Драматургия

«Театр — коллективное искусство» — так сказал член театральной труппы, гастролирующей по всей стране и милостью духов обнаружившей их далёкую деревню. Великолепное выступление стало переломным моментом в жизни Урсуса, прежде даже не помышлявшего о высоком искусстве, а добродушный моложавый актёр, заметивший в толпе вдохновлённого мальчика с завороженно приоткрытым ртом — покорителем, который сжёг за ним все мосты. Сам Урсус не обладал даром Агни и жадно слушал истории актёра, имя и лицо которого давно затерялись в просторах его памяти, внимал его речам, впитывал, как губка, и получил ответ на каждый, даже самый нелепый, как ему самому казалось, вопрос.       — Насчёт подарков можете не переживать, — Хозяйка Огня Азула — великая воительница, могущественная госпожа и легенда во плоти — вполне по-человечески улыбается уголками губ, обводя взглядом скромный, совершенно недостойный таких гостей дом его родителей. Урсус старался, искренне старался, работал в поте лица и отыгрывал свою роль до конца — конца дня; конца поездки в столицу; конца свадебной церемонии; конца первой послебрачной недели, — пока вдруг не осознал: его силы на исходе. Он устаёт безмерно, смертельно, до тёмных пятен в глазах, до тупой боли в области шеи. Принцесса Озаи исполняла крайне сложную роль, и Урсус всё хуже видел грань между персонажем и реальным человеком.       — Отныне ты принадлежишь правящей семье. Моей семье, — еле ощутимый, даже невинный поцелуй в щёку, обволакивающий его ароматом дорогих духов и щекотливым ощущением, что по его ноге ползёт ядовитая змея. Его терзали беспокойные сомнения: она отличная актриса, полностью вжившаяся в роль, или просто человек такой?       — Если ты не забудешь их, то сам станешь лишь воспоминанием. Урсус знал ответ и отказывался принимать его. Чудовища живут только в сказках. «Пьеса неотделима от актёра. Ты пропускаешь историю через себя, через свою субъективную оценку и тем самым придаёшь ему жизнь» — он повторял это перед сном, просто чтобы не думать плохо о своей жене. Независимо от обстоятельств их свадьбы, теперь они — семья. Даже если сценарий переписывается по ходу представления. Даже если она, имея в наличии только человеческую маску, вселяет в него больший ужас, чем злой Дух Воды из пьесы.       «Прекрасная игра» — Урсус бормочет как проклятый, просто чтобы не представлять, как ухоженные ладони на его лице вспыхивают неподвластной ему стихией. Ощущение её гладкой горячей кожи напоминает ему прижатое к горлу лезвие ножа, и он не может остановить поток нереалистично пугающих образов, вспыхивающих в голове: вот Озаи раскаляется добела, и на его месте остаётся лишь пепел, вот вокруг её змеиных глаз пробивается чешуя, и его разрывают в клочья крупные драконьи когти…       Урсус приходит в себя, когда Озаи замирает и обводит его раздосадованным взглядом. Она больше не сердится и не насмехается, а он больше не испытывает стыда. Просто не может. Ничего не может. Даже если красота Озаи — изящная и смертоносная, словно неукротимый язык пламени — не идёт ни в какое сравнение с прелестью Ики, подобной пышному цветку лилии, плавающему на крупном листе на ребристой поверхности воды. Даже если его внутренности сковывает льдом, когда расплавленное золото во взгляде Озаи обращается в холодный металл.       — Корона должна поддерживать волосы, а не наоборот.       Уже имея общее представление о нраве супруги, Урсус крепче сжимает челюсти и ждёт хлёсткой пощечины. В пульсирующей напряжением тишине он поднимает затравленный взгляд и застывает. Её глаза лучатся солнечным ослепительным блеском и источают больше холода, чем Урсус испытывал за всю свою жизнь.       — Неряха, — в презрительном изгибе её улыбающихся губ он отчётливо видит желание выгнать его из столицы, но поступиться гордостью — недоступная для Озаи роскошь.       — Я твой муж, — не имея больше никаких рычагов давления, Урсус давит на больное, прекрасно понимая, что она окончательно рассвирепеет. Они дали пожизненную клятву, сплавившую их жизни воедино. Она не сможет уничтожить его, не погубив саму себя.       Напряжение, поселившееся в его теле в день предложения руки и сердца, не покидало его ни на мгновение. Его начинало мутить от происходящего. Манипуляции — гнусность и подлость, но у него больше ничего нет. Озаи принадлежит вся страна, его жизнь и его имя, а пойти на самоубийство он просто не мог — слуги, быстро ставшие частью его повседневной рутины, не оставляли его ни на секунду.       — Я прикажу казнить твоего цирюльника, если ещё раз увижу такое, — Озаи обводит взглядом его волосы, и Урсус невольно удивляется, сколько затаённой ярости кипит в её бесстрастном лице. Даже если ему противна одна мысль зачать с ней ребёнка. Озаи жаждала забеременеть, стремилась к этому так сильно, как, наверное, никогда в своей слаженной жизни. Острые черты её лица смягчались при разговоре о детях и само выражение становилось более привлекательным, однако Урсус не мог сказать того же о себе. Он не мог относиться к семье беспечно, безответственно и пренебрежительно, особенно когда заходила речь о детях, и невыносимый стыд, перекликающийся с тревожными подозрениями, терзал его нутро паразитирующим червём. Урсус был уверен, что Озаи хочет положить ребёнка не себе на грудь, а под стеклянное покрытие, рядом с другими коллекциями: оружий, засушенных цветов, дорогих книг, неважно.       — Ваша дочь, госпожа, — младенец трясётся в руках склонившейся служанки, которая выглядит более уставшей и измученной, чем роженица. Его супруга всегда идеальна, и Урсус уже не мертвеет, когда ловит себя на мысли: сможет ли она удержать лицо после чашечки яда?       — Я не хочу это видеть, — Озаи смотрит на затуманенный зимний пейзаж за окном, прислонившись спиной к изголовью постели и скрестив руки на груди. Она вся словно обратилась в искру напряжения, выстреливающую в руках покорителя молнией. Урсус стоит подле кресла, не смея ни подойти, ни присесть, и безотчётно высматривает в лице ребёнка свои черты.       — Она голо…       — Выброси его в окно.       В тот год зима была особенно долгой и холодной, но по-настоящему зябко Урсусу стало после этого приказа. Тогда он впервые отдал приказ слуге, противоречащий желанию члена правящей семьи, забрал младенца и поделился мыслями о своей супруге с единственным человеком, которому он до сих пор доверял. Кронпринцесса Айра лишь вздохнула и посоветовала дать Озаи время свыкнуться с ролью матери и отойти от родов. Урсус не поверил, что это временное помутнение рассудка, и снова оказался прав. Решение с письмом было импульсивным и ужасным, но Урсус понял это потом, когда отступать стало поздно. Он так хотел выговориться, выпустить годами накапливающееся напряжение и позволить Озаи самой выпустить хотя бы толику сдерживаемой ярости. Ему до последнего хотелось верить, что её жестокость — маска, способ самозащиты, а не черта характера. «Драматургия — ведущий компонент театра» Возможно, именно в этом заключалась проблема. Озаи не различала понятия «драматургия» и «драма» и каждую его попытку поговорить рассматривала как антимонию. В её восприятии конфликт нельзя решить мирными способами. Либо всё, либо ничего.       — Папа, что такое аборт? Матушка говорит, что жалеет, что не сделала его, — в больших глазах Зуки плещется любопытство и плохое предчувствие, а Урсусу становится совсем плохо. Девочка вытягивается всем телом и изумлённо приоткрывает рот. — Папа!       — Отец, ты плачешь? — Азулон возникает в комнате призраком и смотрит на него пристально, словно запоминая. Он быстро теряет интерес и переводит взгляд на Зуки, кривя губы в далеко не детской улыбке. — Зу-Зу, а я знаю…       — Азулон! За прошедшие годы Урсус понял одно: их представления о семье и детях кардинально различаются, — и больше не пытался устраивать сцены. Пока она не начала цепляться к Зуки. Пока она не превратила славного Азулона в циничное чудовище. Пока она не упомянула своим грязным ртом Ики. О, тогда даже Агни не смог бы его остановить. Кроме этого, Урсус мог выслушать всё.       — Будь благодарен, что я до сих пор не сравняла твою деревню с землёй.       — Ты не оправдал свою связь с Аватаром Року и больше не представляешь для меня интереса.       — Твоя обязанность, как и всех прочих подданных, полностью мне подчиняться.       — Если ты ещё раз поднимешь голос на моего сына, недостаток мужской силы станет не единственной твоей проблемой. «Принимая роль в пьесе, актёр тем самым заявляет о своем интересе к данной теме» — вот камень преткновения. Это попросту не его роль. Скромный актёр, рождённый на отшибе страны и волею судьбы женатый на принцессе — слишком банальная история. Персонажи слишком плоские, слишком сложные, слишком… Происходящее слишком сильно потрепало его. Дело требовало полной отдачи сил и не давало ничего взамен. Урсус больше не ждал аплодисментов, даже самых глухих. Он потерял к происходящему всякий интерес. Игра не должна становиться жизнью, как и сама жизнь не должна превращаться в одну сплошную бесконечную игру. И Отец Лиц отчётливо видел в его глазах это желание.       — Дети останутся со мной, — Озаи жестоко улыбается, и Урсус наконец в полной мере понимает, каково это: быть полностью уничтоженным. Она чуть хмурится, наблюдая за переменившимся выражением его лица, и приподнимает подбородок. — Прежде чем что-то сказать, подумай как следует. Я ведь твоя жена.       Подлость. Низость. Урсус не может думать ни о чём другом и прикрывает глаза. Его имя. Его молодость и здоровье. Его жизненная сила. Его семья. Его рычаги давления. Она вонзила нож под его ребро и отобрала у него всё. Нет. Осталось ещё кое-что. Урсус ни на секунду не верил, что новоиспечённая Хозяйка Огня позволит жить в своей стране человеку с собственной волей. Озаи разрешила ему вырваться на иллюзорную свободу и в последний раз вздохнуть полной грудью — это будет её последней ошибкой. Он ударит её в ответ в первый и последний раз. Даже не имея дара Агни, он сожжёт все мосты. Он первым отнимет у себя всё. Абсолютно всё.