любовь

Олега от себя тошнило. Хотелось вывернуться наизнанку и уничтожить всё живое, что осталось в этом искорёженном убийствами теле, лишь бы себя потерять, забыть. Он старался — не получилось. Ему на роду написано — быть привязью, псом, кусаться и убивать, болеть своей глупой вечной преданностью. Фамилия у него такая, «Волков», и Олег точно был уверен — она определила ему эту отвратную судьбу. Серёжа хрустел на его нечищенных зубах вместе с полевым песком, растворялся под грязными военными ботинками и не смывался вместе с порохом с мозолистых пальцев. Олег выкинул его дурацкую фотку давно, но память свою не сожжёшь и сердце не вырвешь, как бы того ни хотелось. В старых книжках любовь всегда была красивой. Она толкала на подвиги, она оживляла и процветала; любовь была ослепляюще светлой, вдохновляющей и в конце всегда — счастливой. Любовь Олега была отвратительной. Она была вязкой и порабощающей, ненавистной, грязной, слишком колола ядовитыми иглами под кожей и жгла пятью шрамами на теле. Её хотелось вырезать ржавым ножом откуда-то из-под желудка, искоренить эту злокачественную опухоль из своего тела и зажить наконец нормально. Олег не помнит себя без Серёжи. Не помнит жизни своей без копны рыжих волос и уже выцветших веснушек, что он когда-то давно, в другой жизни, так ласково целовал. Будто без умных глаз синих его не существовало никогда. Они всегда вместе, всегда вдвоём, «Мне так повезло, что ты нашёл меня», «Поклянись, что никогда не бросишь меня, » — пошёл ты к чёрту, Разумовский, теперь я мечтаю съебаться. В детстве казалось таким правильным всегда быть рядом, рюкзак за него носить, защищать — от хулиганов глупых, от воспитателей, от кошмаров, от самого себя. Вот только Олега от Серёжи никто не защитит. Так уж привык он — подставляться под пули ради него, чтобы потом, выплёвывая вместе с душой вязкую тёплую жижу, проверить, в порядке ли Серый. Разумовский был кислым ядом, текущим у Волкова по венам. Его не вытравишь, не избавишься, не перельёшь — он всегда был и будет там, разъедать органы своей остротой, съедать изнутри, окислять. Зачем, зачем он выжил, на кой чёрт ему эта проклятая жизнь, если ошейник за поводок снова тянет к убийце своему? Конечно, вернётся, а потом и спину и лоб подставит, чтобы точно не промахнулся, потому что второго такого раза Олег не выдержит просто, распадётся, только страшно, что атомы снова у ног Серёжи соберутся. Тогда, сидя в клетке с детонатором на шее, он вдруг понял — всегда знал, кто стянет эту самую шею в мёртвой хватке. — Олег, прости меня, прости. Прощение — понятие расплывчатое. Как можно простить кого-то, если всегда знал — искалечит, проткнёт, уничтожит. Если всегда знал, что привязал себя собственноручно к электрическому стулу, что бомба эта рыжая в любой момент рвануть может. Олег простил его как только встретил, когда увидел лежащего в углу одинокого мальчика, бледного, с тусклыми глазами бирюзовыми, когда руку свою протянул и произнёс неуверенно: «Я Олег. Тебе помощь нужна?» Это мне, блять, из-за тебя помощь нужна. Любить своего убийцу и ненавидеть себя — это по-идиотски, так по-олеговски. Надо было сваливать ещё тогда, когда он впервые задумался — а что забыл он, невзрачный глупый Олег Волков в своей дырявой «Арии» и потрёпанной кожанке, рядом с солнечным Серёжей в разноцветных футболках. — Я пойду в армию. Серёжа замер тогда, даже от компьютера своего оторвался и взглянул на Олега, недоверчиво глаза сощурив. — Прикалываешься? Олег вздохнул — знал, что легко это не будет. Он опустился на колени перед замершим от неожиданности Серёжей и взял его ладони в свои, крепко сжав дрожащие пальцы. — Нет. Серёжа вырваться хотел, истерику закатить, но Волков выучил его наизусть и все действия предугадать мог, поэтому ловко руки переместил на бедра, удерживая, чтобы не убежал. — Серый. Разумовский руками размахивал и кричал что-то, протестовал, конечно, но Олег его лицо в свои широченные ладони захватил и посмотреть в глаза себе заставил. — Серый. Его спокойный голос всегда действовал на Серёжу успокаивающе. Он замер, глядя на Олега как-то испуганно, сжавшись под ладонями его, и Волков ослабил хватку, удивительно нежно проводя большими пальцами по острым скулам. — Ты же видишь, как мне тут плохо. У Серёжи лицо было раненной птицы, глаза голубые светились страхом так ярко, что Олегу зажмуриться хотелось, но он продолжал глядеть. — Ты справишься и без меня. Серёжа правда вполне мог справиться и без него, он же гений, умный, красивый, самый лучший, вот только питаться будет дошираками да кетчупом, но ничего, выкарабкается, а Олегу и о себе думать надо иногда. — Я сдохну в универе этом, ты и сам знаешь. Серёжа знает и лишь молча кидается на него, обнимая за шею привычным движением и утыкается ему в грудь раскрасневшимся носом, а Волков лишь гладит его по волосам, думая: «Как бы нам с тобой, Серёж, жить по-отдельности научиться». А по-отдельности не получается ни черта, потому что год этот мучительно долго идет без Серёжи, и он вырывается к нему при первой же возможности, наплевав на данные себе обещания, на усталость, на внутренний голос, кричащий: «Остановись!». Потому что невозможно ему без Разумовского, невозможно спать без него и невозможно не иметь возможности охранять его сон. Вот только по приезде оказывается, что уже поздно сны его охранять. Олег помнит, как Серёжа украл для него пластинку Арии на Новый год, как они высовывались из окна детского дома, чтобы посмотреть на звёзды и помечтать о счастливом будущем, помнит их первую сигарету, одну на двоих, когда Серёжа не мог перестать кашлять несколько минут, а Олег, насмешливо улыбаясь, спокойно её докуривал. Он помнит нежные поцелуи на своих разбитых костяшках, помнит мягкость серёжиных волос на своих пальцах, помнит, как Разумовский пытался приготовить ему на день рождения торт и чуть не спалил всю квартиру, как убивал ради Серого пауков в ванной. Они не были самыми счастливыми детьми, но они просто были. И этого Олегу было достаточно, чтобы просто жить. Пока жизнь не вышла за рамки их двоих. А теперь их жизни превратились в пепелище. Нет больше заношенных до дыр футболок, пауки в людей превратились и курить Серёжа научился. Не были они больше теми влюблёнными детьми, которые вырвались в Москву и впервые ощутили вкус свободы и радости на кончике языка. Счастье их детства оказалось растоптано военными сапогами, оно улетело смоляным пером за горизонт, не желая возвращаться. Их жизни похоронены под пепелищем взрывов, под горой трупов и порохом огнестрела; они стали фигурками, запертыми внутри одной шахматной доски, потому что выйти из неё теперь невозможно. И самое ужасное, что Олег сам зашёл туда, сам закрыл замок и потерял ключ, потому что, может, и хотел выйти, но Серёжа, сука, не отпускает, из-под земли достанет, из мёртвых вернёт, но Олежа на вертолёте всё равно к нему прилетит, кого хочешь для него убьёт и до конца жизни от самого себя будет охранять. Всегда, всегда возвращаться, каждый раз думая, уходя, — на этот раз навсегда. Он видит, что Серёжа хочет снова стать прежним, что стыдно ему, что в каждом брошенном на Олега взгляде в синих глазах цветёт боль и тоска. Видит и прощает его, каждый день заново, потому что, может, Серёжа всё-таки заслужил. Может, и правда, смогут они выстроить новую жизнь вместе на шрамах старой? Лишь бы только глаза его синими оставались и огнём янтарным не зажигались. Олег всеми силами пытается разум свой переубедить, вытравить эти мысли логичные о предательствах и пожарах, потому что устал он себя ненавидеть за любовь свою; он хочет жить, просто жить, как в детстве, чтобы с нежностью щенячьей и шутками глупыми, с большими надеждами, а главное — вдвоём. Серёжа правда разбит. Он иногда посмотреть на него боится, будто ждёт, что Олег вот-вот плюнет в него и уйдёт. Было бы намного проще уйти, не будь взгляд Серёжи таким тоскливым, таким виноватым. Если бы он и дальше был безумен, думает Олег, я бы точно ушёл. Конечно. — Почему ты здесь? — Потому что я люблю тебя, — вот так вот просто; он целует макушку его, и любовь по телу струится, сердце от нежности сжимается, желудок переворачивается, а разум кричит: «Уходи», но он лишь ближе к себе Серёжу прижимает и хоронит себя в глубине отвращения к самому себе. Но Серёжа, его милый Серёжа, так цепляется за него, как в детстве, в другой жизни, и Олег чувствует на шее своей горячие слёзы и ему хочется верить — может, теперь всё будет хорошо? Может, у них всё-таки есть шанс? Как можно ненавидеть себя за то, что возвращаешься всегда, если на самом деле никогда не уходил? Где бы он ни был, он всегда был с ним. В лесах, на полигонах, в свисте пуль, стоя рядом с безумцем с жёлтыми глазами, в шуме вертушек вертолётных и в смехе детском — он оставался с ним, никогда не уходя. Олега от себя тошнило. Но с этим жить можно, а без Серёжи — нет.