Уже давно мёртв

От изнеможения сон приходит быстро, и он проваливается в него с облегчением и — совсем немного — любопытством. Открывает глаза и щурится от яркого света. Он отвык от солнца, пока был… Где? Смеживает веки, чуть заметно хмуря брови, безуспешно пытаясь выудить из подсознания последние воспоминания. Вот только память пестрит сплошь бесцветными серыми кляксами. Ноги идут сами по себе, пока вдруг он не останавливается и начинает осматриваться, приложив ладонь ко лбу. Не имея контроля над собственным телом, он может лишь смотреть на раскинувшийся перед ним пейзаж цветущего сада, понемногу закипая от осознания собственной беспомощности. И непонимания: где он и как здесь оказался? Несколько лепестков сакуры, подхваченные лёгким ветерком, пролетают мимо, и он замечает, как один из них запутывается в развевающихся перед ним светлых прядях волос. До жгучей боли на сетчатке знакомых и незнакомых одновременно. Медленно поднимает голову раздражение, недовольно шипящее из-за неясного положения дел. — Лайт, — слышит он голос. И вспоминает. Скалящее зубы негодование успокаивается и засыпает. Его зовут Ягами Лайт. И это очередное погружение в воспоминания о его жизни в бесконечной веренице снов. Его панацея и яд в одном бутыльке. — Лайт, скорее! Сейчас все хорошие места разберут! Его двойник из прошлого закатывает глаза, но отвлекается от разглядывания парка и ускоряет шаг. Лайт, который имеет возможность наблюдать, с жадностью поглощает образы окружающей природы и Акиры, которая с ликованием находит удачное место под сакурой. Верно, Ханами. Он смутно помнит этот день: начало апреля, когда вот-вот подойдёт к концу второй класс старшей школы и они с Акирой вновь окажутся в одном классе. В тот год сакура зацвела поздно из-за неожиданно долгой и холодной зимы, поэтому даже Кинута, обычно тихое и малолюдное место, сейчас была заполнена людьми. Впрочем, шум толпы, видимо, нисколько не убавляет энтузиазма его спутницы, чья маленькая фигурка счастливо располагается на только что расстеленном пледе. Лайт присаживается рядом с ней, удовлетворённо вздыхая с ней в унисон. Прислонившись к широкому стволу вишнёвого дерева, они какое-то время молчат, пока Акира вновь не начинает копошиться под боком. Она суёт ему в руки чуть тёплую газировку и пачку Pocky, не спрашивая, и достаёт из рюкзака себе то же самое. Он разрешает себе расслабиться, раствориться в этом давнем, призрачном воспоминании. В конце концов, это единственное, что Лайт может сделать: у него нет власти над миром сновидений. У него больше ни над чем нет власти. Обоюдное мирное похрустывание сладости прерывается любопытством со стороны девушки: — Ну так что, ты решил? Поедешь со всеми на Окинаву? Он обхватывает пальцами подбородок, разыгрывая сценку раздумья, хотя уже знает ответ. Отчего-то решает потянуть время, поэтому задаёт встречный вопрос, почти наверняка зная, что она ответит. — А ты? — Поеду, конечно. Нам с мамой это влетит в копеечку, но я уже взяла дополнительные смены в кафе. Не могу упустить возможность побывать у моря. Акира жмурится в удовольствии и вытягивает ноги, глубоко вдыхая грудью запах юной весны. Она выглядит настолько умиротворённой и счастливой, что Лайт — не тот семнадцатилетний мальчишка, зацикленный только на себе, а он, настоящий, — чувствует фантомную боль в груди. — И что вы все нашли в этом море? Оно воняет солью. И гнилью. Зелёные глаза в возмущении впиваются в его ореховые, улавливая в тех едва заметные искорки смеха. Аккуратный нос собеседницы слегка вздёргивается, а глаза суживаются, как у кошки, задумавшей некую пакость, когда Акира ставит бутылочку на плед. — Оно пахнет свободой. Вот приедем туда, и ты сам это поймёшь, Тсу-ки, — намеренно растягивает по слогам последнее слово, улыбаясь одним кончиком губ «Тсуки», — отдаётся задорным эхом у него в голове. Когда Лайт слышал последний раз из её уст детское прозвище, которым Акира любила дразнить его? Кажется, ещё до того, как втянул её во всё происходящее с самого получения Тетради по абсолютной случайности, не зная тогда ещё ни правил, ни Рюка. До того, как на свет появился Кира. Это прозвище осталось далеко в прошлом, потому что он отталкивал от себя девушку с момента начавшейся игры на смерть с Л. Акира сопротивлялась, старалась достучаться до него: «спасти его душу от окончательного разлома», как однажды сказала ему, саркастично ухмыльнувшемуся в ответ. Безуспешные попытки предпринимались снова и снова, пока Лайт не пригрозил записать и её имя в Тетрадь, вконец устав от назойливой заботы подруги. Аккуратно вывести «Терухаши Акира», добавив строчку о несчастном случае на полях его орудия справедливости, уже тогда было для него даже легче, чем решить, как парировать Л при очередной их схватке умов. Он так или иначе готов был убить всю свою семью — так какое ему должно было быть дело до подруги детства? Лайта и без того сводила с ума ненормальная, одержимая любовь со стороны только появившейся в его жизни Мисы, а Акира с другой стороны донимала его своими беспокойством и разговорами о том, чтобы бросить убивать хотя бы тех людей, которые расследовали его дело. Она не понимала, что Богу нового мира нельзя сопротивляться, что любое неповиновение должно быть строго наказуемо. Нельзя было создать идеальный мир, не оставив только идеальных людей, разделяющих его взгляды. Она была слишком добросердечной, несмотря на то, как сложились обстоятельства смерти её отца. До того, как отказаться от Тетради ради исполнения своего грандиозного плана, Лайт всерьёз раздумывал над тем, чтобы подстроить смерть подруги из-за опасений. Как минимум, потому что Акира могла бы случайно сказать что-то, что не должна была, в тот период, пока его воспоминания отсутствовали. Как максимум — рано или поздно разгадать его план и попытаться помешать ему. За спиной хрипло хихикающий Рюк, казалось, только этого и ждал: новый сюжетный поворот позабавил бы его больше, чем новая игра на приставке. Тем не менее, он не был уверен в том, как бы отреагировал, когда обнаружил отсутствие адекватной причины их размолвки и скорую кончину подруги (изменение воспоминаний — дело тонкое, и не было доподлинно известно, как именно это повлияет на него). Всё это было бы слишком подозрительно и, зная себя, Лайт бы не успокоился, пока сам не дошёл до ответа: жуткого и пугающего от того, что все подозрения Л были бы верны. Он не убил её ещё по одной причине: Акира искренне любила его. Не так, как Амане — нездоровой манией. Её любовь, как ему казалось, была чище, возвышеннее: она всегда любила именно Лайта, искренне желая ему счастья (даже если он был не с ней), но наотрез отказывалась признавать в нём Киру, признавать его «извращённые» идеалы. Обычно идущая на уступки, здесь Акира оказывала ему стойкое сопротивление, которым редко кто мог похвастаться на его памяти. За все восемнадцать лет дружбы Акира ни разу не призналась в своих чувствах, но Лайт знал о них — чувствовал на интуитивном уровне — ещё в семнадцать. Это проявлялось в долгих взглядах, которые она бросала на него в классе, когда думала, что он не видел. В том, как отдала ему свой счастливый карандаш перед экзаменом в университет, хотя знала, что он и так справится. В отрывистом кивке головы и потемнении бирюзы глаз, когда поставил ультиматум: или она прекращает читать ему морали и даже не думает предать его, или он убивает её. Даже в этих самых сладких палочках, которые он продолжал лениво есть сейчас. — Не думаю, что одна поездка со знакомыми из класса и тобой внезапно поменяет моё мнение о море. Может быть, в будущем, когда я буду стариком и стану таким же сентиментальным, как ты. Хотя даже так — я сомневаюсь, — несогласно качает головой Лайт из воспоминаний. Озорной смех негромко разносится слева от него. Повернув голову, он видит широкую улыбку Акиры, и в этот раз у обоих — него-прошлого и него-настоящего — перехватывает дыхание на долю секунды. Лайт-младший, впрочем, быстро стряхивает это наваждение, как грязь с ботинков. Он снова может пережить счастливые моменты жизни, в отчаянии цепляясь за каждую секунду. Не имея возможности вмешаться, что-то изменить хоть даже и во сне. И это ударяет по сознанию сильнее, чем факт того, что на утро у него не останется ничего от этого сна, кроме призрачного ощущения жизни. «Да, Рюк, ты прав: это не Рай и не Ад. Их не существует по отдельности. Это всё вместе. Персональное Чистилище». — О чём ты, Лайт? Какая старость? — зелёные глаза радостно блестят, когда она смотрит прямо в его лицо. — Ты уже давно мёртв. В удивлении Лайт широко раскрывает глаза. Внезапно обрушивается осознание того, как тихо стало вокруг. Даже веточка не шелохнётся. После смерти он может вспомнить, кем является, только во снах: в этих — почему-то всегда серотониновых — блёстках памяти, точных и реалистичных до боли. Ему снится Акира — почти всегда: он переживает с ней заново детство и отрочество, иногда — и юношество, как сейчас. Взрослая Акира почти никогда не приходит к нему во снах — оно и к лучшему: он не уверен, что ему хватило бы сейчас духу взглянуть в лицо той уставшей и разочарованной в нём женщине, которую он грязно использовал в своей игре в последнюю их встречу. Реже у Лайта бывают всполохи воспоминаний, связанных с семьёй. В них они все вместе ужинают за столом: Саю только пошла в садик и бесперебойно щебечет о новых друзьях, пока мама просит её быть потише. Она объясняет, что после работы отцу нужен покой, однако тот с ухмылкой только качает головой и спрашивает Саю, кто ей больше понравился. Ещё реже он видит, как спорит о чём-то с Рюдзаки или разделяет ужин с жизнерадостно жужжащей о чём-то под ухом Мисой. Странным образом обычно раздражающие его детали в них обоих внезапно кажутся ему умиротворяющими. Он не может вмешаться в ход событий своего сна-воспоминания, а воспоминание не может быть изменено само по себе. Таково было одно из негласных главных правил этого мира для него. До сего момента. — Как и я умерла, — всё ещё улыбаясь, продолжает Акира. Он моргает, и, кажется, бредит, потому что видит, как за эту долю секунды семнадцатилетняя Акира из прошлого взрослеет, превращаясь во взрослую женщину, которую он видел последний раз, когда жил. Его бросает в холодный пот, и на секунду Лайт словно бы овладевает телом, успевая шокировано произнести: — Что? Акира?.. Пальцы неосознанно тянутся к уже дряблой коже её щёк. Что-то тёплое капает на его ледяную ладонь, и он поднимает взгляд, чтобы увидеть тоску и глубокую печаль в зелени глаз. — Прощай, Тсуки, — продолжает улыбаться Акира. Он хочет остановить её, задержать хотя бы на мгновение. Рассказать, как ему одиноко, и что эти сны — единственное, чего он ждёт, несмотря на то, что даже не помнит их в той реальности. Попросить прощения за то, что измучил, поломал ей жизнь. Закричать от злости и усталости, впервые не в силах изменить что-то здесь или там, в своей не-жизни. Ему нужны эти цвета, запахи и ощущение жизни рядом: он не готов смириться и блуждать в чёрно-белых картинках вечность. В руке горсть праха быстро рассыпается пеплом, пока Лайт цепенеет, ощущая морозные мурашки, бегущие по позвоночнику. «Тсуки», — разносится тоскливым эхом в голове. «Я же говорил не называть меня этим дурацким прозвищем», — хочет он сказать, но почему-то внезапно воспалённое горло не даёт протолкнуть и слова. *** Он просыпается рывком, как всегда. И, как и всегда, упирается взглядом в однообразную блеклость пейзажа. Когда-то он считал, сколько дней провёл здесь, однако не так давно сбился со счёта. Оно и не важно, впрочем, ведь каждый день здесь дублирует другой. Сегодня, как и всегда, у него в планах достигнуть вершины горы, чтобы оценить ландшафт вечной серости сверху. Потерявшие всякий интерес ко всему, кроме азартных игр, путники, встречавшиеся ему на пути, говорили, что по Ту сторону можно увидеть море. Никто из них не видел его своими глазами, но молва ходила, что кто-то когда-то смог пересечь зыбкую пустыню и перейти острые зубцы горных хребтов. Он решает, что сегодня — тот день, когда он отвяжется от надоедливой девчонки, которая почему-то волоклась за ним с тех пор, как встретила, и скоро увидит это самое море. Слепая уверенность заверяет его в том, что если он дойдёт до моря, то всё станет лучше: окружение обретёт краски, память вернётся, а с ней что-то ещё более важное. Кто-то более важный. Отчего-то на языке чувствуется некая горечь, и он пытается вспомнить свой сон, почти уверенный в том, что причина заключается в нём — безуспешно, как и всегда. Как и тогда, когда дело доходит до всего, что было связано с жизнью до его бесконечного блуждания в вечных бесцветных песках. Он протирает глаза руками, удивляясь появившейся небольшой влаге на кончиках пальцев, и кидает взгляд к почти такому же серому, как и всё вокруг него, небу. Едва видимый, серебряный месяц проскальзывает между тучными облаками, давая немного света. Сам того не понимая, он хмурится сильнее, сверля взглядом луну, спрятавшуюся от его пристального взора за тучей. Время выдвигаться в путь. Не ощущая прикосновений ветра или холода песков, он поднимается и идёт вперёд. Вдалеке виднеется гниющий ствол дерева, где можно поставить зарубку. Сегодня, завтра, послезавтра — всегда — он будет идти, движимый мыслью о море — таком далёком, желанном и нереальном.