•
— Так ты бывший солдат? Офигеть! У цирковой девчонки шальная копна чёрных кудрей и лист железа на глазах. Она крошечная совсем — Олегу по грудь. — Волков у нас ещё не было. Только Мёрдок — он тигр. Олег бредёт мимо цирковых фургонов. На первый взгляд красиво и чисто, почти стерильно, но нос чует перечный запах крови. Его не обмануть красивой обложкой. — А там у вас… Что? Олег запоздало понимает, что девочка не увидит, что он показывает в сторону огромного металлического контейнера, типа тех, в которых на кораблях перевозят грузы, но она почему-то понимает. — А, это. Там у нас живёт Птица. — Птица? — Ну или Чумной Доктор, не знаю, слышал ты или нет. Наш гвоздь программы. У него столько мутаций в теле понамешано, бедный… Даже не знаю, как он живёт. У него сегодня выступление, кстати, сможешь глянуть. Чумной Доктор… В затылке гудит от запаха крови. — Почему вы все здесь? У таких, как они — юродивых, неправильных — особо нет выбора, куда идти, но это Цирк Уродов, аттракцион невиданной жестокости, о котором Олег слышал даже тогда, когда рвал зубами землю в горячих точках. — А больше некуда идти, — грустная улыбка. — Тут у всех такие приколы, что никуда не возьмут. Как же это… Первая категория травмоопасности? Типа того. Тут либо сразу помирать, либо в цирк. Олег поджимает губы. Девочка-кудряшка передёргивает плечами. — Меня сюда продали, когда мне было 7 лет.•
Люди стягиваются под цветной купол ближе к вечеру. Цирк «людей с выдающимися способностями» похож на те красивые тканевые шатры, которые Олег когда-то видел в детдомовских книжках, только вместо ткани здесь металл и стекло. Посетители в шёлке и золоте заходят сюда без страха, хотя это место — обитель чудовищ. Они рассаживаются по мягким креслам, переговариваются, их улыбки сверкают рекламной белизной. Да, им нечего бояться, ведь любого из здешних «артистов» убьют быстрее, чем они бросятся на ограждения. Стекло толще пуленепробиваемого, наверное, выдержит даже взрыв — Олег на пробу скребёт его когтем. Красиво, богато, безопасно, как с биллборда. Мимо проходит Мёрдок — тот самый перевёртыш-тигр — и Олег чует как от того тянет болью. Мёрдок тоже знает, что Олег чувствует это, но ничего не говорит. Номера сменяют друг друга. Перед Олегом они проходят смазанным пятном — он на кровь насмотрелся ещё в армии, а продуманное, намеренно изящное насилие скрипит на зубах. На войне хотя бы никто не скрывает, что ненавидит тебя и хочет убить. — А теперь тот, кого вы так долго ждали! Он зажжёт эту сцену, встречайте — Чумной Доктор! На манеж с потолка обрушивается чёрное облако. Разлетаются в стороны смоляные перья. Олег чувствует, как в воздухе начинает пахнуть пеплом и гарью — они колючей проволокой застревают в горле. Он старается держать человеческую форму, но всё равно шерсть на загривке встаёт дыбом от ощущения… Страха? Опасности? Он не знает. Четыре исполинских крыла раскачиваются в воздухе. Поднятая ими пыль оседает. Чумной Доктор поворачивается к толпе. Олег замирает. Он знает это лицо, но в то же время совсем не узнаёт. Ему знакомо пламя, пляшущее на кончиках пальцев, но не горящие фонарями жёлтые глаза. Когда Олег пришёл сюда работать, то знал, что найдёт Серёжу, потому что ему помогли, подсказали, но он совсем не ожидал, что обнаружит его таким. Страх, ужас, кровь и огонь, свист ветра между нефтяными перьями. К потолку взмывают пламенные птицы и спирали, пляшут, точно живые. Искры и хлопья пепла липнут к стеклу. Чумной Доктор выглядит как создание, сотканное из чистого огня и первородной тьмы, так, будто ему ничего не стоит пускать по кругу арены горячие оранжевые шары, сжимать их в кулаке и превращать в крохотный язычок свечи на кончике пальца. Толпа аплодирует ему, толпа без ума от возможности так близко соприкоснуться со смертью. Олег сжимает зубами язык так сильно, что во рту солоно от крови, потому что он видит лицо Серёжи и знает — ему больно.•
Во времена, когда Олег был совсем ещё маленьким, мутантов не отлавливали так открыто. О них пока что ничего особо не говорили, но с самого рождения Олег держал в себе знание о том, что он другой. Это единственное, что он принёс с собой в детдом. Знание, фамилию и воспоминание о том, как мать выгнала из дома его посреди ночи и велела бежать. Мутантов не отлавливали открыто, но истребляли с удовольствием. Все дети были простыми. Обычными. От них не пахло ничем, кроме человека, но именно поэтому Олег их сторонился. Он уже усвоил простую истину — чем меньше простые люди имеют, тем больше они пожирают. Иногда волк рвался наружу, грыз грудную клетку изнутри, но Олег кусал уголок подушки и терпел. Все дети пахли одинаково. Кроме него. Разумовский (вот это фамилия, об неё зубы можно обломать) был худой, как спичка, и даже выглядел похоже — вместо головы ворох рыжего пламени. Серёжа Разумовский пах костром, и этот запах Олегу так нравился, что он сам не заметил, как притёрся, покорным псом лёг у его ног. Этот тонюсенький мальчишка не умел кусаться и драться, зато умел рисовать, и волки у него выходили замечательные, пушистые и глазастые. Олег даже договорился, что как только они выпустятся, то Серёжа нарисует ему волка, чтобы набить на спину, «Огромного такого! У тебя отлично получится». Олег хорошо помнит момент, когда он и Серёжа внезапно остались в детдоме одни. Всех увезли на какую-то экскурсию, а их двоих оставили (кажется, потому что Олег опять с кем-то подрался, а Серёжу… Ну, просто потому что они кофе два в одном, обязательно виноваты оба). Они сидели на подоконнике, высунув наружу ноги. Олег откопал где-то одинокий бенгальский огонь и всё пытался зажечь, высунув язык, но отсыревшие спички не желали загораться. — Да что ж ты будешь делать… — Может, лучше я? Серёжа смотрел на него с робкой улыбкой, а на протянутой ладошке танцевал малюсенький огонёк, не больше свечки. — Ты… — Ага. Серёжа вряд ли мог знать о том, кто такой Олег, ведь только перевёртыши (и то не все) умеют чуять чужой дар, и всё равно… Доверился. Всю душу наизнанку вывернул и протянул на ладони вместе с пламенем. — Ты же знаешь, что такое нельзя показывать кому попало? — Но ты-то не кто попало, — возразил Серёжа. Бенгальский огонь плевался брызгами в его испачканных в угле пальцах. Искры отражались в его синих-синих глазах. Олег смотрел на них и тонул. — А я, — вдруг прошептал он. — Я волк. Самый настоящий. — Здорово, — Серёжа кивнул. — Тебе подходит. И больше ничего не сказал. Когда-то в прошлой далёкой жизни мама говорила Олегу, что они, волки, влюбляются всего раз и на всю жизнь, как находят своего — так и идут за ним до самого конца. И в этот момент, когда они сидели на подоконнике с бенгальским огнём и слушали тишину, Олег понял: Серёжа — свой.•
— Где вы его взяли? Мёрдок смотрит на Олега ленивым кошачьим взглядом. Охотничий нож танцует-вертится у него между пальцами. Их сущности — кошка с собакой, рядом находиться тяжело, но Олег знает, что лучше всего его сможет понять только другой перевёртыш. — Никто не в курсе. Свалился нам на голову, да и всё. Некоторые говорят, что Птиц однажды с катушек съехал и кучу людей пожёг, его казнить должны были, а Рубик к себе выкупил. Это всё, что знаю. — Ясно. — А что, зачем он тебе? Зрачки-иглы колют насквозь, но у Олега толстая шкура. С безразличием передёргивает плечами. — Да так, похож на кое-кого, вот и спросил. Так что у него за аномалия? Мёрдок фыркает. — Хуй его знает. В нём мутаций как селёдок в банке, удивительно, что не сдох до сих пор. И да, Волков, — щурится по-кошачьи, показывает клыки. — Ты не лезь не в своё дело-то. Тут этого не любят. Чумной личная птичка Рубинштейна, он с ним сюсюкается и никого не пускает. Ты ж с армии ушёл не для того, чтобы сдохнуть, да? Олег криво улыбается. — Нет конечно.•
Они закончили школу, полные надежд. Точнее, Серёжа был полон надежд, а Олег просто тенью тянулся за ним. Твоя мечта — моя мечта. Сам он никогда не стремился ни к чему большому, у волка жизнь простая — беги да хватай пастью воздух, но Серёжа другой, он вверх тянулся, прямо как пламя в его пальцах, горел не только снаружи, но и внутри. Только спустя годы Олег понял, что Разумовский — мутант иного толка, будто бы другая раса, отсюда и стремления его, но его волосы всё ещё пахли костром, и поэтому олегова волка к нему влекло. — Ты только представь, что мы можем сделать! — воодушевлённо шептал Серёжа. Глаза у него были красные и сухие из-за часов у экрана. — Показать людям, что мы такие же, как и они, что заслуживаем такой же жизни. Скольким мутантам можно помочь! Олег молчал. Он помнил, как запах родительской крови кусал его за пятки, пока он бежал прочь от родного дома босиком по снегу. Он притворялся человеком не потому, что хотел, из необходимости только, но Серёжа, наоборот, стремился стать своим для тех, кто его никогда не примет. Поступил в университет, завёл кучу друзей. Олег всё чаще чувствовал, как одежда у Разумовского пахнет чужаками и с тихим рыком утыкался Серёже в шею, кусал до алых полумесяцев в отчаянной тяге пометить, оградить… Не потерять. Серёжа всё чаще засыпал за компьютером, на экране которого скакали птички кода. Олег не понимал там ни слова. Олега тянуло прочь, на воздух, дышать луной и ветром, чтобы потом возвращаться к огню, запутанному в рыжих волосах. Волчья преданная природа — уходить и бежать-бежать-бежать до колоты в лёгких, но только затем, чтобы потом вернуться. — Я пойду с ребятами в кафе, хочу обсудить кое-что по поводу сайта. Пойдёшь со мной? Олег качнул головой. С людьми душно. Серёжа улыбнулся, его пальцы ласково-ласково скользнули по щеке. — Ты должен заниматься тем, что нравится. Тебе ведь не по душе сутками дома без дела сидеть, я же знаю. Эти слова стали роковыми. Чем нравится заниматься Олегу? Ему нравиться бежать, охотиться и возвращаться. Ему нравится утыкаться носом в тёплый бок после холода улицы. У Серёжи всегда кожа горячая-горячая. Но куда ему, перевёртышу, деваться, если собственная природа сильнее законов и правил приличия? Как Серёжа он никогда не сможет. Так Олег решил, что пойдёт на войну.•
Сначала Олега делают разнорабочим, вешая на него кучу поручений — мелких и не очень. Отнести, подать, починить. Армия научила его быть исполнительным ещё бы не научиться если тебя пиздят за каждую осечку и выбивают зубы ведь ну ты перевёртыш отрастут, и руководству цирка приходится это по душе. Им невдомёк, что Олег не только слушается, но и слушает, острым звериным ухом выцепляет каждую деталь. Беспрекословное подчинение дарит ему сначала мелкую роль в каком-то из номеров, затем — крупную. Олегу предлагают вместе с Мёрдоком рвать на части всякую живность, какую придётся. Куриц, кроликов… Бродячих собак. От мыслей о крови в пасти тошнота сдавливает горло, но Олег всё равно соглашается. Это всё ещё не война. Псов с грустными глазами он загрызает быстро, так, чтобы без боли, чтобы не слышать, как они пытаются говорить с ним. Сотни людей с жадными рыбьими лицами каждые выходные смотрят, как Олег перекидывается, обрастает шерстью. Когда-то на это можно было смотреть только Серёже. Тому Серёже, что сейчас в конце каждого представления сжигает то кого-то, то себя. Олегу выть хочется, но он держится, каждую ночь царапает стены своего вагончика, сжёвывает сначала одну наволочку, потом другую, напоминая себе: это всё ради того, чтобы суметь вернуться.•
— Ты решил пойти куда? Они оба знают, что Серёжа всё прекрасно слышал. Дёргается бровь, уголок губ, нижнее веко. Серёжа хлопает своими безобразно длинными ржавыми ресницами, растерянный, как птенец, которого кинули в тазик с водой. Олегу горько видеть его таким, но ещё горче терять себя. Пожимает плечами. — Возможно, это будет ненадолго. Короткая фраза выдёргивает чеку из гранаты. Олег ощущает, как температура в комнате подскакивает на пару градусов — под кожей у Серёжи начинает бурлить огонь. — Какая разница? Ты вообще понимаешь, куда ты идёшь? Что там с тобой сделают? Я пытаюсь изо всех сил придумать что-нибудь такое, что поможет нам с тобой, а ты идёшь на главную мясорубку для мутантов! — А куда мне деваться, по-твоему? — Что? У Серёжи в венах бензин, раскалённая лава, но и Олег не святой. У него не только волчья преданность, но ещё зубы и когти. — Ты-то отлично среди людей прижился, а мне куда прикажешь деваться? Я не пёс, Серёж, чтобы целыми днями под дверью сидеть и ждать тебя. — А я просил об этом? Я просил? Олег, ты можешь чем угодно заниматься, но это? Ты буквально ставишь крест на всех попытках достичь ми… — Да не будет никогда никакого мира!! Серёжа замирает. Под зубами олегова волка хрустят рёбра и крошится в пыль грудина, лезет наружу лес, вой, холодный лунный диск и та самая ночь, когда семилетнему Олегу в босые ступни впивался ножами снег. — Моих родителей порешили люди, я всю жизнь в наморднике, который сам на себя нацепил, чтобы не сдохнуть. Думаешь, они поймут? Думаешь, примут? Один раз потеряешь контроль и тебе перестанут верить, а ты теряешь его уже сейчас! — Олег тычет пальцем термометр на кухонной стене. Ртуть неумолимо ползёт вверх. — Это ты красивый, талантливый, тебе все рады, а мне куда идти, Серый? В цирк, детей хвостом с ушами развлекать? — Олег… — Ничего ты не изменишь. — Олег! — Мутантов моего вида никуда на работу не берут, чтоб ты знал, — кривит в ухмылке губы. — Только в армию. Не знаю, о каком «можешь чем угодно заниматься» ты говорил. Это был последний их разговор. После поезда-самолёты унесли Олега на другой край земли. Он жалел о сказанном, но не слишком. От Разумовского ему пришло всего одно письмо спустя месяц: крохотный клочок бумаги с обожжённым уголком, на котором было написано: «Не смей умирать. Когда ты вернёшься, я покажу тебе мир, в котором для тебя, для нас с тобой найдётся место» Звучало пафосно и амбициозно, но Олег только улыбнулся, сложил бумажку и через всю войну пронёс её у себя под сердцем. Три года спустя в родном городе его встретило только пепелище.•
— Эх, как же хорошо было, когда Разумовский в Питере был, а щас… — Лиль, закрой рот. — Да ну тебя, Мёрдок. Я знаю, что о нём не принято говорить, но тут же свои все! Олег замирает. Он пробовал искать информацию в интернете ещё в самый первый день, когда вернулся в город, но обнаружил только пустоту. — А что Разумовский? У Лили железо на глазах, но Олег чувствует, как у неё брови ползут вверх. — Ты не знаешь? — Откуда мне? Я три года песок жрал, какой там интернет. Мёрдок оглядывает Олега, поджимая губы. Да, он лучше всех понимает. Обычное ухо не поймёт, но кошачье точно почувствовало, как Олег произнёс эту фамилию. — Мутант, миллионер, филантроп, — небрежно бросает Мёрдок. — Пилил соцсеть, создал фонд по поддержке людей с особыми способностями. Благотворитель короче. — Когда он появился, жизнь реально стала лучше! — встревает Лиля. — Начались разговоры о том, что нельзя нас ограждать от любой обычной работы, сгонять в отдельные районы и всё такое… Петиции подписывались какие-то. Во-о-от такую высотку отстроил! Брал на работу только наших. Я была на экскурсии, как же здорово там… — И куда же он такой весь крутой делся? — Никто не знает. Однажды в его башне что-то рвануло, дыму столько было, что несколько дней над городом смог стоял. А потом его вырезали. — Вырезали? — Запретили о нём говорить. До сих пор удаляют всё, что может быть с ним связано. И все законопроекты тут же сошли на нет. — Нормальное отношение к нам только на нём и держалось, — Лиля вздыхает. — Жалко очень. Я тогда почти выбралась отсюда, думала в колледж поступить… А теперь его только свои и помнят. Только свои и помнят. Олег уходит в свой вагончик, не прощаясь, и ни Лиля, ни Мёрдок не останавливает его. Последний пристально смотрит ему вслед, сводя брови к переносице. У себя Олег почти что бьётся о стены и разгрызает в щепки ножку стула. Ему хочется выть, но не получается, от тоски звуки леденеют в горле. Серёжа действительно пытался создать мир для них двоих и даже почти смог. А теперь он здесь, в этом цирке уродов, на себя не похожий, чужой, и это может значить только одно. Тогда он нуждался в Олеге, но того не оказалось рядом.•
— Вызывали? — Да-да, садись. Когда Олег шёл к Рубинштейну, другие артисты пялились ему в спину и шептались-шептались-шептались. Для них он почему-то уже был заранее мертвец. У директора в кабинете чисто и пусто, как в больничной палате. Он с полуулыбкой листает какие-то документы, когда Олег садится на стул. — Ты вряд ли в курсе, — начинает Рубинштейн будто бы издалека. — Но раньше я был практикующим психиатром с упором на людей с аномалиями. И знаешь, в чём ваша истина? Олег, не понимая, к чему ведёт этот разговор, качает головой. — Уровень и контроль вашей силы зависит от состояния психического здоровья процентов на… Хм, восемьдесят? У многих на все сто. Отсюда и список запрещённых профессий. Никому не хочется, чтобы человек-крокодил на кассе откусил тебе голову, потому что у него на работе вышел неудачный день. О, это Олег прекрасно знает. Именно поэтому так любят мутантов в армии, ведь если им посреди боя снесёт крышу, и они порешат и своих, и чужих — то так будет даже лучше. Меньше аномальных — меньше проблем. Олег стискивает зубы. — Зачем вы мне об этом рассказываете? — Как думаешь, что произойдёт с мутантом исключительных способностей, если ему придёт извещение о смерти лучшего и единственного друга? Время на миг останавливается. У Олега шумит в ушах, и он слышит, как внутри него всё трескается. — Не понимаю, о чём вы, — сипит севшим голосом. Волку внутри него будто бы разом отрубили все ноги. Рубинштейн улыбается. — У Сергея Разумовского с рождения в теле несколько различных аномалий. Некоторые — как пирокинез — даются контролю легко, но иные… Видимо, не проявлялись только благодаря различным сдерживающим факторам. Типа тебя. Осознание накатывает на Олега холодной морской волной, бьёт прямо в лицо водой и солью. Серёжа просил его не умирать. И Олег сдержал обещание, но… В памяти всплывают проблемы с документами, которые возникли по прибытии в город: с мутантами не церемонились и могли написать в бумажках что угодно, но могли ли они… Получается, что могли? — Что он сделал? — Сжёг заживо примерно сотню человек, которые в это время находились на ближайших этажах башни «Вместе». К счастью, я успел его выхватить ещё до смертной казни и уговорил отдать для, хм, дополнительных исследований. Метаморфоза так сильно исказила его лицо и тело, что его никто так и не узнал… Кроме тебя. Похвально! Олег чувствует себя псиной, запертой в тесной клетке. Мысли бегают по кругу. Ему не нужно напрягать воображение, чтобы представить, он явно видит: вот Серёжа разбирает почту, и на глаза ему попадается бумажка. Как она падает из пальцев, как тот отказывается верить и — теряет себя. Мгла из чёрных перьев закрывает небо. От Серёжи всегда пахло костром, этот запах перебивал все остальные, и Олег никогда не чуял дёгтя. — Чего вы хотите от меня. Улыбка расплывается на неприятном щербатом лице. Рубинштейн закуривает. — Я не могу контролировать его состояние. Постоянная активация способностей его убивает, но никто не может это остановить. На самом деле, вряд ли он вообще понимает, что выступает перед людьми. Дым лижет Олегу лицо и колет ноздри. — Так что сегодня вечером на представлении ты войдёшь к нему на манеж. Понятия не имею, какой будет эффект, но должно получиться интересно. Несколько недель Олег кружил вокруг Серёжи, не зная, как подступиться, а теперь ему протягивают его вот так, просто, как на блюдце. — Вы с самого начала знали, зачем я пришёл сюда работать. Не вопрос — потому что всё и так уже очевидно. — Естественно. Иначе никто бы не позволил тебе так свободно шляться по территории и совать нос в чужие дела. — В чём подвох? — Никакого подвоха. — очередная улыбка. — Просто он скорее всего тебя сожжёт.•
Олега наряжают в чёрное. Костюм чуть жмёт в плечах. В зеркале — клякса туши, словно собирается на чьи-то похороны. Быть может, на свои собственные. Мёрдок хлопает по плечу с безмолвным «я предупреждал» в иглах зрачков. Да, ты предупреждал — отвечает ему взглядом Олег — но тебе ли не знать, каково это: когда к своему тянет так сильно, что зверь в глубине грудной клетки готов самого себя сожрать, начиная с хвоста. Люди на трибунах хлопают и кричат. Когда Олег входит на арену, свет софитов выжигает ему глаза хуже раскалённого южного солнца. В воздухе кружат перья и острый запах черноты. Крылья слишком большие и тяжёлые, на таких не взлететь, они мёртвым грузом волочатся за Птицей. Люди перешёптываются «Ой, это кто?», «В прошлый раз такого не было, это новая программа?», «Кажется, я видел его на прошлом представлении, это перевёртыш», когда Олег заходит на середину манежа. — Серёж. Тихо-тихо, почти беззвучно, но чёрная фигура вздрагивает. Огромные янтарные глаза смотрят на Олега в упор. Серёже тяжело ходить. Его спина едва выдерживает вес крыльев, и он бредёт навстречу Олегу целую вечность, оставляя за собой кровавые следы. Где нет перьев — там пятна ожогов, свежих и давно заживших. Грозно и величественно он выглядит, наверное, только со зрительских мест: здесь, на расстоянии вытянутой руки Серёжа лишь измученный птенец, выпавший из гнезда. Жёлтые глаза смотрят долго, не моргая даже. Секунду, десять, двадцать. Разговоры на трибунах становятся громе. Вдруг в серёжином взгляде что-то неуловимо меняется. — Олег? Хрипло, не по-человечьи даже. Олег знает, каково это — когда так долго не говоришь, что язык едва ворочается во рту задубевшей мышцей. — Я. Серёжа вдруг улыбается. Уголки губ разъезжаются в стороны, оголяя ряд по-акульи острых зубов. Промеж пальцев проскакивает шальная искра. — Ты обещал не умирать, — нежно пропевает. — Ты говорил, что не оставишь меня одного. И швыряет огненный шар в Олега. Тот едва успевает уклониться; пламя разбивается об ограждения арены. Вслед за одним клубком из пламени — ещё десятки таких же. Олег скидывает ботинки, частично перекидываясь на ходу. Волчьи ноги быстрее человеческих, но в воздухе тут же виснет запах палёной шерсти. Люди с восторгом улюлюкают, наблюдая за тем, как Олег юлой крутится на манеже, кричат «Давай, Чумной Доктор! Сожги дотла псину!» Кажется, что Птица побеждает, но это лишь видимость. Его тело тяжёлое, он всё чаще бьётся крыльями о борта арены; по подбородку протекает струя крови. На манеже горит всё, и это всё — даже его собственные перья. Он кидается огнём наугад, не глядя, в каждом его движении — не ярость даже, а отчаяние, глубокое, чёрное, как нефть. «Прости, — думает Олег, нарезая круги по арене. — Прости, но мне нужно тебя измотать. Ведь есть же где-то у твоих сил конец?» Кажется, что нет, но Олег всегда знал и чувствовал Серёжу как самого себя. Он мог молчать, мог даже не смотреть — и Олег всё равно понимал его. И сейчас понимает, даже такого, похожего на монстра из американских ужастиков, которые они с Серёжей смотрели лет в пятнадцать, сидя на диване вплотную друг к другу. Маленький мальчик ли, успешный миллионер или воплощение боли — это всё ещё Сергей Разумовский, которого когда-то Олег признал своим. К которому когда-то решил несмотря ни на что возвращаться. Запах горелых перьев и шерсти усиливается. Струи огня становятся всё слабее, истончаются и бледнеют. Птица тоже чувствует это, а потому ревёт и бросается на Олега, но не поспевает за ним. Крылья тянут его назад, и он хлопает ими, возит по полу и воет-воет-воет. Он сбивает Олега крылом случайно. Нет, даже не так; Олег позволяет ему ударить себя, подобраться ближе. Серёжа нависает на ним. У него из носа хлещет кровь водопадом, глаза бешеные, почти мёртвые. Ему уже не хватает сил сотворить огонь, только мелкие вспышки скачут на пальцах. — Я знаю, что виноват перед тобой, Серёж, — тихо говорит Олег. Касается пальцами щеки в мелких пёрышках. — Поэтому я и вернулся. Чтобы забрать тебя домой. Ты так и не нарисовал мне эскиз для татухи на спине, помнишь? Серёжа замирает. Моргает раз, другой. Радужки мечутся между голубым и жёлтым. По коже скатывается слеза и тут же превращается в пар. Серёжа сгорает изнутри. — О… Олежа? — Возвращайся. Помнишь, как в той песне? Гори, но не сжигай. Короткий вдох срывается с иссушенных губ. — Гори, чтобы светить… — Точно, — Олег улыбается. — Я даже аккорды для этой песни выучил. Думал сыграть тебе, когда с армии вернусь. — Хорошо бы услышать… — шепчет Серёжа. Глаза закатываются, и он валится Олегу в руки. Обмякают крылья. Гомон на трибунах стихает. Олег оглядывает их всех: в дорогих платьях и костюмах, с бриллиантовыми запонками и жемчужными ожерельями. Что, весело вам, суки? Волк лезет из грудной клетки наружу; Олег улыбается, обнажая полный рот клыков. Рубинштейн самоуверенный придурок. Олег хоть и волчий перевёртыш — но не дурак. А ещё военный, побывавший в таких местах, что связей теперь не сосчитать, контактов в телефоне больше, чем когда-то нулей у Разумовского на счетах. И такого — отпускать свободно ходить целый месяц по цирку? — Хорошо вам там сидится? — спрашивает Олег. Его голос гулким эхо расходится под куполом. — Сейчас будет ещё лучше. И жмёт на кнопку пульта, спрятанного во внутреннем кармане. Под сидениями вспыхивают красные огни. Обратный отсчёт. Три, два… Один. Стекло толстое не только для тех, кто сидит по ту сторону манежа.•
Серёжа просыпается из-за лучей солнца, что щекочут его лицо и лезут под веки. После вязкой темноты контейнера, в котором он жил, свет кажется почти нестерпимым. Мычит, пытаясь прикрыть глаза ладонью, но руки вдруг не слушаются его, отказываются подниматься. — Серёж? Проснулся уже что ли? Знакомый голос. Такой тёплый и родной, в него хочется завернуться, как в одеяло, по самую макушку… Серёжа щурится, когда над ним нависает лицо. — Солнце… мешает. — А? Ох блин, не подумал, прости, сейчас. Лицо исчезает. Шлёпанье ног по полу, шелест штор — лучи меркнут. — Как себя чувствуешь? Мне пришлось всадить тебе конскую дозу блокаторов, всю руку тебе истыкал из-за крыльев… Эти паскуды даже в грузовик не помещались. Серёжа наконец вспоминает, почему голос такой знакомый. Потому что это голос Олега. Его Олега. — Олеж… Я умер, да? — Что? И Серёжа снова видит его лицо. Серьёзное и прямое, как из мрамора выточенное. Хоть сейчас бери да рисуй, всю душу выплёвывай углём на бумагу. Губы тянутся в слабой улыбке. — Ну, ты умер. И если я тебя вижу — получается, я умер тоже. В глазах у Олега — горечь. Он присаживается на край кровати и осторожно сжимает серёжину ладонь. — Ты ничего не помнишь? — Я помню только, как мне пришла похоронка. А потом — длинный кошмар. Как бы я, но будто бы кто-то совсем другой. Вместо меня. Потому что один я бы не справился. Рот Олега сжимается в прямую линию, будто по линейке вычерченную. — Ты жив. И я тоже жив. — Точно? — Абсолютно. Если они оба живы — то это хорошо. И пусть в голове бардак, воспоминания клочками и тёмными пятнами, это ерунда. Пока они вместе, пока они рядом, всё это можно пережить. Олег вдруг сталкивает их лбами, прижимается близко-близко. У него почему-то бесконечно виноватое лицо, Серёжа чувствует, будь он сейчас в волчьей форме, то прижал бы уши к голове и скулил. — Прости меня. За всё прости. Он не уточняет, за что именно, но Серёжа понимает. За тот злополучный вечер, за все те слова, что они кидали друг в друга, за то, что ушёл. — Я тоже виноват. — Серый… — Я всё думал, что мне под силу одному мир перевернуть, и ничего кроме не замечал. Тебя не замечал. — Ну, ты почти перевернул. — Вот именно, что почти. — В следующий раз у нас всё получится. Не у него. У нас. Это значит — я пройду этот путь с тобой, я тебя не оставлю. Это значит — я больше не дам тебе оступиться. Подступающие слёзы инеем режут глаза, Серёжа смаргивает их. — Я бы обнял тебя, но у меня руки не поднимаются. — Ну и ладно. Олег обнимает его сам, тыкается колючей щетиной в щёку и урчит. Вернулся волк, лёг у ног. За ухом бы почесать, но Серёжа только касается губами виска и в этом движении — всё. Радио в соседней комнате щебечет «...На территории цирка после взрыва не было обнаружено ни одного мутанта. Если вы что-то знаете, сообщите…», но Серёжа уже не слышит, потому что это больше не о нём. Он и Олег проваливаются в сон вместе.