С удовольствием

Не важно, будут зрители валиться со своих лавок или же наконец-то вместятся в театр согласно количеству посадочных мест — играть всё равно придётся от души, так, чтобы всем весело, а главное — так, чтобы угрожающе не щёлкнула перед носом плеть разъярённого кукловода. Вот же высшее искусство — не дёргать своих кукол за нитки, а заставлять их дёргать друг дружку. Страхом ли, угрозами, бессильной злобой… Не суть важно. Пьеро печальным облаком выплывает на сцену и трагично-надломленно представляется достопочтенной публике, едва не обливаясь заготовленными заранее слезами ещё до полноценного начала спектакля. За хлипкими декорациями переминается с ноги на ногу Арлекин, беспокойно вертя в руках свою бамбуковую палку. Он внимательно смотрит на Пьеро, ожидая, когда тот закончит поклон, хотя вылететь и внезапно пнуть его под задницу — что может рассмешить публику сильнее в самом начале? Но это не по сценарию, ни по одному из. Арлекин торжественно выскакивает из укрытия и смотрит в зал, не различая чужих лиц. Они все такие разные, что сливаются в пёстрое месиво, как его костюм в весёлый ромбик. Арлекин и смеётся весело, задорно, глядя на своего партнёра по сцене. У Пьеро всегда печальный взгляд, и он прикрывает глаза чуть быстрее, чем рука со звонким шлепком проходится по его щеке. Арлекин старается бить не больно, правда, но у него не получается, и пудра сыпется с лица печального мальчика, что тяжко вздыхает, но пока не заходится в плаче, что любит лишь чуть меньше своих стихов. Пьеро удивительно терпелив и спокоен, и вовсе он не плакса, когда не нужно стараться на публику. Даже на сцене он плачет тогда, когда должен, а не когда Арлекин случайно замахнётся палкой сильнее обычного — Пьеро нельзя понапрасну лить слёзы, у него от них мажется и комкуется грим, а ведь нужно держать лицо до конца спектакля. Страдает Пьеро самозабвенно, упиваясь болью по своей дорогой Мальвине, что ожидаемо сбежала от едва знакомого ей поэта. Боль физическая грустному клоуну тоже, казалось бы, не доставляла никаких хлопот, не считая необходимости говорить с придыханием большим, чем нужно, и беречь рукава непомерно длинной рубахи от скачущего вокруг Арлекина. Боль Пьеро, видимо, любил, извращённо и безукоризненно сильно, и потому даже заливаясь слезами, выглядя несчастным и буквально растоптанным по сцене, Арлекину он казался слишком живым и счастливым. Пьеро в спектакле не играл — он в нём, чёрт возьми, жил двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю. Арлекин слишком глуп, чтобы что-то понимать. Ему не до тонких материй страданий, черно-белой меланхолии и прочих красивых фраз из стихов Пьеро. Он просто устало скачет по сцене, играя за них обоих. Ему чаще кажется, что единственный страдает здесь он, не умеющий наслаждаться болью, потому что вовсе Арлекин и не злой, вовсе и не хочет бить почём зря своего партнёра по сцене. Просто не умеет он делать такие печальные глаза, и плачет тогда, когда ему больно и страшно, а не тогда, когда он заплакать должен. Арлекин боится играть без маски и даже своим смешным колпаком старается занавесить лицо, чтобы зритель не заметил предательский блеск от слезинки, что катится к напомаженным губам. Арлекин любит театр, но не любит этот спектакль. Не любит бить Пьеро и смотреть в его печальные глаза, замечая, что от ударов они печальнее не делаются. Даже если Арлекин ударит очень-очень больно, изо всех сил. Много раз, до самого занавеса, так, как не стал бы их бить даже Карабас Барабас за забытую реплику. В начале он всегда старается бить мягко и аккуратно, а к концу вымещает всю свою бессильную злобу на такого безразличного Пьеро. Зал рукоплещет, но Арлекин уже не смеётся — всего лишь беззвучно открывает рот и кривит свои алые губы в дрожащей улыбке. За кулисами они висят на соседних гвоздях, одинаково скисшие и взявшиеся за руки, чтобы хоть как-то скрасить наказание. Вне сцены Пьеро никогда не обижается на все те удары, тычки, оскорбления и злорадный смех, что дарит ему Арлекин. Вне сцены Арлекин молчит и задумчиво жуёт губу, потому что пожевать больше нечего. Не будь Пьеро так увлечён страданиями по Мальвине, он разглядел бы, насколько печальным в своём отчаянии становится Арлекин, и посвятил бы миллион стихов одной единственной слезинке, что всякий раз пытается затеряться на его лице. Написал бы о том, что машет головой Арлекин только чтобы слезу согнать, и что его удары тем резче, чем ему самому больнее их наносить, но зато как нежно и трепетно он сжимает чужую руку… Вряд ли бы Арлекин стал это всё слушать, но с гвоздя никуда не денешься. Только Пьеро страдает о своём, находя в утешение в боли. Арлекину остаётся лишь вздыхать, репетируя, как будет он смеяться на спектакле. Он слишком глуп, чтобы осмысливать свои переживания, и очень-очень боится стать умнее. Он же не поэт, как Пьеро, и не будет писать стихи о том, что с кукольной жизнью лучше расстаться. Он просто шагнёт в огонь, и острые язычки пламени сольются с узором костюма.