Окончен бал, потухли свечи

От тяжести судьбы мира, что уютно устроилась на её плечах — хотелось выть. Но она не позволяла себе этого, покуда каждый, кто доверил ей свою жизнь, находился рядом. Аделаида — не просто капитанша, она — катализатор проблем одного из сильнейших противников всех морей — Диего. И если когда нибудь, она всё же отведет душу — то на эшафоте, когда терять уже будет нечего. Вильям смотрел на неё с немой поддержкой, стараясь хоть как-то: добрым ли словом, или теплым поцелуем, но унять эту глухую обречённость в лице возлюбленной. Ему впервые было так страшно потерять кого-то. В детстве его пугали байки, которые пускали мальчишки со двора, в отрочестве — бандиты и голод, потом — тюрьма и пуля от тех, кто клялся защищать граждан, а когда пошёл третий десяток… Бояться было уже бессмысленно. Помогало только бороться с напастями. Правда, он так думал, пока, чёрт знает где, побитый, с запекшейся кровью над глазом и синяками по всему телу, но по глупости гордый — не увидел её. Сильную. Вооруженную. Дочку губернатора Санто-Доминго. И вспомнил, тот мимолетный поцелуй на пристани, которого удостоился нищий мальчонка в заштопанных штанах от благоговейной дамы. Ароматное розовое масло на её одеждах, цветы, заплетённые в медные волосы и запах сырости с солью, застрявший меж ноздрей так, что постоянно чудится Вильяму даже спустя столько лет. Неужели в чужеземных тряпках, с засохшей грязью на руках, посреди отребья — это была Аделаида? Та хрупкая, лишённая всякой нужды барышня, чья белоснежная кожа, напоминала полотна именитых художников, изображавших ангелов? В этот день Вильям, ошарашенный, снова заговорил с Богом, попросив лишь одного: шанс побыть с ней ещё немного до тех пор, пока его не убьют на собственной родине. И вот сейчас, как никогда живой телом, он видел, как его возлюбленная тает на глазах. Иной раз она уже даже не улыбалась его шутке, не искала его взглядом, возвращалась в каюту за полночь — заплаканная, но тихая и робкая, как монахиня. И подолгу молчала, согреваясь в его объятиях. Конечно Вильям знал, что происходит на корабле: пока Адель была на собрании капитанов, Бобби первым сообщил о неладном. Когда среди вас заводится предатель — вся операция, считай, уже висит в воздухе. Ему ли не знать? Джереми, сукин сын, слил все данные Хуану аккурат за день до операции. Не успей они вычислить Иуду — полегло бы гораздо больше честных ребят. Вильяму повезло, что он задумал проверить старого товарища, когда тот занемог и не пришел на собрание. Долго же он отходил от этого предательства… И никак не хотел, чтобы Адель пережила это на собственной шкуре, потому что никогда не знаешь, что станет для человека последней каплей. Этим вечером он особенно жадно разглядывал её облик в полутьме, стыдясь себе признаться, что он боится. Боится последствий этой ночи, в которой подозрительно тихо спали люди, которых ещё вчера он звал «друзьями» и «товарищами» и делил обед, порох, жизни. — Меня окружает одно предательство… Голос Аделаиды прозвучал настолько тихо и сухо, что сама не узнала его. Дрожащими от напряжения руками она закрыла глаза и дышала так, будто пытаясь отогнать от себя наваждение. Плечо всё ещё саднило. Без кольца она чувствовала себя пустой и беспомощной. Впервые, за столько времени, она была готова признаться в собственной негодности. Её одинокая фигура выглядела сиротой на фоне роскошной каюты. Наверное, от того, что ничего из этого — не принадлежало ей. Ничего из того, что она говорила — тоже. Ей казалось, что стискивает зубы, стараясь удержать канаты, говорит с известнейшими капитанами на равных, выполняет священную миссию, будучи повязанной с древними духами, силу которых ей тяжело было представить — вовсе не она. Словно это всё наваждение, а она уснула там — в крохотной комнате родительского дворца во время пожара, который учинила, не желая отдаваться на потеху новоиспеченному жениху, а сейчас лишь пожинает плоды агонии. Руки её не слушались, нервы не выдерживали. Душа её находилась в шатком состоянии: достаточно было легкого прикосновения, дуновения ветра и, кажется, она тут же обратится в прах, не сдержав ни одно обещание быть сильной и смелой. Подведёт народ Санта-Доминго, который кровью поклялась освободить. Подведёт духов, из-за которых у неё всё чаще двоится перед глазами, а голова едва успевает соображать в каком пространстве она сейчас находится, когда стоит обнажать шпагу, а когда — сердце. Подведёт родителей, которых в спешке, испугавшись собственной судьбы, бросила один на один с этим зверем. Подведёт капитанов, которые сложили шпаги и проливали кровь за Тортугу, доверившись никому доселе неизвестной адмиральше. Подведёт команду, которая верила в неё больше, чем она в себя. Подведёт Вильяма. Подведёт себя. — Ну-ну, — Вильям подошёл ближе, присаживаясь на кровать, — Ты же знаешь, что на меня всегда можно положиться Желание обнять её жгло руки, но рука не подымалась разрушить это хрупкое равновесие, на грани которого балансировала Аделаида. Что если она и его сейчас подозревает? — И я всегда тебя поддержу, — вторил он, вкрадчиво. Девушка, вырываясь из кокона, молчаливо провела слегка влажной ладонью от слёз по щеке возлюбленного, невесомо касаясь кончиками пальцев волос юноши. Грудь его мерно вздымалась, а потрескавшиеся губы тронула участливая улыбка, словно признаваясь: «я знаю, каково тебе, и если ты способна любить меня — я буду с тобой, даже если нам останется всего пару дней» — Просто будь рядом, хорошо? Вильям накрыл её ладонь своей в знак согласия. Они хотели такую ночь — полную тишины и близости, без громких слов и витиеватых речей. Даже если она будет последней. — У тебя остались свечи? — спросил он, оставляя поцелуй на тыльной стороне ладони, — Я вспомнил, что хотел кое-что показать. — Что такое? — Сначала свечи — потом разговор — Торгаш, посмотрите на него, — хмыкнула девушка, наспех вытирая слёзы. — Вот, показывай. — Закрой глаза. — Это ещё зачем? — Доверься мне. Недоумённая, она послушалась, опустившись на перину. Вильям аккуратно вложил в её ладонь смятый кусок…бумаги? — Объяснись — Лучше сама посмотри Вильям от смущения улыбался как мальчишка. Листок, видимо, потрепанный не одним днём пестрил разводами и мелкими порезами. — Ты не думай, я не пытаюсь тебя оскорбить… — весело продолжал парень, при виде её реакции, — Понимаю, при дворе тебя изображали всяко лучше… Художники и писцы из разных стран, я имею в виду. И на фоне этого оно выглядит, наверное, как, ну… Как из-под забора утёртый листок, но… я же раньше только карты рисовал, а потом, как увидел тебя на «Морже» так удивился! Подумал, почудилось, ты ведь умерла, сказали… И вспомнил, что портрет сделал, пока искал у местных берегов, да никто не узнавал тебя… Вот и лежал листок без дела, а я нашел недавно, дай, думаю, отдам как работа закончится, да тут то одно, то другое… Аделаида молчала, разглядывая «картину». Кирпичные разводы марали бумагу, создавая какие-то совершенно новые узоры, и становилось уже непонятно — где настоящая, написанная парнем, линия, а где — зачеркнутая волей случая. Да, в девушке на бумаге она узнала себя. Особенно были видны старания над рыжей шевелюрой — месиво получилось знатное. И да, это — сложно назвать картиной. Дети при дворе с раннего возраста рисуют гораздо понятнее. И да, это совершенно не академический стиль, в убранстве которого она коротала свою крохотную жизнь во дворце. Но- Слушая, как он тараторит, Аделаида представила как Вильям, задушенный своей детской влюблённостью, после тяжёлого дня на ногах, отчаянный — писал её по образу, что помнил и старался изобразить его так досконально, как только мог. Разве не это называют искусством? Одурманенный образом, художник тут же берётся за свое — и старается, и старается, и старается передать его, лишь бы избавиться от наваждения и открыть последнюю дверь — к чужой душе, которая, возможно, ощутит то-же самое и замкнет круг волшебства. Самого настоящего. Адель так растрогалась, и поняла, что если она упадёт, не выдержав груза на плечах, Вильям будет тем, кто её поймает. Потому что любит её.