«бешеная сука Хайевера…» -
Давится злыми словами нынешний эрл Денерима, потому что злости в ударе тяжелого, обитого железом ботинка, что опрокидывает его на пол – гораздо больше. Эта злость бежит по ее венам, огнем зудит под кожей, клокочет в груди рваным от усталости дыханием под пробитым в двух местах доспехом. Эта злость – вместо крови в ее жилах. Эта злость – единственное, что заставляет биться ее холодное, обратившееся в лед вместо пепла под догорающими обломками родного дома — сердце. Существо перед ней, ее главный враг (не Логейн, не Мор, не Архидемон), тот, по чьему следу, словно гончая, она шла, не останавливаясь ни на секунду, весь последний год –***
пробиралась сквозь шепчущие чащобы Брессилиана, улыбалась волчьим оскалом людям в животных шкурах и зверям под личиной людей одинаково ласково (но на дне светлых глаз всегда стыл лед), упокаивала вновь восставшего из мертвых, вонзая острый кинжал в небьющееся сердце, и, глядя на затухающий колдовской отсвет в прорези его забрала, чувствовала с странное родство с ним, давно холодным и окоченевшим и замахивающимся мечом не по своей воле и желанию, а по наитию магии мерзкой и древней, той что превратила злато в скверну и разнесла ту по миру – скверна есть и в ней самой, иногда она думает, что поэтому больше не ощущает ни тепла, ни любви, ни жалости. убивший дракона сам становится драконом, душа оскверненного бога должна воплотиться в новом теле, прородиться через зовущую, поющую скверну. и чем ближе родная кровь, тем громче Песнь.
«мы все равно, что легион мертвых, только даже без гарантии пасть с честью в бою», —
мор заставляет браться за оружие не рыцарей и не лордов, а простой люд. порождения тьмы так же ищут свет, надеясь на прощение создателя, оскверненные древние боги поют песнь, но — создатель глух. тянутся они, слепые, к детям его, в ком теплится жизнь, да только не рассчитав силу любви своей, сворачивают шеи в объятиях своим далеким братьям. фермеры меняют вилы на меч и, целуя в лоб (как покойниц) молчаливо роняющих слезы жен, говорят:
«вернусь героем»
когда она смотрит на выпадывающий из рук давета кубок, в котором плещется мерзость, нашитая на дублете командира крылатая легенда кривит в каркающей ухмылке острый клюв. когда сияющий меч, который должен защищать царство живых, пронзает того, в ком нет и не будет ни капли скверы
(любимая — вернусь героем — вилы на меч — только жди)
она вспоминает, как мечта о приключениях, достойных настоящей ферелденской аристократки, разлетелась вдребезги ее отчаянным криком, заставившим сотни крыс, прячущихся в темных углах потайного хода, ведущего под землей далеко от дома, трусливо припустить.
— я тебя спас — ты убил их. хуже, ты сделал ровно так, что их убила я
она делает шаг, несмотря на то, что все тело бьет дрожь. переступает через тело давета. еще один шаг – левый сапог задевает бордовую лужу, растекающуюся от джори, чьи застывшие глаза с неверием смотрят в затянутое тучами беззвездное небо. она не боится смерти, разве может бояться тот, кто уже мертв? она боится не отомстить.
глубокий вдох и пальцы больше не дрожат. отделанные металлом перчатки с противным бряцаньем встречают претенциозно украшенный кубок (в таких подают не орлейское вино на обеде у тейрна, а кислую дрянь в борделях среднего пошиба)
кровь порождений тьмы обжигает глотку, вместо равнодушного взгляда дункана – глаза свергнутого бога, а тейрна кусланд – умирает во второй раз.
***
– смотрит на нее с недоверием, но его раненая правая рука продолжает нащупывать на каменном полу отлетевший в сторону меч. Кровь, кажущаяся в потемках плохо освещаемого помещения черной, с противным хлюпаньем выплескивается из поврежденных сосудов. Но Элиссу и в детстве-то не мутило от вида крови. А после разорванного (вывернутого костьми и кишками наружу) Круга Магов, ее подташнивает лишь от до сих пор самонадеянно усмехающегося человека перед ней. Который должен умереть. И умрет. Она хотела быть честной, она хотела быть достойной – своего титула, своей крови, своих родителей. Но Хайевер сгорел в огне, разожженном честными руками лучшего друга и вассала отца, ее кровь теперь та же, что у порождений тьмы, а и родители, и невестка, и даже маленький Орен, наверняка не погребенные, вряд ли достигли трона Создателя. Впрочем, если тот и существует, Элисса больше ему не верит: и пусть уж лучше те, кого ей никогда больше никогда не вернуть, обратятся светлыми духами в тени и однажды придут к ней во снах, чем будут подле того, кто позволил всему случиться. Она могла бы отдать приказ, и ее личный антиванский ворон сделал все тихо и быстро. Или наоборот – грязно и громко (все зависело бы лишь от ее пожеланий). Он могла бы даже не марать рук, но разве иначе был бы хоть какой-нибудь смысл в том, чтобы пережить Посвящение? Эту мразь однажды кто-нибудь бы обязательно добил. Но она вышла в честной дуэли против него: надменного, уверенного в себе, смотрящего на нее с тем же снисхождением, что и восемь лет назад, когда она пыталась выиграть у Ната в стрельбе из лука. Только сейчас на его губах ни намека на улыбку, а глаза холодны.«Они и тогда были холодны», — понимает Элисса.
Она заносит ведущую руку, целясь в артерию на шее, чтобы закончить все быстро и чисто, но Рендон Хоу, размазывая шарящей по полу рукой собственную кровь, выплевывает ей в лицо: — Ты, грязная сука мабари, как и твоя безродная сука-мамаша. Знаешь, когда ты трусливо бежала, бросив свою семью умирать, я нашел ее еще живой. И, о как она меня умоляла пощадить ее, задирала свои юбки и вылизывала мои сапоги… Элисса на секунду замирает, лицо ее каменеет, но мгновение и на губах ее расцветает легкая, безукоризненно вежливая улыбка. Из тех, какими обмениваются при Орлейском дворе. Вместо шеи она пробивает кинжалами оба плеча достопочтенного эрла, пригвождая его к полу. Крик, разрывающий предшествующую тишину, слышится Элиссе Песнью Света. — Каленхад, — Алистер за ее спиной почти наверняка немного, но дергается, но из-за ее плеча выскакивает матерый мабари. – Он твой. И поднимаясь на ноги и отворачиваясь от распятого на полу Рендона Хоу, к которому, скалясь, подходит ее боевой пес, Элисса наконец с упоением замечает в его глазах нарастающий ужас. Прежде чем он уже не сможет услышать ее последних слов из-за собственных надрывных криков, она отрывисто произносит: — Моя мать была морской волчицей, ходила через Недремлющее Море, стреляла из лука и носила доспех. Элисса шагает прочь, не оборачиваясь на крики человека, что привозил ей в подарок красивые платья в детстве, а потом в ночи вырезал всю ее семью. Левое плечо ноет, и Элисса, не глядя, обламывает древко застрявшей в нем стрелы. На мгновение перед глазами, заслоняя бледные и тронутые страхом лица ее спутников, встает округлое румяное лицо Орена, раскинувшего свои тонкие ручки, словно птица, собирающаяся взлететь. Разметавшиеся белые рукава ночной рубашки напоминали крылья. Один взмах, и они бессильно рухнули вдоль тела. Один удар сердца – и рухнул на колени Орен. Стрела, пробившая его хрупкие детские ребра, вышибла весь воздух из груди Элиссы. И, если быть честной самой с собой, она не уверена, что сделала хоть вдох с того самого момента. То, что осталось от эрла Хоу, кричит, срываясь на кашель и хрип. Она хотела быть честной, быть достойной и поступать по совести…Крик.
Она не жалеет.
***
"Солнце, говорят, светит всем одинаково, Но будто бы лучей не хватает лишь на тебя, Где же этот Бог?"