Гармонический ля минор

Юки всегда любил зиму. Было нечто сказочное в том, как холодный тяжелый воздух исходит из груди большим облаком. В том, как растягиваются, подобно полоскам чернил, черные ветви деревьев, создавая паутину из веток и стручков. В том, как небо отражается от поверхности земли серым зеркалом с белыми перьями облаков в небесах. Но особенно Юки завораживал снег. Снежинки напоминали ему звездопад из половинных нот с белой серединой, льющихся леденеющей капелью в завывающую песнь метели, каждый раз разную. Будучи школьником, Юки любил выходить на улицу ночью, когда белый, как коренной клык и как перо голубя, тонкий месяц стоял высоко в небе, затянутом пуховым одеялом из платиновых туч, роняющих свои ноты на землю. Юки закрывал глаза и прислушивался к хрусту снега под своими ногами, ловя замерзшими тонкими пальцами алмазные звезды, которые таяли на его руках прозрачной водой, ясно отражающей в себе великолепие неба. Как только Юки чувствовал, что его руки начинают дрожать, он сжимал порозовевшие от прилива крови пальцы в кулак, обращая глаза цвета замерзшего стекла к такому же холодному небу, ответив на его безмолвный порыв. Он возвращался домой и, не отряхивая головы, на которой белой стала не только одна прядь, брал в руки гитару и начинал проводить по холодным, прозрачным, как лед, нитям все еще трясущимися пальцами, заставляя дрожать не только их, но собственное тело, подобно потрескавшемуся льду. Он пытался вспомнить все, что поведало ему ночное небо в своей вечной песне, пачкая свою одежду и листы бумаги расплывающимися синими кляксами и линиями с пятью прерывающимися полосами нотного стана. Исписав несколько листов, Юки наконец позволял себе выдохнуть, исполнив свой долг. Он прятал исписанные листы куда попало — под перьевую подушку, в кожаную сумку, в карманы выцветших джинсов, запечатывая свою музыку, будто под толстым сугробом. Она так и оставалась не услышанной. Но последняя зима была другой. У Юки появился слушатель. Фанат. И муза. Месяц луны стал полным, а серое покрывало уступило место черному шелку, исписанному бриллиантами. Больше Юки не смотрел в небо в поисках вдохновения, потому что оно было здесь, на земле, напротив него. Оно пряталось в белой пузырчатой пене зубной пасты с ароматизатором клубники, похожей на мусс из взбитых сливок, и в бороде из нее, сопровождаемой громким раскатистым смехом Санта Клауса. Иногда оно таилось в сахаре на дне яблочной газировки, постоянно стоящей в холодильнике и покрытой белым дымком от холода, открывающейся со взрывом, напоминающим розовый фейерверк, а иногда и в холодной рисовой каше с молоком, сделанной на скорую руку с комочками в ней, и стуке двух пластиковых ложек. Раз в три месяца вдохновение приходило от шипения свинины и пекинской капусты на газовой плите, и четырех белоснежных клыков, впивающихся в мягкое розовое мясо, брызгая на щеки полужидким соусом. Вдохновение Юки имело физическую форму. Оно даже имело цвет, и было розового цвета. Какой цветок Вы вспомните в первую очередь, услышав слово «розовый»? Вишни? Сливы? У Юки же это был персик. Сочный румяный персик, наполненный сахарным соком, что образовывал форму бьющегося сердечка. Момо красил ему ногти бирюзовым лаком, сплетничая о людях в офисе и о том, кто кого бросил, кто женился, а кто развелся, как заводная музыкальная шкатулка, ключ в которой повернули слишком быстро. Он дул на ногти, сворачивая губы в трубочку, после чего смотря на них с кистью в руках оценивающим взглядом, будто он работает в салоне красоты и после маникюра он будет завивать Юки кудри. Когда Юки задевал свежепокрытый слой лака рукой, создавая на нем рябь, он скулил, как щенок, которому наступили на хвост, с поражающей силой снова усаживая Юки на ковер, откуда тот уже сбежал. Он же потом сам не мог усидеть смирно, что оканчивалось тем, что Юки красил малиновым вместо ногтя его кожу, удивленно моргая, в то время как Момо со скоростью света открывал флакон для снятия лака, пахнувший настолько резко, что голова Юки начинала кружиться. Это был аккорд Am. Иногда в Момо просыпалась совесть, которая будила еще и Юки. Его вытаскивала из кровати самая громкая птица-малиновка и, не дав ему даже волосы расчесать и умыть сонные ничего не видящие глаза, начинала утреннюю разминку, явно не предназначенную для начинающих в фитнесе. Обычно Юки начинал молиться Господу, чтобы тот остановил это наказание на середине первого подхода, после десятого приседания, когда маленький mp3-плеер доходил до третьей песни в плейлисте музыки 80х. Момо же с энтузиазмом заявлял, что впереди еще пресс и отжимания, а при озвучивании числа подходов глаза Юки становились круглыми, как монеты в 500 йен. Он падал на ковер с мокрыми от пота спутанными волосами, ловя ртом каждый глоток воздуха, как рыба, выброшенная на берег. Момо в разноцветных напульсниках и обруче для волос весело смеялся и отжимался сотый раз, прыгая на месте от счастья, будто его энергия так и осталась на ста процентах. Энергия Юки была на нуле. Одном, без единицы в начале. Это был аккорд С. Каждый вечер пятницы они садились на старый диван с выпирающими пружинами, и Момо клал свои загорелые ноги на его, переплетая их, как карамельные нити. Они включали телевизионный ящик с блеклым экраном, крутивший DVD диски, только если по нему стукнуть поварешкой, и загорающийся белой сверхновой, когда прямой эфир матча доходил ровно до второго тайма. На этом же диване спал Ринто с очками наперекос, оставляя свой серый пиджак на вельветовом подлокотнике и используя свою ладонь вместо подушки, когда задерживался на собраниях настолько поздно, что ни один рейс метро уже не ходил. Сюда же проливались все любимые вкусы сладкой газировки Момо; в проемах между подушками среди пыли пряталось, должно быть, несколько тысяч йен монетами, не говоря уже о зернах попкорна, который с энтузиазмом жевали два будущих великих айдола из одной пластиковой миски, смешивая соленый и сладкий вкусы. Возникает вопрос: зачем смешивать несочетающееся, если им не нравятся вкусы друг друга? Не проще было бы взять две миски? Ответ был прост: Момо решил, что они сделают из поедания попкорна русскую рулетку, чтобы подперчить просмотр фильма. Буквально. Хотя, когда на экране появляется Чиба Шизуо, даже не обращаешь внимания, что кладешь в рот. Правда, Юки каждый раз сообщал своим размеренным тоном, кто и когда умрет, кто окажется убийцей, а кто в реальной жизни полный свин и стрижка у него ужасная. На пятый киновечер Момо перестал закрывать уши и петь себе под нос и стал просто-напросто тянуть Юки за волосы, и чем длиннее они становились, тем быстрее Юки замолкал. Такие вечера звучали как аккорд G7. Но его самым любимым аккордом, который он мог бы держать на гитаре целую вечность до того, как его пальцы не посинеют, был аккорд F7. Он звучал каждый раз, когда небо окрашивалось в кромешный черный, а золотое солнце отдавало свой пост серебряным звездам и платиновому кольцу луны. Он отдавался отголосками по всему телу Юки, заставляя его изгибаться и все его конечности дрожать, в то время как на его губах был вкус зимних ягод – клюквы и морошки – в сочетании с уже знакомым ему привкусом персикового сока и сахарного сиропа. Его интервалы оставались с ним в течение дня в интервалах следов зубов на его плече, по цвету напоминавших блеск рубинов с розовыми бриллиантами. Но все это произведение оставалось незавершенным без последнего такта, наиболее услаждающего тонкий музыкальный слух Юки. Этот аккорд был слышен в том, как Момо зевает утром, подобно пробудившемуся юному хищнику, потягиваясь своими длинными загорелыми руками и ногами и поворачивая голову в сторону лежащего рядом Юки, чья улыбка прятала в себе сотню мелодий, родившихся в это самое мгновение. С пушистыми волосами Момо становился похож на какую-то горную птицу, а спадавшая с его плеча лямка спортивной футболки, обнажавшая ключицы с тонкими костями под загорелой кожей с шоколадными крошками родинок, заставляла губы Юки изгибаться в улыбке. Момо залезал на него с блестящими малиновыми глазами, напоминающими два взрыва фейерверков, и с большой клыкастой улыбкой произносил те самые слова, которые были финалом той симфонии, которую Юки мог слушать хоть каждый день и никогда от нее не уставать. «Я ультрасчастлив!» Момо и Юки сидели на полу с разбросанными вокруг нотными листами и переплетенными пальцами с ногтями цвета малины и голубики и прислушивались к звукам в черном наушнике с мягкой подушкой и проводом в узлах. Момо закрывал глаза и невольно качал головой в такт, стуча голой ступней о холодный пол, в то время как Юки следил за каждой дрожью его черных ресниц и брусничных губ. Как только кружочек доходил до конца линии, Юки стучал ногтем об экран, на котором загорались два прямоугольника паузы, и задавал труднейший вопрос, с нешуточным подтекстом которого комичный Момо уже свыкся. – Как тебе? Момо наклонял голову и произносил мычащий звук, запуская пальцы в волосы, в которых с каждым месяцем становилось все больше белых перьев. Обычно Юки умилялся с этой позы, но в подобные рабочие моменты каждое понижение тональности, с которой Момо мычал, воспринималось им как скрежет мела по школьной доске. Ему хотелось рвать свои длинные волосы и грызть накрашенные ногти, но он сохранял самое непринужденное лицо, как будто играл в покер. Думал он в этот момент о кроликах с лицом Ринто, что тот ему и посоветовал делать во время панических атак. Наконец, Момо открывал свои малиновые глаза и встречался с глазами цвета замерзшего озера напротив. Юки казалось, что цвет глаз его партнера стал больше походить на спелую черешню, чем на малину, что завораживало и пугало одновременно. Юки боялся выдохнуть из легких кислород, который застрял у него в горле холодным паром, который вот-вот замерзнет. Еще мгновение, и лед под ним пойдет трещинами и лопнет. – Это так круто! Чего еще ожидать от моего гения Юки! Теплые руки Момо обвивали его холодную бледную шею, а его слегка влажные мягкие губы касались его собственных, будто покрытых инеем губ, придавая им оттенок кожицы персика. Температура повышалась на несколько градусов. Из-под земли проклевывались зеленые стебли подснежников. Все было хорошо. Юки отвечал на поцелуй, обнимая Момо за его стройный пояс, стремясь ощутить столь желанное тепло, и зарывался длинноволосой головой в его покатых плечах, вдыхая аромат летних фруктов. Это то, что он хотел услышать. Если его главному фанату нравится, значит понравится и остальным. – Кстати, Юки, как ты вообще это все сочиняешь? Я никогда бы не придумал нечто подобное! – неожиданно воскликнул Момо, держа между носом и пухлыми губами розовый фломастер, которым он размашисто писал себе подсказки и слова на нотных листах с тонкими салатовыми линиями, все еще читая музыкальные знаки как иностранный язык, на котором столь бегло говорил его сосед. – Ара? Поверь мне, Момо, это гораздо проще, чем кажется. Единственное, что тебе требуется, – это умение играть на одном музыкальном инструменте и знание базовых терминов и аккордов. Любой может создать что-то свое. – Мой Юки такой скромный! – Момо ухмыльнулся, обнажая верхний ряд жемчужных зубов, и подмигнул одним гранатовым глазом. – Но все же все твои тексты та~кие романтичные, что заставляют сердце биться часто-часто, а щеки краснеть! У меня даже иногда даже слезы на глаза наворачиваются от эмоций! Только Юки так может! Должно быть, он гений! Юки не стал говорить, что все его новые песни написаны для одного голоса, который своей искренностью и громкостью заставляет сердца слушателей биться в такт песне, превращая их в своих болельщиков, как на спортивном матче. Этот голос был таким же юным, как первое признание в любви, и таким же цепляющим, как объявление радиовещателя. У Юки никогда не возникало проблем с написанием песен о любви – слова сами лились на бумагу, подобно растаявшему горному ручью. Потому что он сам был влюблен. Влюблен в голос, поющий его песни. На его тонких бледных губах заиграла таинственная полуулыбка, которая сводила с ума от попыток разгадать её значение. Кому она предназначалась? Какие секреты в себе таила? Все это было скрыто от людских глаз, как айсберг под толщей воды. – Наверное, все девочки в школе с ума по тебе сходили и думали, что ты посвящал свои песни им… Я и сам дарил свои победные голы сестре и маме, но это же совсем другое! Ах, как романтично… – Момо расплылся в мечтательной улыбке, закрыл глаза с длинными черными ресницами и положил ладони на свои круглые щеки, покачиваясь из стороны в сторону. Юки подумал, что купидоны выглядят точно так же, и нарисовал в воображении над головой Момо полупрозрачный аметистовый нимб, а за его спиной пару пушистых крыльев, как у белых голубей. – Хотел бы я быть тем, кому Юки посвящает свои песни. Услышав это, Юки задумался о том, что он никогда не посвящал своих песен кому-то. Он всегда хотел, чтобы его услышали, чтобы его слова, его композиции и его игра на гитаре разносились ураганным ветром по всей стране. Чтобы каждый думал, что он понимает. Чтобы люди с похожими чувствами поняли, что они не одни. Другого ему было не нужно. Но Момо – Момо, сидящий напротив него и цветущий, как маргаритка, пронзил его сердце острием замерзшей сосульки, заставив усомниться в собственных убеждениях. Разве песни не пишутся для того, чтобы быть услышанными? Но разве выражение сердечных чувств не предназначено лишь для одной пары ушей, скрытое от подслушивающих злых языков? Юки думал об этом, когда они легли на мягкие перьевые подушки и погрузились в сладостный мир Морфея. Юки продолжал думать об этом, когда Ринто и Момо обсуждали план следующего концерта и даты интервью, в то время как пейзаж за окном машины был похож на сметанный крем с деревьями из горького шоколада. Юки не переставал думать об этом, когда Момо пытался его рассмешить, сужая свои большие круглые глаза и высовывая розовый язычок, но, не получив реакции, склонял голову, как щеночек, почти что скуля. Надо было что-то с этим делать. Юки осторожно встал с хлопковых мятых простыней цвета лазурита и выбрался из объятий Момо, который пускал на его подушку прозрачные слюнки, бормоча своим мальчишеским голосом что-то несвязное. Его черно-белая голова упала на подушку, и Юки с материнской нежностью накрыл его холодные ступни одеялом, убрал спутанные черные пряди с его лба и задержался на нем губами в течение пары мгновений, заставив тем самым темные густые брови партнера дрогнуть. Юки вышел из комнаты, ступая по скользкоиу линолеуму на цыпочках, как озерная цапля. Он включил свет в кухне, морщась и потирая миндалевидные глаза, открыл шифоньер и достал с верхней полки керамическую чашку с приклеенной ручкой и рисунком из какого-то мультфильма, который понравился Момо. Юки, обратив внимание, что у них кончился сахар и завтра нужно будет сходить в продуктовый, достал из коробки первый попавшийся пакетик с травяным чаем, который оказался чаем с листьями жасминового цветка, поставил на газовую плиту чайник, наполненный водой из-под крана, и расстегнул молнию футляра своей классической гитары. Пока чайник закипал, он положил перед собой объемную тетрадь с плотными листами нотной бумаги, а также пару простых карандашей и белый кружок стирающей резинки. Юки снял с запястья заранее подготовленную тонкую резинку для волос цвета молодого стебля мяты и завязал свои серебристые волосы, которые уже успели отрасти ниже груди, в высокий хвост, чтобы пряди не закрывали глаза. Юки взял в привычку носить с собой целый арсенал разноцветных резинок разной толщины и металлических невидимок на случай, если его длинные волосы вдруг застрянут в молнии костюма во время примерки или их снова зажует дверь Окарина, когда они будут выходить из машины. К тому же, сам Окарин уже с десяток раз подшучивал над Юки по поводу того, что если он не будет следить за тем, чтобы длинные передние пряди не закрывали обзор, то его зрение ухудшится и ему придется купить очки в такой же оправе, что и у самого Ринто, и он превратится в старого доброго мегане-персонажа. Сам Юки не мог представить себя в виде мегане, хоть Момо и убеждал его, что в очках он будет выглядеть сексуально, поэтому решил поберечься. Как только из чайника поднялись объёмные клубы плотного белого пара, Юки налил в чашку кипящую струю воды, которая окрасилась в чашке из прозрачной в бледно-зеленую, становясь похожей на грань фианита. Он не стал сразу прикасаться губами к горячей керамической поверхности, дав чаю остыть и стать холодным, как черно-белый пейзаж за окном. Вместо этого он скрестил ноги и взял в руки деревянный гриф, подкрутив левой рукой колышки и натянув кристаллически блестящие нити до предела. Он стал бездумно перебирать их, зажимая их огрубевшими кончиками пальцев, играя давно выученные мышечной памятью аккорды из группы нескольких нот, пытаясь ухватиться за нить мелодии. Юки отпил глоток уже настоявшегося чая, вдыхая аромат восточных цветов. Соскользнул руками на другой лад. Сыграл гаммы в минорных тональностях. Еще раз глотнул зеленого чая. Подумал над жанром музыки. Сыграл джазовые аккорды. Понял, что это не то. Упал головой на линолеум и прижал глаза основаниями ладоней. Он не знал, что писать. Зеленый чай окончательно остыл, и керамическая поверхность чашки стала на ощупь холодной, как тонкий лед. Юки смотрел на люстру с одной перегоревшей лампочкой, пытаясь понять, что ему делать. Он внезапно осознал, что у него нет представления о том, какой должна быть песня. Баллада? Романс? Блюз? Должна ли она звучать дольче, как блестящие облака карамели в сахарной вате? Или кантабиле, как сладкая жевательная резинка? Или, может, стоит вернуться к основам и сделать ее анданте, как таяние льда, из-под которого проклевываются молодые травинки? Что он хотел сказать своей песней? Юки знал ответ на этот вопрос. Он хотел показать свою любовь. Любовь в самом обычном значении этого слова. Такую любовь, которую чувствуешь к человеку, с которым живешь бок о бок каждый день, с которым делишь улыбки и слезы. К тому, с кем у тебя одна цель. Тому, кто не бросит. Он хотел сказать Момо, что любит его так, как только он может любить. Поэтому Юки подумал о том, сколько раз Момо говорил ему, что любит его. Сколько раз он хвалил его. Сколько раз он защищал его. Его пальцы сжались. В горле появился звук. Юки начал петь без слов. Он пел на грани шепота, но от всего сердца. Когда его горло опустошилось, он тут же поднялся с места, чуть не пролив на себя уже холодный зеленый чай, и схватил деревянную гитару, подбирая бой и мыча песню, чтобы вдруг не забыть. Как только он подобрал лады, он зубами открыл острие ручки и выплюнул колпачок куда подальше, неряшливо записывая сочиненное и отбивая ладонью по собственному бедру ритм. 6/8. Юки спел мелодию еще раз. Наиграл мотив на гитаре. Разрешил его из неустойчивой ступени в устойчивую. Записал. Мелодия была завершенной. Но как раз это и пугало Юки. Он перечитал ноты еще раз. И тут до него дошло. Он уже писал подобное несколько лет назад. Момо даже сказал, что это его любимая песня. Юки зачеркнул целую страницу. Кружка чая опустошилась, и на дне осталась лишь зеленая капелька, в которой плавали чаинки. Был бы Юки предсказателем, он бы прочитал по ним, что ему делать дальше. Но, к сожалению, предсказателем он не был. Он был в тупике. К горлу подступили горячие, как налитый в чайник кипяток, слезы. Момо… прости меня. Как жаль, что нот была не тысяча. Или хотя бы не сотня. С семью нотами Юки чувствовал себя ограниченным. Он думал, что сочинит для Момо свою лучшую композицию, но оказался полным неудачником. «Наверное, все девочки в школе с ума по тебе сходили и думали, что ты посвящал свои песни им… Я и сам дарил свои победные голы сестре и маме, но это же совсем другое! Ах, как романтично…» В школе? Он ошибался все это время. Момо не хотел, чтобы эта песня была лучшей. Он хотел, чтобы эта песня принадлежала ему. Чтобы каждая неустойчивая нота, каждый связывающий лад, каждый музыкальный знак кричали его имя. Он хотел, чтобы эту песню ему сочинил обычный школьник, а не великий композитор. Каким же Юки был дураком. Он собрал в ладони исписанные листы бумаги и посмотрел на зачеркнутые ноты. Поменял их местами. Сыграл на гитаре. Сделал еще несколько корректировок. Ему понравилось то, что получилось, поэтому он поставил репризу. Повторил еще раз, но в другой вариации. И еще раз. Теперь он должен был сделать так, чтобы его мелодия походила всем музыкальным законам. Он изменил размер, разрешил неустойчивые ступени, расставил длительности и, где нужно, диезы и бемоли. Посмотрел последнюю ноту. То, что у него получилось, было в тональности ля минор в его гармонии. На звуковой дорожке диктофона послышался треск оконной рамы из-за бушующей на улице бури. Юки остановил пальцы на струнах, дойдя до разрешения тоники, и, зевая, подошел к окну. То, что он увидел, было похоже на большое облако из сахарной пудры. Бушевал неистовый снежный буран, а небо было цвета королевских сапфиров, несмотря на то, что должно было уже светать. Тело Юки затряслось от холода, и он обнял себя руками, пожалев, что дал чаю остыть. Пока его нос не стал холодным, как сосулька, он собрал все письменные принадлежности и уложил их вместе со своей старой гитарой обратно в футляр. Сделав это, он как пуля вбежал по ледяной поверхности пола в спальню и прошмыгнул под пуховое одеяло, как птенец в свое родное гнездышко. Веки миндалевидных глаз Юки стали тяжелыми и сами собой закрылись, а из его груди вырвалось расслабленное дыхание. Пока Юки досыпал последние часы перед тем, как на небе появится золотое кольцо солнца, в потолок уставились две пары горящих малиновых глаз. Их обладатель нахмурил темные густые брови и сжал острые звериные зубы, будто предчувствовал что-то страшное. Метель не умолкала. С каждым днем ветер крепчал, сдувая невезучих прохожих с ног, оголяя все черные деревья до кости, не оставляя ни одного запоздалого горчичного листочка. Ночи становились все длиннее и длиннее, а значит и времени на работу у Юки становилось больше. За эту неделю он успел написать к своей песне басовую дорожку, а также начал размышлять над текстом. Пока было готово два куплета. Юки никогда не было настолько просто писать тексты. Возможно, потому что он заранее знал, кто их прочитает. Он никогда не писал что-то настолько мелодраматичное и чувствовал себя снова сопливым подростком, по которому сохли десятки не интересных ему девушек. Это чувство заставляло его улыбаться от уха до уха, а строчки рифмовались, как по волшебству. Если бы он написал все, что думает о Момо, то не хватило бы и пяти песен. Держать все в секрете было очень волнительно, и Юки заметил, что Момо стал подозревать что-то. Будучи экстравертом, душой любой компании и бывшим популярным игроком в футбол, тот не мог не быть в курсе всех сплетен, и когда кто-то отказывался делиться с ним своим секретом, Момо впадал в фрустрацию. Дни становились все холоднее, и им даже пришлось начать носить дома по несколько пар свитеров. У Юки их было не так много, и поэтому он надевал поверх черной водолазки свитер, связанный сестрой Момо на один из его дней рождения. Свитер был очень колючим. Сам Момо ходил в свитерах с эмблемами своих любимых футбольных команд и забавно дулся, становясь похожим на розовый мыльный пузырь, когда Юки игнорировал его попытки начать диалог. Подожди, Момо, осталось совсем немного. Однажды днем у дома припарковался на белом минивене агентства Окарин. Его очки запотели от холода и выглядели точь-в-точь как в аниме, а обычно уложенная набок прическа стала походить на стрижку рок-звезды. Они с Момо ехали на собеседование большой телевизионной компании, чтобы поговорить о показе собственного тв-шоу Ре:вале, которое было их давней целью. Момо накрасил глаза кошачьими стрелками, на его щеках были румяна цвета вишневых бутонов, лак на ногтях обновлен. Одет он был в черный костюм с блестящими розовыми вставками из атласа, шелковый галстук-бабочку и клипсы с морганитовыми стразами. В сочетании с его глазами цвета клубничного лимонада и черно-белыми волосами, похожими на свиток с каллиграфией, он выглядел на миллион долларов. Юки был готов признать, что по сравнению с Момо, который орал на телевизор и размахивал кулаками при просмотре очередного матча с бегающими по зеленому полю мужчинами в шортах, пинающими такой же черно-белый, как и он сам, футбольный мяч, с его спортивной футболкой с номером 100 и короткими шортами, с пластырями на ногах от постоянных падений во время репетиций, этот Момо выглядел гораздо соблазнительнее. Ему даже было обидно, что он не одевался так для него. Момо с улыбкой голливудского актера провозгласил, что если он не вернется домой без подтверждения того, что их шоу будут крутить на первом канале в прайм-тайм, то на месяц откажется от газировки, и Юки рассмеялся, прикрыв рот ладонью с бирюзовыми ногтями. Он пожелал ему удачи, и Момо послал ему в ответ воздушный поцелуй. Как только он вышел за дверь, атмосфера перестала быть комедийной и выражение лица Юки тут же стало сосредоточенным, а от легкомысленной улыбки не осталось и следа. Он встал из-за стола и быстрым шагом пошел за своей классической гитарой, спрятанной в шкафу, но его остановил мужской голос, говорящий с ним почти материнским тоном. – Не терпится приступить к работе, так ведь, Юки? – Ринто поправил ладонью очки, линзы которых засияли, как грани ледяного куба. Юки непринужденно улыбнулся, будто не имел ни малейшего понятия о том, что его спросили, наклонив голову и заставив длинные прямые пряди упасть с плеча на грудь. – О чем ты, Окарин? – спросил он тягучим, как прозрачный цветочный мед, голосом, смотря на своего менеджера улыбающимися глазами цвета пенки от капучино. – За годы работы с тобой я научился идентифицировать, когда ты трудишься над новым проектом. Ты обычно очень ленивый, а все твои движения будто сняты в замедленной съемке, но когда ты сочиняешь, то становишься похожим на грозу среди ясного неба, а твои пальцы сами сжимаются в форме аккордов. К тому же, у тебя мешки под глазами, что является явным признаком недосыпа, а я знаю, что Момо обнимается во сне мертвой хваткой, как медведь. И наконец, Юки, я же твой менеджер. Как я могу не знать? – айдол подавил желание цокнуть языком, как маленький ребенок, о двойке в дневнике которого узнали родители, хоть тот и вырвал из него страницы. Но Юки был не маленьким мальчиком, который не умел врать. Он был профессиональным актером, снявшимся в драмах с великими актерами Японии. Он улыбнулся еще сладостнее, как змей-искуситель. – Окарин, тебе пора снова проверить зрение и купить очки с еще более толстыми линзами. Скоро тебя и за руль нельзя будет пускать, – проворковал он, как свадебный белый голубь. Перед его обаянием никто не мог устоять. Ринто лишь покачал головой с торчащими во все стороны сосульками черных волос, не став допрашивать раздраженного композитора, работающего на компанию его брата. – Ладно, ты выиграл. Но знай, что, какой бы ни была твоя новая песня, я уверен, что она станет хитом этого года, – с заботливой улыбкой произнес Окарин, застегивая на себе до горла пальто с черными пуговицами и дергая железную дверную ручку. Напоследок он обернулся и посмотрел на Юки из-под очков своими глазами цвета горького шоколада. – Твой самый первый фанат уже истерзался в ожидании. Уверен, он поддержит твое творчество, каким бы оно ни было. Он будет рад услышать что угодно, созданное тобой. Помни об этом, – дверь за Окарином закрылась. Небо за окном приобрело из молочного оттенка цвет горячего шоколада, а Юки потянулся своими длинными худыми руками, смотря на проделанную работу, как художник на написанный пейзаж. Третий куплет был готов. Он был таким продуктивным, что хотел погладить самого себя по голове. Юки убрал классическую гитару обратно и посмотрел на висящие на стене пластиковые часы, полученные в подарок с двадцатью бутылками газировки. Время показывало без пяти минут одиннадцать. Момо и Окарин, видимо, попали в пробку в центре города. Юки неожиданно почувствовал себя очень одиноким. Чтобы не думать о плохом, он положил на диван бирюзовую подушку с золотыми кисточками и водрузил на нее свою голову. Он вперил взгляд в потолок, безучастно смотря на то, как горит белым огнем единственная лампочка, сам не заметил, как этот вид загипнотизировал его, и задремал под завывание снежной бури. Внизу дома припарковалась машина, и из нее в свете янтарных и сапфировых фар вышла пара высоких черных сапог на липучке. Эта пара сапог поднялась на пятый этаж и открыла дверь связкой ключей с брелоком в виде плюшевого персика. Их обладатель расстегнул их и лег на диван с выцветшими подушками, на котором уже лежал другой мужчина с длинными прямыми волосами и который явно был слишком мал для них двоих. Юки поморщился во сне и ухватился за плечо Момо, вслепую развязывая его бархатный галстук-бабочку и утыкаясь своей теплой щекой в его щеку, такую же холодную, как лед с фруктовым сиропом в жаркий летний день. Юки не стал спрашивать, как прошло собеседование, подождав, пока Момо не будет готов заговорить сам. Он знал, что его батарейка была на нуле и сейчас, когда Момо обвивал своими загорелыми руками его шею, прилипнув к ней, как мороз на стекло, знал, что у него идет подзарядка. Юки не знал, сколько времени прошло, прежде чем Момо открыл свои глаза цвета красного винограда и коснулся своим мокрым носом, еще больше напоминавшим нос щенка, чем обычно, носа Юки. – Я им понравился, – заявил он, обнажая поистине волчьи клыки и завивая указательным пальцем седые пряди Юки, делая их похожими на серпантин. – Ты всем нравишься. И мне тоже, – промурлыкал Юки, расстегивая пуговицы на костюме Момо и запуская пальцы под шелковую ткань, проводя подушечками пальцев по замерзшей твердой коже масирующими движениями. – Только мой Юки может сказать такое даже не покраснев, – без галстука-бабочки и официального пиджака Момо выглядел ребячески. Его щеки приобрели оттенок ранней клюквы, и Юки продолжил раздевать его, прижимая к собственному телу и горячей белой коже. Он хотел поцеловать его пухлые губы цвета яблочной дольки, но как только он встретился взглядом с потемневшими розовыми глазами, которые стали похожи на полусухое вино, остановился. Сколько бы Момо ни пытался выдавить из себя улыбку, она все больше становилась похожа на кривой волчий оскал. Юки понял все без слов, и поэтому повел себя, как настоящий джентльмен, протянув к нему свои руки и позволив лечь на свой живот. Момо уткнулся черно-белой головой ему в шею, начав сопеть, как бурундук в зимней спячке. Юки почувствовал, как его свитер становится влажным. Наверное, дело было в каплями тающем льде с волос Момо, скатывающемуся ему на щеки. Было не о чем беспокоиться. Прошла еще одна неделя. За окном светало, и небо становилось похоже на манную кашу, разбавленную каплями клубничного сока. Оно отражалось от сахарной пудры снега, лежавшего плотной посыпкой на асфальте. Дул теплый и мирный зефир. Капель звучала как отголоски клавесина. Чай с гибискусом остыл. Юки сидел на линолеуме, скрестив по-турецки ноги, и не знал, что ему делать дальше. Перед ним лежали исписанные черной гелевой пастой нотные листы, усыпанные тонкими закорючками нот и музыкальных знаков, и кожаная записная книжка с открытым разворотом со словами песни, над ровными иероглифами которой были написаны названия аккордов. Песня была завершена. Юки мог еще добавить партию для фортепиано, а может даже для барабанов, открыть программу на ноутбуке и подобрать подходящие шаблоны и звуковые эффекты, но почему-то, впервые в жизни, он колебался. Он сыграл песню еще раз. Ему нравилось, как она звучала. Она не была его лучшим произведением, но она была простой и незатейливой, такой, будто ее сочинил старшеклассник. И даже несмотря на это Юки не хотелось что-то менять. Он вспомнил слова Ринто о том, что Момо влюбится в любое, сочиненное им. Ведь ему нравится не только музыка Юки, но и он сам. Потому что он – айдол. Интересно, что Бан думал по этому поводу? Юки было страшно. Не так, как перед концертом перед тысячью людей, и не так, как на вручении музыкальной премии. По-другому. Но тоже неприятно. Пока Момо хрустел хлопьями с белым шоколадом, похожими на хлопья снежинок, хлюпая таким же белым молоком из алюминиевой ложки, пока по его подбородку стекала молочная струйка, Юки чувствовал себя, как ученик, которого вот-вот вызовут к доске. Его овсяные хлопья размокли, серые глаза бегали из стороны в сторону, а тонкие пальцы с голубыми ногтями нервно стучали по кружевной скатерти. Момо весело рассказывал о прошлой вечеринке, но как только его аметистовые глаза встречались с жемчужными, второй тут же отводил взгляд, окуная его в собственную миску холодного вегетарианского молока. Странно, но цвет глаз Момо, который обычно напоминал спелые ягоды, теперь был больше похож на неразбавленный кисель, что очень напрягало и так находящегося в состоянии крайней тревоги Юки. Может, стоит порвать все ноты и забыть об этом? Возможно, вся эта идея была абсурдной, и Момо разочаруется в нем как в композиторе и расхочет с ним петь? Юки не мог допустить этого. Его мысли метались из крайности в крайность. В его голове появились лазурные глаза Бана и его насмехающаяся раздражающая улыбка, будто ему и до этого не было плохо. Был бы Бан здесь и сейчас, то он дал бы Юки совет, что ему делать, как он поступал всегда, даже если Юки об этом не просил. Он задумался о том, что сделал бы Бан в его ситуации, и его видение заговорило само собой. «Юки, которого я знаю, плевать на всех вокруг себя. Он эгоист и думает только о себе, слышит только себя. И это его плюс. Он никогда не стесняется заявить о себе». Спасибо, придурок. – Юки, я помою посуду, а ты иди отдыхай, – Момо отодвинул пластиковый стул, встал из-за стола и взял в руки обе керамические миски с молочными каплями на дне и звенящими, как церковные колокольчики, ложками. Юки очнулся от своих раздумий и резко встал, уцепившись голубыми ногтями за белые кружева скатерти. Момо от неожиданности чуть не выронил из рук миски, которые загремели, и смотрел на него так же ошалело, как сфотографированный на камеру со вспышкой дикий зверь. – Что произошло? ТЫ хочешь помыть посуду? Юки, я знаю, что ты джентльмен, но я тоже должен- – Нет, то есть, да, я помою посуду, то есть… – Юки глубоко вздохнул и поднял серую челку со лба, боковым зрением видя, как побледнело лицо Момо и стало похоже на недопеченный яблочный штрудель. – Нам нужно поговорить. – О-о, это нехорошая постановка предложения, – пробормотал Момо, и Юки показалось, что его глаза увлажнились и стали похожи на два гранатовых зернышка. – Если ты про то, что я постирал твою белую рубашку со своей спортивной футболкой, то розовый сейчас в моде! Я уверен, что такой красавчик, как Юки, заставит любой лук блистать! Кто знает, может розовый будет тебе к лицу… – Момо затараторил, как пленка от кассеты на ускорении, и его голос стал напоминать писк тропической колибри. Юки посмотрел на него умоляюще, пока его лоб под серебряными прядями покрывался капельками пота. – Момо, просто… послушай меня, – просьба, вырвавшаяся у него из горла, напоминала весеннюю капель своей дрожью, но она свалилась на Момо, будто лавина снега. Тот тут же закрыл рот и, посмотрев на него глазами, блики в которых еще больше, чем обычно, были похожи грани розового хрусталя, кивнул, дав понять, что он слушает. Сейчас он был похож на приблудившуюся к его двери черно-белую дворняжку, которая терлась ему об ноги, желая согреться и получить ласки. Он улыбнулся. Эта улыбка малинового рассвета была тем, что давало Юки храбрость и уверенность, улыбка во все тридцать два зуба с выпирающими верхними клыками, но сейчас она казалась кривой, как отражение в потрескавшемся льду. Он не мог не отвести взгляда от разбитого зеркала. Ему было холодно. Юки расстегнул дрожащими пальцами черный язычок на футляре, стараясь выбросить из головы смеющиеся глаза цвета аквамарина и раздражающую ухмылку, похожую на ухмылку старшего брата, который увидел, как его младший брат тщетно пытается достать ногами до педалей велосипеда без третьего колеса. Достав деревянный гриф гитары и нечаянно стукнув им о пластиковую поверхность стула, что вытянуло из гитары глухой гул, похожий на хруст снега, Юки подумал о том, что он не волновался так перед концертом с пятью тысячами человек, среди которых были артисты, на которых он равнялся, но был в панике сейчас, когда перед ним был один живой слушатель, который даже не мог отличить басовый ключ от альтового. В чем дело, Бан? Почему ему так страшно? Не потому что ли, что Момо его фанат? Его слушатель? Он всегда хотел, чтобы его услышали. Он хотел поделиться своей музыкой с миром и найти тех, кто его оценит. Юки хотел, чтобы его поняли. И сейчас человек, который понял его музыку, человек, для которого музыка Юки стала полярной звездой в холодную декабрьскую ночь, сидел перед ним, скрестив ноги, и смотря на него своими большими любопытными глазами. Разве не этого он хотел? Тогда почему он так боится? Почувствовав, что пауза затянулась и Момо уже был готов рассмеяться своим смехом, похожим на звук разноцветного клавесина, превратив все в шутку из клише романтических комедий, Юки взял себя в руки. Он знал, что если откроет рот, то тот преобразует его слова во что-то эгоцентричное и девиантное, поэтому зажал пальцами струны, которые дрожали так же, как и его пульсирующие сердечные сосуды, на первом выученном им аккорде. Если бы Бан был здесь, то он бы положил свою руку ему на плечо, подмигнул ему, думая, что выглядит круто, и шепнул ему на ухо, что он испортит свое по-юношески красивое лицо кислой миной и станет похож на седого старика. Сам-то он привык видеть своего партнера с антисоциальным выражением лица, но на сцене их заколдовывали, и они становились совершенно другими. На то они и айдолы. Сколько бы Юки ни говорил ему, что он уже не старшеклассник, Бан твердил одно и то же, как композиция на повторе. Он и без замечаний знал, что ему делать. Его самый большой фанат сидел перед его носом, и если Юки не споет для него так, как он и в своих самых смелых мечтах вообразить не мог, то считай, он проиграл Бану фаната. А проигрывать Юки ой как не любил. Он начал петь. Как только виниловая нить завибрировала под его указательным пальцем, разрезав прозрачный воздух чистой нотой ля, все его сомнения развеялись, как туман под лучами рубинового с золотом огня в фонаре. Он передавал свои чувства по струнам, как по электрическому кабелю, и его пальцы покалывали от статического напряжения. Его голос был как рупор, который только и делал, что искажал биение его сердца, что было еще одной линией аккомпанемента к его песне. Ему было все равно, что то, что он пел, было простым и похожим на песню у костра в детском лагере. Ему было все равно, что его текст не имел в некоторых строках рифмы, а несколько метафор были сырыми, как сашими. Он не был в студии, у него не было ни микрофона в руке, ни микрофона с гарнитурой. Его музыку играл он сам, а не нанятый агентством музыкант. Он не слышал рева толпы, но знал, что аудитория не пуста. Человек, к которому он обращался, сидел в нескольких метрах от него, в первом ряду. Ты слышишь это, Момо? Ты понимаешь? Когда он закончил играть, его впервые за долгое время встретила тишина. Он не слышал ни хлопков сотни ладоней, ни шушуканья скучающих подростков, ни кашля людей за стеклом в студии. А еще он не слышал голоса Бана, который так часто бесил его своим поучительным тоном всезнайки. Юки будто снова было тринадцать, и он играл на классической гитаре, купленной на честно заработанные карманные, у себя в комнате, обклеенной плакатами рок-групп, а из аудитории не было никого, кроме пауков и маминого кактуса на подоконнике. Юки распахнул серые глаза. Он был готов встретиться со своим первым живым слушателем и увидеть его выражение лица. Потому что именно он мог дать критику лучше людей, которым платят за это зарплату. Он не чувствовал смущения, как какой-то подросток на день святого Валентина. Единственное, что он чувствовал, – это интерес. Каким же будет твой ответ, Момо? Его слушатель не улыбался. Юки видел свое отражение в его глазах, в которых нельзя было прочитать ничего. Они были похожи на бурлящее варенье, варившееся в большом железном котле. Но что было наиболее примечательно, так это то, что Момо молчал. Момо, который мог выпытать у любой знаменитости последние три цифры на обратной стороне кредитной карточки, Момо, чье красноречие знали все влиятельные круги японского шоу-бизнеса, не говорил ни слова уже четыре минуты. Как язык проглотил. Чувство собственного достоинства Юки растаяло, как кубик льда в горячем черном чае, а его креативный мозг панически заработал, пытаясь придумать, как объяснить Момо, что сейчас произошло. Конечно же он смущен: Бан предупреждал его о том, что даже людям, которые знают его как свои пять пальцев, порой бывает тяжеловато сообразить, что тот хотел сказать тем или иным действием. Юки хотел взять себе в привычку объяснять свои поступки, но это было стыдно и неприятно. Но даже эти чувства не могли сравниться с зияющей дырой у него в груди, образующейся при виде молчащего Момо, который будто стал статуей изо льда, как под заклятьем Снежной королевы. – Прости, что так внезапно. Это – песня, над которой я работал последнее время. Я держал это в секрете от тебя и Окарина. В альбом она не войдет. Я писал ее, думая о тебе, и поэтому не хотел бы, чтобы ее слышал кто-то кроме тебя. Она отличается от моих прошлых песен, но зато я сделал ее с душой, – черт, он всегда говорил так медленно? Как только Момо и остальные фанаты и фанатки считают это привлекательным… Юки чувствовал себя, как школьник, которого вызвали к доске отвечать домашнее задание, которое тот не выучил, играя в карточные игры с дворовыми детьми на детской площадке. Если бы Бан увидел это зрелище, то, наверное, умер бы от смеха. Так ему и надо. Он просто хотел, чтобы Момо сказал хоть словечко. Чтобы он услышал его. Юки обнял гриф гитары, впился голубыми ногтями в струны и опустил голову на грудь, из-за чего длинные серебряные пряди упали ему на глаза. Он впервые в жизни чувствовал себя так, будто весь мир был против него. Не молчи. – Юки, ике~мен! – такой же внезапный, как взрыв фруктовой газировки из под крышки, знакомый голос, что имел в себе порицательные нотки, как у бабушки, отчитывающей своего внучка, заставил Юки поднять голову и удивленно посмотреть на его владельца. Момо сидел на диване, скрестив свои загорелые ноги, и улыбался смущенно, как девочка, нашедшая в шкафчике для обуви конверт с признанием в любви. – Как же это по-мужски – сначала сделать, а потом думать! У меня чуть сердце не лопнуло от волнения! – А, извини… – отсутствующим тоном проговорил Юки, с опаской наблюдая за Момо, ненароком пытаясь найти в его поведении что-то странное, как бы он ни был плох в психологии. Но он же не злился на него? Посуду не бил, зубами не скрежетал, подушки не рвал… И не начинал реветь, как некоторые девушки, которые почему-то втолкли себе в головы, что они встречаются с Юки, а потом непонятно почему расстраивались, когда тот говорил им, что не имел об этом ни малейшего понятия. Как бы обидно ни было это признавать, Бан был прав, когда говорил, что до Юки долго доходят простейшие вещи. Но, к сожалению, если Бан и привык к его тормознутости, то Момо нет. – Когда ты начал играть, то я заволновался, потому что эта песня была не похожа на все остальные! Как фанат, зуб даю! – Момо кивнул со знанием дела. – Я даже подумал, что вдруг эта песня посвящена какой-то девушке, и уже хотел остановить тебя и напомнить, что айдолам противопоказано влюбляться, но раз эта песня для меня, тогда ладно! Так бы сразу и сказал! Я уж подумал, что мой Юки видится с кем-то по ночам, как герой, которого он играет в том сериале, который мы смотрим по пятницам вечером… Мое сердечко было разбито вдребезги! – он демонстративно сморкнулся в надетую на нем футболку, качаясь на диване и заставляя его скрипеть. На его пушистых черных ресницах были прозрачные крупицы слез, которые блестели в его розовых глазах, как бисер. Юки наклонил голову, подумав, что Момо никогда не переставал быть его фанатом, а фанатам нужно внимание и периодически адресованный им фан-сервис, а то в противном случае они начинали грустить и думать, что айдолы их разлюбили и они поддерживают их с недостаточной страстью. Он запомнил этот урок на будущее. – Тебе понравилось? – Юки скрестил ноги в черных брюках и наклонил голову, от чего забренчали его обсидиановые серьги в форме ромбов, смотря на своего партнера с ожиданием. Он задавал этот самый вопрос Бану после каждой своей игры на гитаре по собственным нотам, готовый получить в ответ жестокую и не всегда справедливую критику, оканчивающуюся ссорами на пустом месте и черканием черной гелевой ручки по нотной бумаге до дыр. Но сейчас Бана не было рядом, а Юки не планировал писать хит. Единственным фанатом, которого он должен был обрадовать, был Момо, и он не мог сказать, где у него аккорд не тот, а где переход на другую тональность был слишком резким. Он мог оценить его песню, руководствуясь собственным сердцем, а не музыкальным образованием. А этот критерий был для Юки первостепенным. – Как я уже говорил, я был суперудивлен, что это – музыка моего Юки! Обычно песни Юки очень крутые и бунтарские, но песня, которую ты сейчас сыграл, на удивление нежная и спокойная! Как только я ее услышал, так тревога тут же исчезла и захотелось качаться в такт! Бунтарь Юки красавчик, но я могу и привыкнуть к такому романтичному Юки тоже! Мой дорогой не перестает меня удивлять! – Момо зажмурил глаза, как домашний кот, выпивший целую миску горячего молочка, и расплылся в зубастой улыбке, такой же, как у ребенка, которому на день рождения отрезали кусок торта, где больше всего шоколада. У Юки потеплело на сердце, будто он положил под рубашку грелку, наполненную горячей водой. – Но чем больше я думаю о том, что Юки писал ее, думая обо мне, тем громче бьется сердечко… – Момо положил свои ладони с красными ногтями на свои щеки, наливающиеся румянцем, как фрукты соком, растерянно хлопая своими большими глазами. – Юки написал для меня песню… Только для меня… – несколько раз прошептал он и ущипнул себя за круглые щеки, дабы убедиться, что это не сон. Чем дольше Юки наблюдал за его реакцией, тем мягче становился его взгляд, а сердце таяло, как лед на реке весной. Если он так продолжит, то не обойдется одной любовной песней. – Эй, Юки… – когда сеанс самовнушения Момо закончился, а его щеки вновь приняли оттенок здорового спортивного загара, он посмотрел на своего партнера с виноватым выражением лица, как щенок, порвавший хозяину тапки. – Прости, что я так запаниковал и забыл, что мой Юки – джентльмен и честен на всю тысячу процентов. Теперь, когда тревожные мысли пропали из моей глупой головушки, могу ли я попросить сыграть на бис? Я хочу послушать еще раз, а ведь этой песни нет на CD диске, поэтому… Анкору! – он замахал руками так, будто держал в руках салатовые лайтстики, и при виде этого зрелища у Юки на глаза со смеху навернулись слезы, он закрыл рот ладонью и затрясся от сдерживаемого смеха. Сколько бы времени ни прошло с того, как Момо обучился петь по музыкальной грамоте и танцевать, как профессионал, замашек фаната у него не отнять. Даже сейчас, когда они были в своей крошечной комнатушке, Момо был в мыслях в большом концертном зале с зелеными прожекторами, а в руках у него был веер с изображенном на нем лицом Юки. Юки был не на сцене, у него не было ни микрофона, ни усилителя, а единственным его зрителем был жаждущий встречи со своим кумиром фанат. Это было странно, но Юки нравился подобный формат концертов. Он не чувствовал себя на виду у всех, ему не нужно было настраивать свою гитару, следить за всеми веерами с реквестами, и чтобы складок на костюме не было. Ему было тепло и уютно. Играть во второй раз было легче, чем в первый. Его плечи расслабились, и аккорды выходили сами собой. Он то и дело отрывал взгляд от ладов гитары и бросал его на Момо, который, казалось, даже боялся вздохнуть. В его глазах отражались большие белые звезды, а когда Юки время от времени подмигивал ему, то его зрачки расширялись, а щеки краснели. Юки вдруг понял всех старшеклассников, которые приходили советоваться с ним по поводу сочинения песни для своих девушек и на которых он в школьные годы смотрел свысока. Первичное напряжение спало, и Юки уже не волновался о том, чтобы сыграть хорошо. Больше внимания он уделял своим словам, выделяя интонацией те части предложений, на которые он хотел обратить внимание Момо. После этого они будто сблизились еще больше, и, какой бы глупостью это ни являлось, он будто почувствовал, что понял Момо лучше. Тот образ женатой парочки, который они без стыда и совести разыгрывали каждый день перед фанатами, будто ожил, и Юки взаправду казалось, что он был без памяти влюблен. Вот только все это было не напоказ перед прессой, а только для их ушей и глаз. Юки не хотелось ни с кем делиться тем, как Момо переплел их пальцы рук и, смеясь, как маленький ребенок, обвил его шею руками. Момо никогда еще не улыбался на камеру так, как он улыбался в тот день Юки. Для всей Японии между ними царила идиллия, но они оба знали, что все было не так просто, как они хотят, чтобы это казалось. Но сегодня все и вправду стало так, как на картинке. Они оба не любили говорить на серьёзные темы, открывая старые раны, и им было гораздо проще превращать свои взаимоотношения в шоу, так что они начинали верить в собственную ложь. Должно быть, если бы в прессу слили информацию о новой песне Юки, то их лица бы уже были на обложке желтой полосы с провокационными заголовками об их отношениях. Но он не хотел делить с кем-то Момо, которого он видел сегодня. То, как его мягкие и шелковистые губы, похожие на поверхность только что сорванного с ветки персика, касались сначала его холодной белой щеки, а потом скользили на его собственные губы, давая Юки почувствовать у себя во рту мякоть персика в переплетении их двух розовых языков. То, как горячие ладони Момо гладили его спину и каждый ее позвонок, и то, как его собственные серебряные пряди проскальзывали сквозь его пальцы. То, как Момо хихикал, как школьница, рассказывающая сплетню, когда Юки целовал его в шею и ключицы, и то, как он мяукал, как котенок, когда Юки, поддаваясь искушению, оставлял мокрый след языком на его загорелой коже. Он не хотел ни с кем делить то, как дрожали бедра Момо под шортами пока Юки развязывал на них незамысловатый бантик, и то, как Момо вонзал свои зубы и крашеные ногти ему в кожу, когда Юки вел себя не как джентльмен, бурча, что если он продолжит, то у него сердце взорвется. Как и в любом романтическом фильме, остальное останется за кадром. Юки хотел иметь эти моменты для себя и только для себя. Только он видел Момо таким. И с каждым днем с ним об руку его любовь лишь крепчала. В сердце Юки заиграл ритм новой песни.

***

Черный автомобиль Ринто подъехал прямо к подъезду двенадцатиэтажного дома, но бетонные капли грязной воды от тающего снега все равно успели попасть на концы белых брюк Юки. Момо, вылезший из машины сразу следом за ним и взял его руку помощи, в другой руке держал оранжевый бант, завязанный у него на поясе рядом с красным ремнем. Юки даже был рад, что его белый костюм имел меньше элементов, чем черный костюм его партнера. Окарин отряхнул короткие черные волосы от капель, скатившихся с тающих сверху сосулек, и закрыл машину на ключ. Рядом со входом в жилой дом начинала цвести сакура, чьи молодые бутоны были цвета пузыря детской жевательной резинки. Поднявшись на лифте на двенадцатый этаж и открыв монохромную дверь двухкомнатной квартиры, они оказались в своей гостиной. Не дожидаясь команды Ринто, Юки моментально снял с себя длинный плащ с золотыми погонами и полосками из разноцветной ткани и бросил его на спинку пластикового стула. Он плюхнулся на их скрипящий диван, развязав с шеи тугой узел черного галстука-бабочки. Момо тоже не стал тянуть кота за хвост и одной рукой расстегнул большие жёлтые пуговицы на жилете, оставаясь в одной чёрной рубашке. Он сел рядом с Юки и, подняв его волосы со спины и перенеся их вперед, стал делать своему партнеру массаж шейного пояса, чем выудил у того облегченный вздох. Ринто тем временем поправил скатившиеся на кончик носа очки в квадратной оправе и поднял с пола листы бумаги, вывалившиеся из его портфеля. – Ну, и чего вы тут расселись? У топ-айдолов Японии Ре:вале нет времени на отдых! Кто будет заполнять бланки для завтрашнего Q&A в студии? Снова я? – наконец защелкнув портфель на железную застежку, Ринто надул губы, став еще более похожим на плюшевого кролика, чем обычно, и упер руки в боки. Юки только нашел удобное положение: его длинные ноги в белоснежных брюках лежали у Момо на коленях, пока тот массировал его твёрдые, как камень, плечи. – Просто напиши о том, насколько велика наша любовь, вот и все. Левее, милый… – безучастно проговорил Юки, в умиротворении закрывая глаза, как панда после поедания бамбуковых стеблей. – Сейчас же конец рабочего дня, Окарин, расслабься и давай к нам на диван! Мы же провели отличную передачу сегодня, значит нам, как главным звездам, полагается отдых. Успеется ещё заполнить все эти бланки, а у тебя скоро появятся на лбу морщинки! – белый галстук-бабочка Момо уже валялся на подлокотнике дивана, а сверху его рубашки были расстегнуты две пуговицы, обнажающие его шею. – Помнится мне, как вы умоляли дать собственную программу двум артистам из какой-то малюсенькой компании, а теперь вон, как заговорили… – пробормотал Ринто, поднимая черную челку со лба. – Ну и где я тут сяду? На диване уже негде приткнуться. Все никак не пойму, как вы здесь живете. Вам уже давно нужна новая квартира. – Купи нам квартиру на сотом, нет, на тысячном этаже, Окарин! С огромным балконом, звукоизоляцией и стерео! – Да, и бассейном, чтобы Момо было, где плавать. Он должен поддерживать форму. – Юки, ты такой заботливый, я сейчас умру!~ – Чтобы позволить себе квартиру на сотом этаже, вы должны усердно работать и не отлынивать! Ре:вале просто обязаны спеть свою новую песню в день релиза новой драмы с вашим участием! Вы ведь слышали о новой айдол-группе, ТРИГГЕР? Их дебютный трек «Секретная ночь» держится на верхушке топ-чартов уже целых две недели. Если не будете стараться, то они вас обгонят. – Да я все уже от них знаю от Яотоме-папы! Они такие дерзкие и неприступные, что я уже успел стать их фанатом! Номер один для меня, конечно, Юки, но Момо очень счастлив видеть, что этой весной появляются все новые и новые бутоны! – он подмигнул, оголяя длинные собачьи клыки. – Как насчет номинировать их на Мьюфес? Уверен, они покажут себя превосходно, и у Ре:вале появятся достойные соперники, – Юки зевнул и смахнул пальцем слезу с кончика узкого серого глаза. – Юки, ты такой хороший семпай! Я не могу! – Хе-хе, спасибо, дорогой. Наблюдая за тем, как витает любовь в воздухе, Ринто с тяжестью вздохнул и достал из своего кейса баночку с белыми капсулами от живота. Пока он брал из шифоньера стакан, чтобы растворить в нем лекарство, Момо перестал массировать шею Юки и вместо этого стал распутывать пальцами узлы в его прямых локонах с белыми прядями, заплетая ему косу. Перенося одни серебряные пряди на место других, Момо непроизвольно стал хмыкать свою любимую мелодию, делая это сначала без слов, но чем короче уже становилась коса, пока он плел, тем разборчивее становились и слова его песни. Размешивая кончиком серебряной ложки микстуру, напоминающую снежный купол, Окарин не сразу обратил внимание на голос Момо. Но, сделав три глотка и опустошив чашку с названием незнакомой футбольной команды на две трети, на него нашло осознание, что он эту песню никогда не записывал, а нот и в глаза не видел. Его прямые черные брови тут же нахмурились, и он поставил чашку на пластиковый стол, обращая карие глаза на длинноволосого композитора. – Юки, ты что, уже написал новую песню и не сказал мне? Тебе захотелось приколоться над своим менеджером?! Добром это не кончится, мистер! – повелительно воскликнул он, отчего и Момо, и Юки вздрогнули, как от дуновения северного ветра. Юки захотелось спрятать свое лицо под волосами, а Момо пробежать целый марафон в обратном направлении. Все-таки Ринто был страшен в гневе. – Нет, Окарин, у меня сейчас писательский блок, который не пройдет, пока ты не начнешь улыбаться и не скажешь, какие мы молодцы, – Юки взял на себя смелость пойти на таран, как настоящий галантный спаситель, смотря на Ринто своим пронзительным взглядом. Момо по другую сторону от него в восхищении прошептал что-то фанатское, после чего нагло посмотрел на своего менеджера, как часть оппозиции. – Точно-точно! А то, что я пою, – это моя собственная выдумка! Не одному же Юки кормить двоих! У нас с ним полностью равный брак! – Да понял я, понял… – выражение лица Ринто снова разгладилось и стало мягким, и он вернулся к своему невкусному лекарству, которое он явно не хотел допивать. – Я уж думал, что Ре:вале только по телевизору ведут себя, как женатая пара, но, видимо, раз процесс начался, то его уже не остановить. Как только Момо закончил плести серебряную косу, он закрепил ее розовой резинкой и гордо оглядел свое произведение со всех сторон. Пока Ринто не обращал на них внимания, Момо и Юки переглянулись, как два подростка, которые забрались в свои комнаты через окно в середине ночи, только вернувшись с вечеринки, и спрятались под одеяло с головой, когда мама открыла дверь, чтобы проверить, спят ли они в своих кроватях. Общий секрет, который знали только они вдвоем, сближал их, и Юки подумал, что он хотел, чтобы то, что у них есть сейчас, длилось вечность, как произведение, в конце которого стоит двоеточие репризы, которая проигрывает его закольцованно: вновь, и вновь, и вновь. Юки не знал, что ждет нынешний Ре:вале через год, два, три, но когда он смотрел на то, как Момо улыбается во все зубы, положив свою голову к нему на плечо, как преданный пес, и то, как Окарин сидит за пластиковым столом с бумагами в руках, серьезный, как настоящий офисный работник, время от времени спрашивая их мнение, он чувствовал себя на своем месте. Песня, которая сейчас звучала в его сердце, была его самой любимой, даже будучи незавершенным произведением, не имеющим разрешения в гармонию. Логическое окончание было не нужно. Зачем нужна одна точка, если можно поставить двоеточие? Последней нотой была нота ля, но как только она звучала, то все начиналось заново. Их голоса никогда не завершат свою песнь.