---
Опустевший взгляд Казумы Кирю не фокусируется ни на чем вокруг, улавливая при этом сразу все — в его поле зрения обломки, тлеющие купюры, снующие вокруг полицейские. Они щелкают фотокамерами. Внимательно и осторожно изучают каждый сантиметр места происшествия. Констатируют смерть сразу двух близких ему людей. Каким бы сильным Кирю себя не считал, что бы он не пережил и не увидел за тридцать лет осознанной жизни, невольно он отводит взгляд и ближе прижимает к себе и без того напуганную Харуку, когда тело Юми погружают в черный мешок. Они должны изучить ее, чтобы выяснить причины смерти, говорят они. Конечно. Конечно, они должны. Но нотки ее голоса, врезавшиеся в глубины сознания, все еще не вяжутся с ее безжизненными, будто стеклянными глазами — последнее, что он видит, перед тем, как смыкается молния. — Кирю-сан! — голос молодого полицейского, внезапно звонко вздрогнувший, выдергивает из мыслей, заставляя обернуться — и столкнуться с ошарашенным взглядом. Его пальцы — на запястье Нишикиямы профессиональным жестом, а в глазах — шок, неподдельное удивление, и все слова, подступающие к горлу Кирю застревают, не вырвавшись. — Мы сможем его вытащить, Кирю-сан! — и эти слова оглушают, застревают эхом в голове, заставляют Кирю сделать нерешительный шаг вперед, будто бы желая расслышать, разглядеть эту мизерную надежду на жизнь. Разыскать ее в изуродованном взрывом теле. Это не похоже на правду. Это похоже на злую шутку. Но команда прибывших на место медиков работают оперативно, и, прежде чем Кирю успевает что-то сделать или сказать, сирены поднимают вой и медленно затухают, удаляясь. «Мы сможем его вытащить!» Он не знает что и чувствовать.---
Тихий, но назойливый, ритмичный писк звучал эхом где-то на задворках рассыпающегося сознания. Здесь — правда, не очень понятно где — не было времени. Не было ничего, кроме Акиры Нишикиямы и его мыслей. До этого момента. Теперь его постоянным спутником стал этот чертов писк. Иногда он все еще слышал голоса. Иногда он не узнавал их. А иногда они даже звучали громче и ближе, и он мог расслышать свое имя. Акира Нишикияма. Нишики. С беспокойством. Равнодушно. Снисходительно. С ноткой колющей грусти, которая отзывалась внутри неприятным ощущением вины. А иногда ему казалось, что его звали. Пытались пробудить — как когда-то давно, в «Подсолнухе», Кирю расталкивал его, как только поднималось солнце. Солнце. Вот по чему он скучал.---
Счет шел на недели, если не на месяцы. В стенах госпиталя Кирю Казуму знали все, однако говорить с ним не решались — на это играла и его внешность, и тот факт, что появлялся он здесь лишь когда солнце уже ощутимо завалилось за горизонт. И уходил, когда снаружи было уже далеко за полночь. Его провожали молчаливыми взглядами, а особо сердобольные медсестры трагично вздыхали и качали головой, глядя на исчезающего изо дня в день за одной и той же дверью мужчину. Никто не говорил об этом вслух, но все они знали, через что ему пришлось пройти в ту ночь. Каждый раз, заходя в палату, Казума чувствовал одно и то же — слабую, еще теплящуюся надежду на лучшее. Ждал, что из-за открытой двери вновь услышит знакомый голос — пусть и не такой живой, пусть даже охрипший. Севший. Но родной. Но каждый чертов раз он видел одно и то же — его названный брат, Нишики, опутанный, кажется, миллионом трубок. Неподвижный. Неживой. Но еще не мертвый. И каждый чертов день это зрелище бросало вызов его вере. Но сдаваться он не планировал. Он говорил с ним. Вполтона, мягко, иногда касаясь его здоровой, не сожженой руки, в надежде, что достучится до спящего где-то далеко-далеко сознания Нишикиямы. Рассказывал о делах клана. Семьи. Города. Обо всем, что происходит за равнодушно белыми стенами палаты. О текущей, цветущей, жгучей жизни — с искренней, даже наивной верой в то, что это хоть как-то поможет. — Еще бы ты мог видеть это сам… — Кирю устало прикрывает глаза, утыкаясь лицом в собственные ладони, и шумно вздыхает. Очередная волна тихой, отчаянной безысходности захлестывает сознание — как будто все это тщетно. Жизнеобеспечение, реанимация. Когда врачи говорили о шансах Акиры очнуться, они будто бы боялись расстроить стоящего перед ними экс-якудзу, потому что их ответы были далеко не обнадеживающими. И в этом была правда — жестокая и хлесткая, как пропущенный удар в уличном бою. Но Кирю почему-то верилось, что все наладится. Ведь не могло все кончиться настолько бездарно и глупо. Нет, конечно нет. Все должно было наладиться. Непременно.---
Кошмары снятся Кирю все чаще — с каждым днем, после каждого возвращения домой из госпиталя, они становятся ярче. Живее. Убедительнее. Иногда они в точности повторяют то, что он пережил. Иногда ему удается спасти их. Оттолкнуть, отдав за это свою жизнь. А иногда он может лишь наблюдать за тем, как во взрыве погибают все, кто был ему так дорог. Кирю вскакивает в холодном поту, будто все еще слыша отчаянные вопли из-под обломков. Ему требуется несколько секунд, что прийти в себя и понять, что громкий, режущий звук — это всего лишь рингтон телефона. Он поднимает трубку как можно быстрее, даже не глядя на номер — лишь бы Харука не проснулась в столь поздний час. — Кирю-сан? Беспокоят из госпиталя- — и что-то внутри обрывается, замирает, заслоняя сознание от всего мира, от девушки на телефоне и от кошмарного сна, пережитого мгновения назад. Пальцы до побеления сжимают трубку, медленно, заторможенно, он отводит руку от лица. Что они могут сказать ему, Казуме Кирю, посреди ночи? Он знал. Подозревал, по крайней мере, какого рода новости может нести этот дружелюбный голос с того конца провода. И поэтому он оттягивает миг откровения, позволяя собеседнице неуверенно крикнуть «алло?» в трубку пару раз. — Да. Кирю Казума слушает. — но как бы он не боялся услышать это, он вновь подносит трубку к уху, сделав перед этим глубокий вздох. Казума чувствовал — его голос может дрогнуть в любую секунду так же, как подрагивали пальцы свободной руки, невольно сжавшей отброшенное в сторону одеяло. Но ситуация разворачивается в совершенно противоположном направлении. — Акира Нишикияма пришел в себя. Во внезапно повисшей тишине звук удара пластикового корпуса телефона о твердый пол звучит куда громче, чем ему полагается.---
Быть в мире живых, после того, как пережил нечто, похожее на смерть было странно. Непривычно. Жизнь Нишикиямы взрыв поделил на «до» и «после» слишком уж четко и жестко — прежний Нишики теперь уже казался совершенно другим человеком, на которого Нишики нынешний, тот, что смотрел на Акиру из зеркала, был совершенно не похож. Там, по другую сторону стекла, был едва живой, бледный человек с болезненно-острыми чертами лица, на которое спадали отросшие за время его комы темные пряди. Лицо, изуродованное рубцом ожога, как и почти все его тело. Он не был похож на Нишикияму, смеющегося над названным братом в дурацком костюме. Пытающегося раз за разом доказать, насколько все ошибались насчет него. Стоящего во главе своей семьи. Сегодня ему было позволено покинуть госпиталь — с одним лишь условием. Ему все еще была необходима помощь, будь то повседневные дела или прием лекарств. Кто-то должен был остаться с ним рядом. Кто-то должен был помочь ему освоиться в новом для него мире, в новом для него состоянии. И Нишикияма знал, кто окажется за дверью его палаты, когда медсестра поможет ему выехать. Кирю Казума. Прошло немногим больше месяца с того момента, как он очнулся. Напугал медсестру, дежурящую на смене тем, что попытался встать — и не смог, рухнув на пол, с безумным грохотом увлекая за собой все, что стояло рядом. И в первый раз после всего случившегося увидел его. Своего названного брата, который, оставив сон и дом, появился в госпитале спустя меньше часа после звонка дежурной. И это было для Нишикиямы, без шуток, настоящим испытанием. Привыкнуть к новой жизни, и к новым ограничениям в этой самой жизни — взрыв не пощадил Акиру, лишив его возможности когда-либо встать на ноги, а так же зрения — частично, конечно, но привыкнуть к слепому пятну там, где когда-то была часть поля зрения, было нелегко. Но он справлялся — потихоньку, неспешно и без восторга. Свет внутри Акиры Нишикиямы угас еще тогда, за несколько секунд до выстрела — он не планировал восставать из мертвых. Однако делать это было куда проще, когда тебе протягивали руку, чтобы выбираться из могилы было проще. Поначалу это удивляло Акиру. После всего, что между ними было, после всего, что Кирю уже сделал для него, Нишикияма не ожидал, что тот без лишних слов и упреков будет появляться в его палате каждый день, будто по расписанию. И в своей обычной, немногословной манере, вновь начнет присутствовать в его жизни, как опора и поддержка. Как в старые добрые восьмидесятые, когда они были еще полны азарта и воли к жизни. И ему пришлось привыкнуть к Кирю — снова, после тех десяти лет. И он привыкал. Молчал, наблюдая за сосредоточенным, неизменно нахмуренным лицом Казумы, когда тот внимательно слушал его лечащего врача, стоя в дверном проеме. И замечал, как эти годы коснулись его лица. Он не говорил с ним — точно не в первые дни, когда воспоминания о том, что было на башне, были свежи. Да и сказать было нечего — извиняться за все казалось каким-то извращенным видом насмешки. «Ты лишился десяти лет жизни из-за меня, а потом я самолично чуть не лишил тебя оставшихся. Извини?». И поэтому он не ронял ни слова, принимая помощь Кирю. А Кирю и не пытался говорить — он никогда не был фанатом вымученных, односторонних разговоров. И мог понять, почему Нишики не бросает даже скупое «спасибо» вслед Казуме, когда тот покидает палату.---
— До свидания! Приятного полета! — молодая медсестра машет вслед рукой, когда Кирю с Нишики спускаются на асфальт тротуара с крыльца госпиталя, и Акира не сразу цепляется за «приятного полета!», брошенное после прощания. Полета? Нишикияма озадаченно сводит брови, глядя на мелькающие под колесами коляски мелкие камушки дорожного покрытия. Мысли сменяли одна другую — последние несколько месяцев в монотонной обстановке, казалось, повлияли на его сознание, которое едва ли могло поспеть за ритмом перемен, которые ему теперь обещала жизнь. Но в Кирю он не сомневался — не сейчас, не после этих кошмарных дней, в которые единственным оплотом стабильности был Казума. Он доверял ему всецело и полностью, не задавая вопросов — несмотря даже на то, что ответы интересовали его больше, чем когда-либо. В окне автомобиля медленно уплывали за горизонт блестящие от закатывающегося солнца высотки и загорающиеся вывески — Камурочо скрывался из поля зрения. Камурочо, который вырастил их с Кирю, сделал теми, кто они есть — и они покидали его. Не навсегда, конечно, однако мысли о том, что вернутся они туда не так уж и скоро слегка укалывали где-то внутри обидной тоской. С другой стороны, может так было и правда лучше — сейчас, таким, каким он стал, он не поспел бы за шумным, суетливым и живым городом. Куда проще было оставить его позади, а не мучаться завистью и сожалениями, наблюдая за тем, как некогда твой мир продолжает свою жизнь, оставив тебя позади. О чем тут говорить, если даже регистрация на рейс и посадка утомили его до невозможного — слишком много информации, слишком много действий после тягучего небытия, в котором он провел слишком много времени, отвыкнув напрочь от жизни. Как только его голова касается спинки самолетного кресла, вместе с щелчком ремня безопасности что-то щелкает и в голове Нишикиямы, который моментально проваливается в беспокойно-чуткую дремоту на весь рейс.---
Их встречает теплая, почти летняя ночь. До настоящего момента Нишикияма не осознавал, сколько на самом деле прошло времени с тех пор, как прогремел взрыв — недели? Месяцы? Но влажный, слегка прохладный бриз колышет воздух и высокую траву вдоль видавшей виды дороги со станции, мягко напоминая Акире о том, что зима кончилась давным-давно, унося с собой порывы ледяных ветров и острые, мелкие снежинки. В тишине ночи, без фонарей, фар и вывесок, слышно лишь шуршание колес о дорогу и размеренные шаги Кирю, чей взгляд был прикован к горизонту — там, где темной, мятой простыней расстелился океан, касающийся неба в звездных блестках. И Акира чувствовал… спокойствие? Вся его жизнь, все, что он делал когда-либо работало в рамках негласного закона молодых преступников — жить быстро, умирать молодыми. Редкие остановки на передышку в «Серене» — и дальше, куда-то вперед и вверх, карабкаясь по головам менее удачливых. Нырять в ночную жизнь с головой, пачкать кулаки кровью в неоновых городских огнях — такой ритм диктовал им сам город, живущий бессонницей и шумом, въедающимся в стенки черепной коробки. Но здесь было тихо. И он впервые видел звезды — столько их на бархатном небе, столько же, сколько блесток на платье его подруг-хостесс. Но настоящих. Равнодушно блестящих на небе, непоколебимых. Умиротворяющих. Акира кривит рот в улыбке самому себе, а потом заходится смехом. Смехом на грани безумства и облегчения. Все, что копилось внутри него, все пережитые удары судьбы, которые в какой-то момент сбили его с ног и не дали больше подняться рвались наружу в этом хриплом, удушающем звуке. Ему больше не было страшно — все, что могло произойти, уже произошло. Он, Акира Нишикияма, выбрался из глубин ада, только чтобы обрести что-то, отдаленно напоминающее рай — на берегу океана, под звездным небом, он смеялся так, как никогда раньше не смеялся, забыв обо всем, что раньше давило на плечи тяжелым грузом. А Кирю, отступив на пару шагов назад, из-под сонно полуприкрытых век смотрел на Нишики, на звезды и на расстилающийся перед ним океан. И понимал, что никакие слова, никакая благодарность не заставили бы его чувствовать себя и вполовину так же легко, как раздающийся эхом в ночном воздухе звук чужого смеха. И ощущение новой жизни за горизонтом нового дня.