдавался. Эти слова всколыхнули в Антоне куда более сильные чувства. Любовное признание Арсения Сергеевича заставило сердце его забиться быстрее и чаще от счастья, но оно тотчас же поникло от осознания того, что граф жалел об этом. — Но почему же не следовало? — жалко спросил Антон. — Потому что вы моложе и не сталкивались ещё с отношением к таким, как я. Особенно в армии. Я уехал в Европу, чтобы сбежать от дурного происшествия, приключившегося со мною в гвардии. Не буду утруждать вас подробностями, и ничего более слухов, доказано не было тогда, однако одни только слухи выгнали меня из России. А отношение родных! Неприятие светом! Уголовное наказание! Я не имею права навлекать это и на вас! — Но я не страшусь слухов! — горячо возразил Антон. — И вы что, думаете, что я дитё малое и не понимаю всех возможных последствий подобной связи? Вы не имеете права решать за нас обоих, за меня! — взмолился он под конец, видя непреклонное лицо Арсения Сергеевича. — Антон… Я слишком люблю вас, чтобы навлекать на вас подобную опасность. Нам лучше прервать общение. Промолвив это, Арсений Сергеевич вышел, показав, что не намерен боле спорить и касаться этого вопроса, и оставив Антона со своим горем наедине. * На следующий же день граф выехал из их общей квартиры, поменявшись местами со знакомым Антону юнкером Шевелевым. Столь явный разрыв не ускользнул от их товарищей, и Антону каждый раз приходилось придумывать ненастоящие причины, чем он только сильнее ранил себя. О дуэли никто не узнал. Вестимо, Соболев оказался не таким уж мерзавцем, либо сам же в первую очередь и побоялся наказания за нарушение воинского устава. Арсений Сергеевич Антона всячески избегал и на открытый разговор не выходил. Это злило и ранило, ведь Антон не мог спокойно и обстоятельно изложить свои мысли и чувства, доказать, что они были сильнее любых предрассудков. Самым горестным было то, что при случайных и неслучайных встречах, когда Антон намерено разыскивал графа, лицо его становилось таким несчастным, а в глазах читалось столько невыразимой боли и тоски, что Антон понимал: подобное решение причиняло Арсению Сергеевичу не меньше страданий, чем ему. И всё же — чужая честь, чужое благополучие граф ставил выше собственного и, будучи уверенным, что своим решением он спасает Антона, он принимал эту ответственность на себя. Без компании графа Антону было невыносимо, а из близких друзей ни с кем он не мог поделиться своею грустью. Дмитрий Темурович находился в Саксонии, прикреплённый к лейб-гвардии, а Павел Алексеевич в силу повышения чина более не являлся их командиром, поскольку назначили его руководить Ахтырским полком. Впрочем, спустя буквально неделю после ссоры подошло к концу временное перемирие с Наполеоном и велено было снова выступать к прусской границе, а спустя две недели было дано сражение под Дрезденом, в пылу которого Антон впервые позабыл о собственных переживаниях. Весь сентябрь Арсения Сергеевича Антон не видел — из того, что он узнал, тот расквартировался с Мариупольским полком в нескольких верстах. Однако его надежда на старую русскую поговорку «с глаз долой — из сердца вон» не оправдалась, и Антон лишь сильнее тужил, окончательно замкнувшись в себе. Участившиеся же сражения лишь радовали его, поскольку это было возможностью увидеть Арсения Сергеевича. Проснувшись ночью четвёртого октября по команде штабного командования, Антон почувствовал сильную тревогу, схожую с той, что испытывал он накануне Бородинской битвы. Поделиться переживанием этим ему было не с кем, поэтому в наступление на позиции французской армии он шёл неохотно. В первый день в сражении, которое позже назовут Битвой народов, Антон практически не принимал участие — они с эскадроном просто передвигались, помогая перемещать артиллерийские снаряды. Однако тревога его росла от часу к часу, и вид летящих на него ядер не имел к ней ни малейшего отношения. После недолгого и беспокойного сна в хмурое утро второго дня проснулся Антон с бившейся в голове единственной мыслью: ему необходимо было отыскать Арсения. Весь день он проездил по ближайшим батареям союзников, несмотря на то, что серьёзных наступлений никто не вёл, несколько раз рискуя головой под слабыми обстрелами. Ни графа, ни кого-то кто знал бы, на каком фланге бои ведёт Мариупольский полк, Антон не нашёл. Ночью ему не удалось сомкнуть глаз — по частям уже разнесли приказ об утреннем наступлении, но даже ослушаться высшее штабное командование для Антона было менее страшно, чем не отыскать Арсения Сергеевича. Несколько часов с наступлением рассвета ездил он вдоль установленных цепей русских гусаров и лейб-гвардейцев, пока не стало это невозможным в силу рассредоточения солдат под артиллерийскими и кавалерийскими ударами. Отчаяние практически поглотило его. В голове звучали сказанные когда-то Добровольским слова о том, что именно в пылу сражения проявляются истинные ценности и черты человека. Ни за что до этого Антон так не переживал, как за жизнь графа, отвергшего его. Французские и русские ядра летали у него над головой, взрываясь в нескольких сажнях, однако на это не обращал он внимания, высматривая лишь кивер с белым султаном. Под Паунсдорфом пришлось ему на время остановить свои поиски, поскольку там от отчаяния французы пошли в рукопашный. А, меж тем, лейб-гвардейцы, наступавшие на Пробстхайду, объявили, что именно туда был направлен Мариупольский полк. Орудуя саблей жёстко и хладнокровно, Антон вдруг почувствовал внутренний толчок, будто что-то эфемерное потянуло его на себя. Обернувшись, он увидел несущегося на него пруссака с обнажённой саблей. Времени среагировать у него почти не оставалось, и в это мгновение секунды будто бы замерли. Однако в миг, когда казалось, что исход предрешен, откуда-то слева, уворачиваясь от атаки французского упавшего с коня кирасира, на летящего на Антона пруссака выскочил гусар Мариупольского полка. Увидев наконец Арсения Сергеевича, узнав его по манере сидения в седле, по отточенным движениям сабли, по тому, как сердце забилось сильнее в груди при его появлении, Антон едва не расплакался. Скинув пруссака с коня, Арсений повернулся, и на лице его вновь появилось то самое выражение нежности и беспокойства, которое когда-то увидел теряющий сознание Антон. Облегчение от того, что граф был жив, что был рядом, было таким сильным, что Антон, не думая, пришпорил лошадь и в секунды оказался рядом. — Арсений Сергеевич! — Антон Андреевич! — Вы…! — Мне так много надо сказать вам! В это мгновение в нескольких шагах от них приземлилось ядро, чудом их не задев. Поняв друг друга без слов, они оба развернули коней, чтобы уйти с линии огня. — Наша артиллерия базируется на тех высотах, — прокричал Арсений Сергеевич, указав рукой на два часа. Они пустили коней в галоп, чтобы поскорее достичь укреплений союзной армии. На подходе к высотам снова натолкнулись они на кирасиров и, отбиваясь от них, Антон думал о том, что расцелует Арсения Сергеевича, как только они достигнут безопасной местности. В разгар битвы никто даже не обратит на них внимание. И плевать, если граф будет против! Резкий вскрик прервал его фантазии, и сердце похолодело в груди. Развернувшись, Антон увидел, как французский драгун вытаскивает штык из бока Арсения Сергеевича. Закричав страшным голосом и почувствовав белую горячую ярость, Антон ринулся на драгуна с саблей наперевес и ударил его прямо в грудь. После этого, не следя за тем, что происходило вокруг, Антон развернул коня и подскакал к Арсению. Лицо его было белым, но он держался в седле. По правому боку расползалось кровавое пятно. — Держись, Арсений, родной мой, любимый, — сквозь непрошенные слёзы закричал Антон, обхватывая его поперёк туловища, чтобы перетащить на своего коня. Посадив его перед собой на седло, Антон пришпорил коня, сразу входя в галоп. Одной рукой придерживая Арсения, а второй на всякий случай держа наготове саблю, Антон прорвался к русской батарее, но не остановился там, пуская коня вскачь до палаток лекарей. Он сам не помнил, что кричал или шептал сорванным голосом в ухо слабеющему Арсению, но он знал, что не может потерять того. * Через три дня Антон сидел в подобии госпиталя на кровати Арсения в Лейпциге. Тот до сих пор был без сознания, однако лекари обещали, что его рана не опасна для жизни. Помимо них в комнате были размещены ещё пять русских офицеров. Некоторые из них, так же как Арсений, были без сознания, некоторые метались в бреду. Полк Антона должен был выдвигаться через несколько дней — по планам союзников они должны были подойти к Рейну, и он надеялся, что Арсений придёт в себя до того, как им придётся выходить из города. Антон держал Арсения за руку, ощущая под пальцами слабый пульс и вглядываясь в его бледное осунувшееся лицо. Вдруг ресницы его задрожали, и Антон приблизился в надежде. — Я знаю, что это ты, — сухими губами прошептал Арсений. Антон мгновенно поднёс подготовленный стакан с водой. Арсений жадно сделал несколько глотков, а потом закашлялся. — Как вы себя чувствуете, граф? — дрожащим от волнения голосом спросил Антон. — Ты можешь на «ты», мы же пили на брудершафт, — даже в таком положении лукавство не оставило Арсения, и от этого Антон облегченно рассмеялся. — Я не умру? — стараясь бравадою скрыть страх, уточнил Арсений. — Я и лекари тебе не позволим, — нежно заверил его Антон. — Ты знаешь, когда ты вёз меня на коне, на грани сна и яви чудилось мне, что не при Лейпциге я сейчас нахожусь. Я слышал твой голос, шепчущий слова любви, но я был македонцем из фессалийской конницы, и мы с тобой бились с персами рядом с Эрбилем. Я был испанским мореплавателем, впервые видящим земли Нового света, и ты был рядом. Я был в теле неизвестного мне человека, летящего между звёздами, и ты стоял рядом, смотря сквозь прозрачные стёкла на космос, шепча слова любви. Ты был везде со мною, и я был жив благодаря тебе. От слов этих где-то в глубине души Антона размытой картиной отдавалось что-то тяжёлое и сильное, что-то, чему не мог он дать название. Слова не вылетали у него изо рта. — Я люблю тебя, корнет Антон Андреевич Шастун. Думая, что расстанусь сейчас с жизнью, больше всего я жалел о том, что не позволил тебе убедить себя в том, что мы можем быть вместе. Когда он говорил это, у Арсения в уголках глаз накапливались слёзы, и Антон наклонился, чтобы сцеловать их. — Молчи. Ты сейчас слишком слаб и не знаешь, о чём толкуешь. — Я знаю. Я люблю тебя. * В утро отъезда Антон снова сидел на кровати Арсения, пока тот наставительно поучал его: — Отправляй мне вести где бы вы ни стояли, как только я поправлюсь и смогу сидеть в седле, я нагоню вас. Не лезь в сражения первым, однако, если предоставится шанс, геройствуй. Но на рожон не лезь. Обещай мне, что будешь беречь себя. Клянись! — с каждым словом всё отчаянней произносил он. — Клянусь! — улыбаясь, обещался Антон. Беспокойство Арсения о нём льстило. На дворе уже раздавались рожки. — Постой! — взволнованно попросил Арсений, хватая его за ладонь, хотя Антон ещё не уходил. Пошарив рукой под подушкой, Арсений вытащил оттуда что-то, что оказалось обыкновенной красной нитью. Обмотав её несколько раз об Антоново запястье, Арсений собственноручно её завязал. — Это сбережёт тебя, — трогательно накрыв его руку своими пообещал Арсений, и Антон, оглянувшись по сторонам, чтобы убедиться, что никто из остальных больных за ними не наблюдал, поцеловал его в уголок губ. * Остаток заграничного похода слился у Антона в одно воспоминание. Мысль о ждущем и любящем его Арсении согревала его в холодную французскую зиму, оберегала от пуль на дорожных засадах и спасала от ядер редеющей наполеоновской артиллерии. Он писал в Лейпциг из каждого нового места дислокации их эскадрона, надеясь, что спустя несколько дней на пороге его квартиры появится Арсений. Однако тот всё не приезжал, и Антон думал, что это было к лучшему — зная, что Арсений лежит в госпитале, а не рискует жизнью где-то на поле боя, ему было легче переживать разлуку. К концу марта 1814 года войска союзников подошли к Парижу. Взятие города продлилось несколько дней, и Антон действительно поверил в свою помазанность и действенность красной нитки Арсения, поскольку бои были опасными и тяжёлыми, а его лишь однажды ранило шрапнелью, в то время как солдаты, находившиеся рядом с ним, падали с ранениями и оторванными конечностями. Арсения он встретил снова за день до капитуляции Парижа, и тот снова был ранен. * Ранение Арсений получил при боях в пригороде, и оно не было серьёзным — пуля, попавшая в плечо, чудом прошла навылет, не задев кость, но шевелить рукой он всё равно не мог. Отлежавшись с неделю в госпитале и пропустив триумфальное вхождение Александра с русской армией во французскую столицу, Арсений уговорил Антона на время оккупации Парижа уехать за город, убедив его, что они смогут найти брошенное жильё, а толку от них в самом городе не будет. Договорившись об этом с Осипом Францевичем и собрав минимум вещей, Антон нагрузил двух лошадей и помог Арсению устроиться в седле. Они выехали из Парижа в середине апреля и к вечеру уже набрели на совершенно пустой двухэтажный особняк, почему-то ещё не тронутый мародёрами. Он был окружён зацветавшими уже кустами жасмина и сирени и находился далеко от других населённых пунктов. Арсений пробормотал, что им необычайно повезло, и потерял сознание, чудом не упав с лошади. * Спустя пару дней жизни в этом доме, Антону казалось, будто они жили в нём испокон веков. Свежий весенний воздух залетал во все окна, предварительно распахнутые Арсением, а лёгкие сатиновые тюли из-за этого колыхались по всем комнатам от сквозняка. Вместе с ветром в окна залетали запахи весенних цветов и трав — у Антона уже голова кружилась от ромашек, лаванды, розмарина, жасмина, сирени и растущих на клумбах под оконными створками фрезий и пионов. Запахи смешивались, витая по всему дому, создавая непередаваемый аромат нежности и первой влюблённости. Птицы, не предупрежденные о том, что в результате войны их страна была взята союзными войсками, выводили свои французские рулады так радостно и громко, как только могли. Весна царила даже в том, какой прозрачной и сладкой была вода из колодца, каким голубым было небо и зелёной трава. Счастье, переполнявшее Антона, невозможно было бы выносить в одиночестве — оно накатывало такой плотной и тяжёлой волной, что от этого хотелось плакать и смеяться одновременно. Арсений был жив, хоть и ранен, Антон был жив, Отечество было спасено, и впереди их ожидало триумфальное возвращение домой в качестве героев. Но важнее этого было то, что война наконец закончилась, и можно было не переживать, что кто-то из них погибнет при нечестном и внезапном нападении противника из западни, от артиллерийского залпа или от меткого карабинного выстрела. С течением времени к щекам Арсения понемного приливала кровь, а губы наливались цветом, и с каждым днём он всё больше времени проводил не в огромной кровати с бархатными простынями, стоявшей в главной комнате, которую Антон, не раздумывая ни секунды, отвёл ему. Арсений всё чаще вставал и прогуливался по дому, накинув лишь один шёлковый халат, найденный им, по-видимому, в той самой бархатной комнате. Обувь он не надевал принципиально, и Антон ловил себя на мысли, что ему нравилось наблюдать, как изящные бледные ступни аккуратно ступают по пушистым французским коврам. Раз в сутки Антон менял Арсению перевязку, легко, самыми кончиками пальцев касаясь нежной кожи плеча. Запасов еды в погребе хватило бы и на целый эскадрон, поэтому даже отсутствие слуг в доме не портило их дни: Антон сам доставал и нарезал и солонину, и знаменитые французские сыры, и крепкие, ударявшие в голову красные вина. Хлеб, молоко и фрукты им каждое утро приносила девчушка, которую они обнаружили при осмотре домика при особняке. Антон не спрашивал ни про её семью, ни про её статус — только просил подоить корову да принести свежих продуктов и каждый раз исправно платил медной монеткой. В какое-то мгновение, однако, его одолел стыд за то, что живут они в чужом доме и едят чужую еду, но, поделившись им с Арсением, он успокоился. Это всё ещё было военное время, а они никого не грабили и не мародерствовали. К тому же особняк всё равно простаивал брошенным. В какой-то из дней Жюли — так Антон называл девчушку-француженку — за руку отвела его к задней веранде и показала клубочек котят. Антон непонимающе посмотрел на девочку. «Их мама бросила их», — плачущим голосом по-французски произнесла она. «Ты хочешь взять их себе?», — всё ещё не догадываясь, чего хотела Жюли, нахмурившись, спросил Антон. «Нет, мне нечем их кормить, возьми ты», — словно обоймой по голове приложила этой идеей Антона она. В воспоминаниях пронеслось, как он, будучи сам ещё кутёнком, ласкался и игрался с дворовыми котятами. Антон тяжело вздохнул и пообещал Жюли, что позаботится о малышах. Та просияла и с того дня, Антону стало казаться, что она стала куда благосклоннее к ним с Арсением относиться. В гостиной с того случая раз в пару дней стали появляться букеты, одурманивая ароматами ещё сильнее. Слово Антон сдержал и перенёс котят на кухню, где под столом устроил им пристанище среди одеял. Один был уже мёртвым, и это сильно Антона расстроило, но трое других бойко цеплялись за жизнь. Несколько дней ушло у него на то, чтобы приучить малышей пить молоко из блюдца самостоятельно, но радость от того, что те наконец научились, того стоила. Арсению о котятах Антон сказал спустя неделю — он не хотел его беспокоить и страшился выглядеть сентиментальным дураком. Однако Арсений лишь посмотрел на него с ласково-укоряющим выражением тёплых синих глаз, а после весь день провозился с котятами на кухне. Помимо заботы о котятах, в их французской жизни постепенно возникали и другие своеобразные ритуалы, раз введя которые, старались они их придерживаться. Одним из них были прогулки по парку — как только Арсений достаточно окреп, чтобы осуществлять их, не напрягая лишних сил, они с Антоном стали проводить в саду по несколько часов. Держась за руки, прохаживались они под цветущими яблонями и глициниями, наслаждаясь тишиною, нарушаемой лишь птицами, сверчками да их собственными словами. Арсений вновь принялся сочинять стихи, на русском и на французском. На родном языке выходило у него хуже, но, что примечательно, быстрее. Бывало, что он мог сочинить шутливую оду тому, что просто видел вокруг. Антон ласково смеялся, когда, выделываясь, Арсений рифмовал «пионы-гарсоны» и «Антона любить — долго и счастливо жить». По вечерам они вместе играли: Арсений на фортепиано, а Антон на найденной в верхней спальне гитаре. Антону нравилось, как Арсений аккомпанировал гитаре, подкладывая свой тихий, но мелодичный голос под Антонов. Романсы их и импровизации получались не слишком академическими, однако мелодии каждый раз выходили нежными и чувственными. Ещё одной традицией стало принятие ванны. С восторгом Арсений обнаружил в особняке большую ванную комнату, где посередине стояла огромная медная лохань, которую Арсений со знанием дела назвал «кюветой». Так в Антоновы обязанности вошла растопка печи и подогрев колодезной воды в вёдрах раз в несколько дней. Это не было ему в тягость, напротив — пока Арсений был ещё довольно слаб, нагрев ему воды для омовения, Антон каждый раз оставался при нём, пока тот лежал в горячей воде с маслами, найденными в той же комнате. Антону тяжело было смотреть на ранения Арсения, особенно на плече — его тот не окунал в воду, и Антон нежно проводил мягкой влажной тряпкой вокруг, чтобы смыть накопившуюся сукровицу. Антон мылся после Арсения, догревая себе ещё пару вёдер воды, но не выливая всю, в которой до него лежал тот. Ещё одним ритуалом, никак не связанным с французской жизнью, стали для них поцелуи. Антон даже подумать не мог, что Арсений окажется столь ненасытным до такой ласки. Они миловались каждое мгновение, что не разговаривали или не ели. Лёжа на траве под цветущими яблонями, Антон целовал Арсения в шею, закончив играть на фортепиано, Арсений подходил, чтобы поцеловать Антона в уста, помогая Арсению принимать ванну, Антон аккуратно целовал его ключицы, а Арсений — его руки. От поцелуев у Антона голова кружилась едва ли не сильнее, чем от цветов и вина, но он подозревал, что, если они прекратят хотя бы на пару часов, его сердце не выдержит. Спустя примерно месяц подобной размеренной жизни ранение Арсения практически затянулось, а красная нить на запястье Антона почти выцвела. К тому времени они даже несколько раз выезжали на конные прогулки, наслаждаясь видами поздневесенней Франции. Во время одной из таких прогулок они набрели на огромное цветущее поле в паре вёрст от их дома. Придержав обоих коней, они пошли шагом бок о бок. — Почти цветущая пустыня Атакама, — тихо пробормотал Антон. — Ты помнишь? — обернулся на него Арсений, смотря неверяще-восторженно. — Я помню каждое мгновение, проведённое с тобой, — пылко воскликнул Антон, но под ироничным взглядом искрящихся глаз поспешил оправдаться. — Возможно, я не помню действительно каждое, но я хотел бы помнить. Арсений остановил своего коня, и Антон последовал его примеру. — Ты знаешь, Антон, что я люблю тебя так сильно, что от чувств моих по ночам кажется мне, что я умру? С момента знакомства с тобой, думается мне, вся моя жизнь переменилась, и не нужна мне боле ни пустыня Атакама, ни условная свобода, ни искусство, если ты не сможешь разделить со мною эти радости. У Антона перехватило дыхание, и румянец прилил к щекам. — Снова ты вгоняешь меня в краску. Я не умею говорить так же красиво, но знай и ты, что любовь мою к тебе не вместит в себя ни один океан мира, не иссушит её солнце и не развеет ветер. Иногда мне кажется, что сама судьба свела меня с тобою, и эта мысль не пугает меня нисколько, потому что ты и есть моя судьба, и нам суждено было встретиться, чтобы испытать это счастие. Целоваться, сидя в сёдлах, было невероятно неудобно, но отказать себе в этом они не посмели. В сумерках Антон, как и обычно, натаскал и нагрел Арсению колодезной воды, растворив в кювете цветочное масло. Когда Арсений, раздевшись догола, опустился в мягкую воду, Антон встал на колени рядом, чтобы с замиранием сердца следить за тем, как мерно вздымается при дыхании его грудь. Арсений наблюдал за ним из-под полуприкрытых век, и ничто не нарушало тяжёлую тишину, повисшую между ними. Дыхание Арсения становилось всё медленнее и размеренее, а Антон, напротив, казалось, не мог сделать и вдоха. Решившись наконец, он опустил руку Арсению на грудь, а после, поглаживая, повёл пальцы ниже, погрузив ладонь в горячую воду. Арсений молчал и также томно наблюдал, не прерывая, награждая только тяжёлыми прерывистыми вздохами, когда Антон аккуратно проводил кончиками пальцев по животу, спускаясь ниже и ниже. Антон не испытывал страха быть остановленным — он видел, какими потемневшими глазами смотрел то ему на лицо, то на его руку Арсений. Однако переживал он, что может сделать что-то не так. И лишь сомкнув пальцы и обхватив твёрдое и горячее, почувствовал Антон, что может делать, что угодно, не боясь, потому что тонкий всхлип, который издал Арсений, явно говорил о наслаждении. Пододвинувшись чуть ближе, Антон наклонил голову и поцеловал Арсения в распахнутый рот, ощущая своим языком чужой — влажный и податливый. Рукой он водил вверх и вниз, периодически отпуская и поглаживая внутреннюю сторону бёдер, и в такие моменты Арсений жалобно дышал ему в губы и толкался навстречу его ладони. Голова кружилась, а воздуха не хватало, и второй рукой Антон пережал себя сквозь тонкие холщовые штаны. Под зажмуренными от удовольствия веками взрывались звёзды, а жар в груди, казалось, разрастался по всей комнате. Антон терял голову от того, каким кротким и охочим стал Арсений. Одно то, что это он заставил статного гордого графа и талантливого и беспощадного на поле боя офицера стонать от наслаждения и ловить устами его губы, приводило Антона в подобие эйфории. После особо сильного толчка Арсений обмяк и затих, выплеснув в ароматную воду белёсые капли. Глаза его смотрели затуманено, и всё естество выражало такую негу, что Антон пожалел о том, что не умел рисовать — если бы он мог, он бы запечатлел эту картину и всегда носил с собой. — Я не… Ты… Я жду тебя, корнет, — рвано дыша, сказал Арсений, поднимаясь на дрожащие ноги и вылезая из кюветы, шлёпая босыми мокрыми ступнями по розовой кафельной плитке. Антон мгновенно разделся и опустился в ещё тёплую воду. Наскоро обтерев себя жёсткой пеньковой мочалкой, он решил ещё побриться. Тяжёлое возбуждение спало, заменившись чувством приятной тревоги. Антон снова чувствовал себя, как перед своим первым боевым сражением, однако в этот раз он мог быть уверен, его «противник» принесёт ему лишь блаженство. Спустя время, аккурат требующееся для мытья и бритья, Антон зашёл в просторную спальню. Арсений ждал его, сидя на большой кровати с бархатным балдахином глубокого винного цвета. Простыни и подушки сочетались с тканью балдахина, оттеняя и резонируя со слегка загоревшей за последний месяц прогулок, но всё ещё светлой кожей Арсения. Услышав вошедшего Антона, Арсений поднял голову, и его тёмные растрёпанные волосы, слегка спавшие на лоб, несколько вздёрнутый нос, сияющие глаза и приоткрытый в ожидании рот разбудили в Антоне такое буйство чувств, что, не выдержав, он буквально повалил Арсения на спину, зацеловывая ему грудь под лёгкий нежный смех. — Антон, Антон, — сладко звал Арсений, путая пальцы у Антона в волосах. — Я люблю тебя, родной. Антону сложно было говорить — от эмоций у него перехватило горло, поэтому вместо ответов он просто целовал каждый дюйм подставляемой тёплой кожи. Руками он обнимал и прижимал Арсения ближе, водил ими по рёбрам и животу, осторожно следя за тем, чтобы не задеть ни старое, ни новое ранение. Арсений обхватил его ногами, притягивая совсем вплотную к себе, будто Антон собирался куда-то бежать. Ласково и послушно он подставлялся под Антоновы поцелуи, с которыми тот спускался всё ниже. Всё это ударило Антону в голову так сильно, что пришедшая идея не показалась ему неправильной или омерзительной, он лишь восторженно отодвинулся и, обхватив широкими ладонями ноги Арсения, слегка развёл их и под удивлённый стон наслаждения провёл языком по его естеству. С упоением почувствовав дрожь, прошедшую по телу Арсения, Антон принялся вылизывать его с ещё большим усердием, а после и вовсе взял его в рот. Совершенно не разбирая слова, выстанываемые Арсением, он лишь сильнее развёл ему ноги, крепче сжимая их, и постарался взять глубже, пока не закашлялся, но тотчас исправился и обхватил ствол ладонью, несильно насаживаясь ртом. Собственный жар отошёл для него на второй план, и главной задачею было довести Арсения до исступления своими ласками, чтобы подольше слышать его высокие полустоны-полувсхлипы. Впрочем, вскоре по телу того прошла очередная сильная дрожь, и Антон, вовремя успевший отстраниться, горящими глазами проследил за тем, как он снова излился, в этот раз себе на живот. — Вы довольны, граф? — хрипло поинтересовался Антон, сдерживаясь, чтобы не застонать самому. — Корнет, вы превзошли все мои ожидания, — с трудом собирая дыхание, медленно, но с явной иронией усмехнулся Арсений. — Давай я сейчас… Он всё так же слабо перевернулся на живот и приподнялся на подрагивающих руках. Антон, мгновенно осознавший, что Арсений ему предлагал, наконец отпустил себя и издал протяжный стон. Арсений, приподняв бёдра, плотно сжал их, и Антон толкнулся между ними. Он двигался быстро и сильно, наблюдая за тем, как перекатывались у Арсения мышцы спины — он опирался на здоровую руку, и Антон не чувствовал беспокойства. В какое-то мгновение этого стало мало, так что Антон потянул Арсения на себя и, прижимая того к груди, не прекращая толкаться между его упругих бёдер, поцеловал в шею. Губами чувствуя пульс Арсения, Антон закрыл глаза и кончил. По всему телу разлилась долгожданная истома, и Антон попросту рухнул на кровать. Голой горячей кожей он ощущал дуновения ветра, залетавшего из открытых окон, и успокаивал своё сердце. Вдруг он ощутил невесомые поцелуи на груди и шее. — Я не знал, как правильно, — шёпотом почти начал оправдываться он. — Тш… Ты всё сделал правильно, — успокоил его Арсений. — Мне в жизни не было так хорошо физически и эмоционально. Антон улыбнулся, не открывая глаз, и почувствовал, как Арсений положил голову ему на грудь. — Век бы занимался этим, — спустя время заметил Антон, и у него по коже побежали мурашки от смешливого дыхания Арсения. — И почему в обществе это считается порочным? Смешки прекратились, и Антон открыл глаза. Арсений глядел на него серьёзно, но было в этой серьёзности столько различных чувств, что снова вспомнилось первое их знакомство и синие глаза неизвестного тогда ещё гусара. — Когда-то, я верю в это, мир вспрянет, скинет свои предрассудки, и такие как мы смогут любить друг друга, не боясь порицания и наказания, — ясным вдохновлённым голосом пообещал Арсений. Антон лишь прижал его ближе к себе. Его не заботило будущее — там будут другие люди, другие проблемы. Он думал лишь о том, как сильно любил лежащего рядом Арсения, как им жить дальше — вне Франции и её особняка, пропахшего цветами и продуваемого лёгким ветром, и о том, что не обмануло его предчувствие — судьба его действительно была одета в гусарский костюм.