Алая ложь

      Канеки держался тогда, когда стал гулем.       Канеки держался тогда, когда ел людскую плоть и тренировался, чтобы стать сильнее.       Канеки держался тогда, когда этой силы было слишком недостаточно и он зашел в тупик в поисках Кано.       Канеки держался тогда, когда он понял, что счастья, принесенного ему псевдомиром между расами, было почему-то катастрофически мало.       Канеки гнулся пополам тогда, когда понял, что это все не то, чего он желал на самом деле. Он просто потратил много лет своей жизни впустую.       Канеки окончательно сломался тогда, когда понял, что не сумел спасти лишь одного, самого дорогого, по-иному и единственно дорогого человека. И это действительно было тем, чего по-настоящему жаждало его сердце.       Оно все еще бьется внутри. Но Кен хочет, очень хочет, чтобы оно остановилось. Чтобы те красные нити, которые он отпустил когда-то вместе с тем человеком, обвились вокруг сердца и сжали его, заставив лопнуть внутри тела. И плевал он на боль. Потому что уже не будет больнее.       И в какой-то момент внутри Кена что-то все-таки разорвалось, полилось кровавым фонтаном.       Это должно было случится, глупо было бы отрицать, однако Канеки мысль об этом оттягивал. Но сейчас он понимает.       Что как бы эгоистично это не звучало, но никакой, даже настоящий, мир между гулями и людьми не стоит жизни Хидэ!       Он мог бы бросить все, когда был еще шанс, чтобы убежать куда-то вместе с Хидэ и сделал бы что угодно, чтобы увидеть хотя бы маленькую полуулыбку на этих губах.       Чёрт, это стоило сделать еще тогда, когда он ощутил невероятную боль в душе, пытаясь оставить Хидэ, который ежедневно отправлял ему по несколько СМС о повседневном. Но в какой-то момент жужжание телефона прекратилось, а Кен так и не посмотрел, чем именно. Он испугался того, что может увидеть там проклятия в свой адрес, оскорбления и слова о ненависти.       И, пожалуй, лучшим исходом для Хидэ был бы тот, где Кен как можно дальше от него, где опасность как можно дальше от него, и он живет обычной жизнью, двигаясь дальше.       Только вот Канеки такое развитие событий душило с самого начала. Потому что он нуждался в Хидэ и не хотел принимать того, что тот продолжит идти вперед без него, найдет себе иного лучшего друга и все их обещания развеются по ветру, как и совместное, уже, прошлое. Кен просто не мог это принять.       Хидэ — не Тоука, не Хинами, не Банджо и не Цукияма, чтобы Канеки позволил им жить без него, пока они в безопасности. Хидэ — иной.       Канеки понял это только сейчас и безмерно жалеет, что убегал от этого раньше и занимался тем, что не наполнило его в итоге, а в душе осталась лишь пустота. Черная, безмерная бездна внутри него.       Сейчас он готов бежать, бежать, бежать навстречу, чтобы пробовать вернуться в жизнь Хидэ и извиниться перед ним, потому что тому наверняка было больно осознавать, что его оставили одного, ибо «Кролики умирают от одиночества, ты знал, Канеки?» и Кен обнял бы Хидэ покрепче, впитывая эту горечь и обиду и шепча, что теперь всегда-всегда будет рядом. Но он не может этого сделать. Потому что Хидэ его не примет теперь уже никогда. Потому что мертвым все равно, они навечно останутся в своем гробу.       И когда Кен осознает то, что Хидэ больше не дышит с ним одним воздухом, вспоминает, что нес его безжизненное тело на руках к CCG, а не давит этот факт для своего мозга чем-то посторонним, он чувствует, как это разрывает его на куски. Очень, очень больно. Невыносимо.       Тело Канеки слабеет, он падает на ледяную землю на колени и слышит в ушах крик, терзаемый лезвиями.       Потом осознает, что это его собственный голос, который никак не проберется через дым в голове.       Он плачет навзрыд, подставляя голову ветру. Тот перебирает белые волосы небрежно, напоминая этим, сколько боли тот вынес, и Кен пытается вбить себе, что Хидэ уже давно нет и тосковать по нему нет смысла. Канеки упрямо пытается сказать себе, что никаких чувств к Хидэ у него уже не осталось. Нет, нет, нет.       Нет.       Какая, какая жалкая ложь, Канеки Кен. Ты ведь любишь Хидэ, как никого другого, поэтому сделал то, на что способен только ради него — оставил в безопасности. Однако не подумал, что лишил и себя, и его солнца.       Кену кажется, что еще чуть-чуть, и он умрет от мучений. Вот совсем, совсем скоро, еще немного…       …но он до сих пор рвано дышит. Он все еще живет. Как бы Канеки сейчас хотелось, чтобы на него упала какая-нибудь балка, как на Ризе. Ударила по черепной коробке и убила, но этого не происходит.       Но хэй, тогда он был бы с Хидэ, разве нет?       Кен теряет контроль над кагуне, но не чувствует того, как оно разрывает кожу поясницы и расцветает за спиной. Кагуне походит на лепестки ликориса и переливается всеми оттенками граната и рубина, но внутри Канеки что-то, похожее на гранат — ягоду, а не драгоценный камень, лопается и брызгает алым, как кровь, соком.       Разве не этот сок стекает с его глаз, омывая щеки?       Или его щеки кто-то касается. Так по-солнечному тепло и очень-очень мягко.       Нет, ему только кажется — считает Кен, но все равно открывает глаза. Потому что это прикосновение такое родное и слишком легко успокаивает.       Канеки трется щекой о неощутимую ладонь, и с его глаз словно спадает пелена.       Он видит Хидэ перед собой и не верит этому. Видит того Хидэ, которым он его помнит, со взьерошеными волосами и яркой улыбкой. Это, однозначно, одна из лучших улыбок, которую дарит ему Хидэ, и Кен просто не может не ответить на нее искренностью.       Кажется, Канеки хочет что-то сказать — выкрикнуть имя «Хидэ». Слово копошится в горле, однако из-за шока никак не слетает с кончика языка.       Однако он успокаивается. Медленно, но слезы холодеют и больше не похожи на лаву, что оставляет шрамы на коже.       Канеки какой-то частью себя понимает — он сошел с ума настолько, что Хидэ ему уже мерещится, однако больше хочет верить, что перед ним действительно Хидэ, который что-то говорит, однако уши заложены настолько, что не слышно слов.       И Кен действительно верит в удобную ложь. Так, как привык.       Потому что иначе Хидэ не будет хлопать его по плечу, поглаживать щеку, смотреть в глаза так бархатно-бархатно и улыбаться любяще.       И Хидэ, исчезнув, перестанет говорить о том, что кагуне Канеки очень красивое, и цветет, точно как ликорис, и пылает краше огня.       А Кен очень не хочет, чтобы его солнце исчезало. И пусть это даже призрачные лучи того, что было у него раньше.