Цветной ритм

Кэ Цин в бывалые времена, когда кровь смывалась такой же кровью и слезами, когда ее имя ещё не красовалась печатью Нефритового равновесия, а руки только-только сжимались на её остроконечном клинке, чувствовала себя донельзя всемогущей. Кэ Цин было под силу заставить людей сойтись в схватке и рвать друг другу глотки, если она того пожелает; или, может, наоборот: помирить народ. Кэ Цин действительно могла все, Кэ Цин добивалась своих целей гораздо быстрее, чем грезила о них ночами и шагала по выжженной земле так же уверенно, как и всегда. Мир мог поменяться под ее гнетом быстро, словно по щелчку пальцев, лишь скажи заветное слово и дай соответствующую плату. Только вот, желание идти по головам — не удел мечтаний Кэ Цин, ей хотелось свободы. Свободы, преимущественно, от божьей воли Архонтов. И желания эти были чистой воды кощунством и потому же были не исполнимы: своенравность в людях ценилась меньше всего. Но когда Кэ Цин видит Нефритовую Волю Небес в лице госпожи Нин Гуан, меняется почти все. А когда Кэ Цин встречает Гань Юй, то меняется она сама, и ей словно голову прошибает мыслью, что чужие убеждения и клятвы, данные далеко не ей, передаются либо воздушно-капельным путем, либо через прикосновения. Будто рука к руке. Гань Юй шагает с Кэ Цин вровень и помогает всем: ей, случайному проходимцу без гроша в кармане, бродячей кошке, но уж точно не себе. Кэ Цин ее преданность к Мораксу и контракту, откровенно говоря, раздражает, и этого она от нее не скрывает; Кэ Цин указывает ей на ошибки под равнодушные чужие кивки и раздражается ещё больше. Но после это неожиданно даже для нее становится чем-то привычным: Гань Юй исполняет поручения слово в слово, никогда ей не возражая. И Кэ Цин все больше удивляется, как Моракс смог заполучить ее доверие и преданность. (Может, ему она даже совсем немного завидовала) Прежде чем свои предубеждения насчёт Гань Юй отпустить, Кэ Цин думает. Много думает. Ее мысли смешиваются вместе с лазурным небом над ее головой, что окрашивается в гремучий серый и топит Ли Юэ в тоске: так умирают чужие надежды, говорила Гань Юй, пока ее лицо давило в себе самую печальную улыбку в мире. Кэ Цин не хотела признаваться себе в этом, но улыбка Гань Юй ей нравилась — нравилась настолько, что она запечатывала в памяти каждый кроткий момент ее проявления. Кэ Цин душила себя надеждами, что это минутное помутнение рассудка. Только вот минута растягивается в недели, а после в целые месяца, и тогда Кэ Цин думается, что предрассудки пора бы отпустить в небытие. И Кэ Цин, конечно, отпускает. Себя прежнюю — тоже. Кэ Цин в небе ловит лепестки цинсинь и каждый напоминает ей о Гань Юй: о ее пурпурных глазах цвета восходящих закатов после проливных дождей, о ее сонном уставшем взгляде, что не единожды заставлял Кэ Цин неметь в глухой беспомощности и отключаться от мира. Вместе с лепестками цинсинь Кэ Цин, кажется, ловит себя на мысли, что в Гань Юй она почти влюблена. Не в адептку-цилинь, что верит в Моракса больше, чем в себя саму, а именно в Гань Юй: посланницу небес, верную слугу павильона лунного моря. В самую обычную Гань Юй, что порхает своими глазами-кварцами в свете дня и прожигает Кэ Цин равнодушием. Их даже подругами назвать сложно; может, знакомые и все равно это звучит натяжно, лживо. Коллеги по работе. Но на деле они друг другу никто. В этом Кэ Цин признается себе слишком поздно. И в таких чреватых размышлениях Кэ Цин проводит несколько часов. Заполняет какие-то документы, расписывает объявления о без вести пропавших и почему-то думает, что без вести пропала она. Бывалая Кэ Цин, что могла завоевать доверие и преданность любого, теперь не может завоевать обычное внимание ее подопечной, и это кажется ей сумбурной глупостью, проекцией, дурным сном. Кэ Цин тешит себя иллюзиями улыбок Гань Юй, как она приглашает ее на обед в глазурный павильон, как та засыпает у нее на плечах после сложной экспедиции, но легче не становилось — все разбивалась о серую реальность, где никакой улыбающейся ей Гань Юй не было и никогда не будет. Кэ Цин думает, как ее угораздило вляпаться безвозвратно в Гань Юй, и ответ не находился даже на самой подкорке ее разума. В Гань Юй Кэ Цин не просто «почти влюблена», она в ней тонет без спасательного круга. Кэ Цин бежит от струящегося дождя в Ли Юэ и щемящего чувства влюбленности, как от себя самой, впервые не в силах взять ответственность за собственные действия. Капель накрапывает по крышам, ее холодные склизкие руки ищут ключи от дома, и губы немеют от холода. Может, после этого глупого молчания ей станет чуточку проще, может, Гань Юй ее за это возненавидит, и это будет правильно, но Кэ Цин все равно, ей плевать на нравственность сейчас. Поэтому она шагает по пустому коридору своей пустой квартиры, стук ее каблуков ударяется о стены гремящим звучанием, бьёт по солнечному сплетению и кричит хуже чаек по утрам. Садясь на кровать и закрывая глаза на несколько секунд, стук заглушается все таким же стуком — явно не от каблуков, явно не от пола. Он был в дверь. И пустое молчание дома вдруг материализуется. Гань Юй смотрит на нее все с таким же равнодушием, и кварцы ее пурпурных глаз заливаются дождевым закатом. Безумно красиво, безумно больно. И так привычно, потому что они друг другу никто: ни подруги, ни знакомые, просто... коллеги по работе. Очередной ярлык для обозначения отношений, очередная влюбленность — подобное бы сказал кто угодно, но не Кэ Цин. Кэ Цин такой расклад отношений не нравится, но реальность давила на разум и обжигала своей правдивостью. Ведь для Гань Юй Кэ Цин была лишь очередной смертной, очередной коллегой, просто очередной. Лишней, ненужной, мелкой проблемой по сравнению с тем, что Гань Юй пережила без Кэ Цин. И Гань Юй, по привычке, здоровается. Так обычно начинаются романтические комедии: герои находят в друг друге утешение и потому сходятся. Так обычно начинаются спектакли в дешевом театре дешевого города, так обычно никогда не бывает в жизни, но Кэ Цин ощущает это ровно на себе, когда смотрит на уже приближающуюся фигуру на крыльце, что хочет зайти внутрь. Зайти и уйти, не сказав ни слова, оставив после себя этот тяжкий аромат невзаимности. — Здравствуй, — хрипло здоровается Гань Юй, ещё издалека на крыльце видя вышедшую Кэ Цин. — И тебе... привет. Слова Кэ Цин почти не расслышать за проливным дождем на улице, но по ее бледным губам, что выпускали целые облака пара в воздух, Гань Юй все понимает и заходит внутрь. Гань Юй вместе с холодом в дом приносит и чувство непонимания. — Дождь еще долго не утихнет, наверное, — голос Кэ Цин звучит так каменно и фальшиво, что ее саму от него выворачивает. — Можешь остаться, если хочешь. В гостиной есть несколько пледов, слева по коридору — душ. Предложение выпить что-нибудь горячее будет достаточно актуальным для этой ситуации? — Думаю, идея согреться в такой ливень никогда не перестанет быть актуальной. Кэ Цин механически кивает, и подобное движение выходит точно отработанная техника — это с непривычки общаться с Гань Юй неформально: как обычные люди, в обычной обстановке, с обычными обстоятельствами и проблемами. На работе легче — отдала поручение, спросила что-то и все, разговор окончен. Поэтому сейчас она не имела ни малейшего представления о чем они с Гань Юй будут разговаривать все то время, пока дождь за окном отбивает капель по крыше. Кэ Цин берет чайник, наливает воду и ставит ее кипятиться на печь. Она несколько секунд скрупулезным взглядом терроризирует взглядом полку с чаем, прежде чем достать баночку с цветочным отваром, а после растягивает процесс заварки настолько медлительно, насколько это вообще возможно: процеживает через сито чаинки на дне стакана, достает с другой полки небольшую коробку с конфетами и ставит все приготовления на ручной поднос. Снова слышится движение. Гань Юй заходит на кухню и любопытным взглядом осматривает помещение, затем переводит взгляд на Кэ Цин с подносом и упирается о дверной косяк. Она полностью завернута в теплый махровый халат и выглядит расслабленной: кое-как размыкает веки, ее небесные волосы льстятся по плечам, будто вымазаны маслом — все ещё не высохли, — а все движения своеобразно ленивые и тягучие. — Надеюсь, ты любишь цветочный чай, — произносит Кэ Цин, когда они вместе выходят с кухни и ставит поднос на деревянную столешницу в гостиной. — Перекусить у меня не нашлось, но если жалуешь сладким, то в коробке есть конфеты. — Спасибо, — искренней благодарностью отвечает ей Гань Юй и берет в руки горячую чашку с чаем. Кэ Цин смотрит, как она с самым довольным выражением лица отпивает из чашки и прикрывает веки. Гань Юй выдыхает разгоряченный воздух, чуть ежится от внезапно отступившего тепла по телу, а после снова делает глоток. Кэ Цин такая ситуация даже кажется ироничной и смешит: та самая Гань Юй, что продыху себе на работе не давала и кое-как успевала вздремнуть в обеденные перерывы, сейчас спокойно пила с ней чай в ее же доме. Звучит как красивая сказка, ей даже не верилось. — Ты... другая, — скрипучим шепотом вдруг выдает Кэ Цин и опускает взгляд. — Прости? Гань Юй приподнимает светлые брови, ее взгляд становится недоуменным и даже удивлённым. — Мы никогда не общались с друг другом в... обычной обстановке, так скажем, — Кэ Цин задерживает дыхание, все ещё боясь посмотреть Гань Юй прямо в глаза. — Не думала, что вообще своими глазами смогу увидеть, как ты отдыхаешь, а не работаешь. — Это был комплимент? — спрашивает Гань Юй, а Кэ Цин снова кожой ощущает, как она вытягивает уголки губ в улыбку. От каждого осознания, что Гань Юй здесь, в ее собственном доме, до малейших деталей реальная, что её голос — это не какая-нибудь иллюзия или выдумка, — у Кэ Цин стопорилось в грудной клетке, а в лёгкие переставал идти кислород. Точно абсурд, не иначе. — Как тебе больше нравится, — и, усмехаясь ей в такт, тянется за своей чашкой. Когда она хочет было уже дотронуться подостывшего напитка в чашке, их руки случайно касаются: Кэ Цин пальцами проводит по костяшкам чужой руки, все ещё не до конца понимая, что произошло. Гань Юй не отстранила руку, но и не переняла на себя инициативу, заметив, как сама Кэ Цин отводит от нее взгляд, боясь смотреть ей в лицо. — Все нормально? И Кэ Цин словно молнией прошибает в этот момент, потому что нет, ничерта хорошего в ее грядущем поступке не было. — Извини, — шепчет Кэ Цин, а хрустальные слезы разбиваются о ровную гладь тишины. Гань Юй изумлённо вздыхает, и Кэ Цин целует ее с непомерным облегчением: на вкус губы Гань Юй напоминают все те же цветы цинсинь, горькие. Горькие, мягкие, безупречные и от того будто ножи. — Ты что... творишь, — с тяжёлой отдышкой спрашивает у нее Гань Юй, когда она отрывается от чужих уст, позволяя кислороду снова поступать в лёгкие. — Я... не знаю, — и снова, ловя ее растерянный взгляд, также ловит и горькие губы, цепляя их своими собственными, пропитавшихся солёными слезами. Гань Юй отвечает все такими же растерянностью и непониманием. Взгляд ее теперь не равнодушный, и Кэ Цин это почти коробит: лучше бы она отстранилась и накричала на нее, лучше бы не продолжила этот отчаянный поцелуй, лучше бы этого всего... вообще не случилось. Но нет. Кэ Цин тут, и она целует ее, а Гань Юй как воск тает в ее руках. Гань Юй не отстраняется даже когда поцелуи Кэ Цин распространяются на её шею, щеки и ключицы, даже когда чувствует мокрую дорожку слез на своей болезненной белизне кожи. — Ты плачешь? — снова вопрошает Гань Юй, точно все произошедшее не абсурд, а их рутина. И Кэ Цин молчит, все ещё роняя хрусталь по мраморным рукам Гань Юй. — Ты же сама поцеловала меня, — мягко говорит Гань Юй. Так мягко, что Кэ Цин хочется расплавиться под ее давлением, раздвоиться, пылью исчезнуть. — Тогда почему?.. — Потому что отдаю себя в руки незнакомки с самыми красивыми в мире глазами, будто мы давние подруги, — выжито отвечает Кэ Цин, чувствуя, как вина по ней цветет ожогами, — потому что влюблена в ту, которую почти не знаю и которую несколько лет не могла выносить из-за собственной заносчивой гордости, потому что... — Потому что боишься причинить мне боль? Обрывает Гань Юй Кэ Цин вскользь, на полуслове, кладя ледяные пальцы на её теплые, горящие щеки, что готовы вспыхнуть лишь от одного взгляда ярким пламенем. И Кэ Цин кивает, ее глаза болезненно поблескивают, ей стыдно, но найти в себе силы остановиться — она не находит. Она только прерывает ее очередным поцелуем, отчаянно хватает плечи и падает прямо в неразрывном прикосновении уст на кожанный диван с шелковой обивкой. Смотрит в потолок, как прокаженная и молится, чтобы это не оказалось каким-нибудь очередным сном в ее одиноком доме, в одинокой постели, в одинокой комнате. Кэ Цин полна противоречий, потому что сейчас она бы уверовала даже в Моракса. — Ты не исцелишь меня от боли, Кэ Цин. Не причинишь ее и навряд ли сможешь, — леденящий шепот ощущается для Кэ Цин снежной лавиной по весне. Она почти физически чувствует мороз по коже, когда Гань Юй касается губами ее шеи и ведёт все ниже, доходит до ключиц, лишь только после отстраняясь. — Я остановлюсь, — говорит серьезно Гань Юй. Настолько серьезно, что у Кэ Цин сводит пальцы от нарастающего напряжения, — в любой момент, когда тебе станет некомфортно. А после снова целует ее с такой осторожностью, будто перед ней не обычная Кэ Цин, не Нефритовое Равновесие, что может выдержать натиск смертельной опасности, а хрупкую хрустальную статую, которой будет одного неаккуратного прикосновения достаточно, дабы разбиться в чужих руках. Кэ Цин дрожит, стоит Гань Юй своими холодными подушечками пальцев провести под плотной тканью платья и горячим дыханием опалить кожу — от контраста смены температур она протяжно вздыхает. Гань Юй ловит этот вздох в точно такой же протяжный поцелуй и получает первый негласный стон, слегка улыбаясь. Кэ Цин отдала бы за эту улыбку целый мир, выжгла бы дотла лунный павильон, возвела тысячный храм Мораксу и поверила бы его же словам сразу. — Катастрофа. И Гань Юй прекрасно понимает, кому это прошепченная фраза адресована. Потому продолжает снежными поцелуями бродить по чужому телу, будто она тут давняя хозяйка, знающая все потаённые слабые места — и, черт, ведь реально знает. Сминает мягкую грудь в ладонях, просачивается сквозь колготки, дразнит собственным преимуществом в ситуации, пока Кэ Цин беспомощно ловит ртом воздух от ее прикосновений и сдерживает в себе каждый порыв застонать в голос. Кэ Цин никогда не считала Гань Юй садисткой, но вот сейчас, когда она настолько очевидно пытается выбить из нее каждую эмоцию, Кэ Цин кажется самой себе мученицей в руках хищницы. Гань Юй стягивает с нее платье и тянет, будто то вязкий мед — настолько медленно и долго, что перед глазами Кэ Цин бежит целая вечность, прежде чем та приступает к нижнему белью и колготкам, сначала проводя мокрую дорожку от ребер к тазовой кости под чужие размеренные тяжёлые вздохи. Периодически Гань Юй эти вздохи ловит и переводит в тихие стоны после ежесекундных поцелуев: ладонями она обхватывает тонкую талию, а губами блуждает в уголках уст Кэ Цин. Через каких-то жалких десять минут губы начинают неметь и распухать, но Гань Юй это мало волнует. Она продолжает целовать каждый свободный участок кожи Кэ Цин, будто Кэ Цин и есть само золото, само воплощение эстетики. — Ты такая красивая, — говорит Гань Юй, смотря искренним восхищенным взглядом, и Кэ Цин в тысячный раз задерживает дыхание от предвкушения. Когда руки Гань Юй наконец доходят до не стянутых до сих пор колготок и нижнего белья, то она хватает резинки и резким движением снимает сразу обе вещи: чулки у Кэ Цин уже обильно пропитались выступившей смазкой. Она аккуратно разводит ее бедра, видя, насколько Кэ Цин неловко. Гань Юй вообще первая, кто видела Кэ Цин такой смущенной, заплаканной и до ломанных пальцев влюбленной. — Все в порядке?.. Нам необязательно продолжать, если ты нервничаешь, — чуть робко предупреждает Гань Юй, склоняясь над ее пунцовым лицом. — Я... — говорить Кэ Цин было трудно, дыхание прерывалось с каждым сказанным словом. — Мне страшно. Но мне всегда будет страшно. А желание никуда не исчезнет, поэтому, наверное... надо переступить через себя... У Кэ Цин желание перекрывало кислород и стирало любые рамки ее личной нравственности: ей все время будет неловко, боязно, страшно. Но она этого действительно хочет, поэтому через неловкость перешагнет чего бы это ей не стоило. — Все нормально. Продолжай. Гань Юй согласно кивает и наклоняется. Касается устами ее бедер, очерчивает подушечками пальцев несколько миллиметров кожи и ведёт языком от пупка до самого низа, пока у Кэ Цин бегут мурашки толпой вниз-верх, как в каком-нибудь парке аттракционов. Когда Гань Юй начинает активно стимулировать языком, то Кэ Цин своих стонов больше не сдерживает — всхлипывает, прерывистым дыханием накаливает вокруг воздух, царапает ногтями кожанный диван, оставляя вмятины, и протяжно проговаривает имя Гань Юй, словно какую-то мантру. Путается в ее небесных волосах, пока сама Гань Юй сжимает в ладонях ее бедра и, когда Гань Юй наконец проводит пальцами по промежности, чувство эйфории накатывает Кэ Цин почти сразу. Доводила Гань Юй ее до точки апогея долго: она ласкала ей грудь, льнула к ней всем телом, а Кэ Цин изящно выгибалась спиной в ее руках, стоило ей внутри нее то сжать, то разжать пальцы. Кэ Цин позволяла себя целовать и целовала Гань Юй в ответ, смеялась периодически и много краснела от нарастающего смущения, хоть и в полутемноте, в которой они находились, разглядеть было хоть что-то сложно. Кэ Цин задевала распухшими губами чужие ресницы, разрываясь от жажды получить ту самую негу минутного удовольствия, и чувствовала, как на чужой шее алееют недавно оставленные засосы, расползающихся приятной плетью воспоминаний о поцелуях Гань Юй. На несколько мгновений Гань Юй вдруг кажется Кэ Цин иллюзией, мифической, очередной проекцией разума, но слишком, даже чересчур — реалистичной. — Кэ Цин... время заканчивается... Кэ Цин глотает нервно воздух и просыпается, будто от пощёчины. — Что? Будильник на тумбочке разрывается от звона, а за раздернутыми шторами в комнате светает без намека на прошедший дождь и серые тучи. До Кэ Цин даже не сразу доходит, что все произошедшее только что оказалось сном. Самым реалистичным, пугающе приятным и с покалыванием в пальцах и груди, гребанным, черт возьми, сном, что когда либо ей доводилось видеть. Она не должна была с таким удовольствием стонать под своей подопечной и представлять, как та целует ее плечи до красных пятен на коже. Не должна была целовать ее без разрешения, не должна была позволять доводить ее до экстаза в ее же гостиной собственного дома. Но никакой Гань Юй тут не было. Кэ Цин ведь... снова все выдумала.