Гоша

Георгий Константинович Жуков – именно так и никак иначе, разве что по имени-отчеству. Так вот, Георгий Константинович Жуков сосредоточенно перчит оранжевые глазки яичницы, подгоревшей по краям. Он с важным видом режет вилкой две половинки и выкладывает одну из них – очень особенную, правда непонятно, почему, но особенную, потому что выбранную – на тарелку с голубой каёмкой. Довольно хмыкает, кидает вафельное полотенце с плеча на стол и широко открывает рот: – Иди сюда! – А? Коротенькое и удивлённое "а" выходит из круглого розового рта, показавшегося из-за угла. Рот прилеплен о-буквой на лохматую башку; и всё это такое кругленькое и миленькое, что остаётся только улыбаться. – Что "а"? Ты есть будешь? – Буду, – башка очень уверенно кивает. Так уверенно, что сейчас оторвётся и стукнется мячом об пол. – Ну иди. Сергей Александрович Есенин – можно просто Серёжа, конечно. Так вот, Серёжа шлёпает штанами пижамы по полу до самого диванчика. А там уже топчется около стола с тарелкой и потирает затылок. Георгий Константинович наливает кипяток в заварной чайник и, приподняв голову, тут же командует: – Справа садись. – Ага, – Серёжа усаживается и начинает о чём-то хихикать, пока в кружки плещется чай. Чай ему очень нравится. Это факт, который никогда не озвучивался, но был очевидным. Дом Жукова с переездом Есенина медленно заполнялся доказательствами этих очевидных фактов. Например: вместо заварочных пакетиков теперь стояла банка черного листового чая. Банку Есенин очень любил и обязательно обнимал после покупки новой пачки "Майского", которую Жуков безбожного рвал и высыпал с потрохами. Серёжа недолго смотрел на разорванную фольгу в чайной крошке и даже вздыхал. И в целом, весь дом наконец приобретал фигуру. Три года Жуков пытался доказать ему, кто здесь хозяин, и нёс бесчисленное количество дорогих и очень дорогих вещей, раскидывая по трём комнатам и кухне. В пару первой плазме уже докупалась вторая, а богатые ковры множились под ногами. Мыть полы было ненавистным делом, и робот-пылесос, как оказалось, совсем не избавлял от этого. Все окружающие вещи, нескладно раскиданные по углам, словно собирались в кучи и нависали над центром своей тенью. Было тяжело. С переездом Серёжи стало как-то легче. Он ронял тарелки, переворачивал горшки с цветами, забывал и менял местами расчёску с ключами, ремни с обувными щётками. На дорогущем паркете еженедельно оказывались сладкие, кислые, горькие или жёлтые (спасибо Рексу) лужи. А однажды Есенин приклеился лбом к липучке для мух и чуть не перевернул люстру, если бы Жуков не опомнился от смеха и не побежал помогать. Но всё это пустяки. – Спасибо, – кивает Есенин тарелке, жуя оставшийся в руке хлеб. – Там ещё пельмени есть. – Не, я наелся, – Серёжа жмётся и улыбается. – Точно? – щурится Жуков. – А я хочу. – Тогда давай я тебе сварю. – Романтика. Это один из простых и тёплых вечеров, чередой наступивших под конец апреля. Утром Есенин, прижимаясь грудью к прохладной простыни, нежится в бледных лучиках. Он смеётся над сонным и хмурым Жуковым. Каждый новый раз – новая шутка. Глупая, простая и тёплая. Что-то вроде: "Кошмар-р-рно выглядите, маршал. Кошмар-р-ры затравили?" Жуков ничего не понимает, в особенности языка, на котором с ним говорит Есенин. Но язык этот красивый и ласковый. И Жуков доволен. Вечером Серёжа падает на спину кошмарного маршала и писклявит: "Принеси меня на второй этаж и брось на кровать". – Я тебя сейчас брошу. Через плечо, – сердито и без злобы отвечает Жуков. – На пол? – Об пол. – Я останусь там лежать. Не наступи на меня утром. Жуков фыркает и тащит хихикающего Серёжу по лестнице. Под ухо Георгию Константиновичу поют, или рассказывают анекдот или маленькую сплетню, или считают ступеньки. Он сосредотачивается на шагах и внимательно слушает о том, как Макса обвёл вокруг пальца... Кто? – Кто? – Гамлет! – Кто?! – Гамле-е-ет... Это мой друг. – А нормальных друзей у тебя нет? Что за имечко. – Он актёр. Человек искусства. – Ясно. Нормальных друзей у тебя нет. Жуков перекидывает Есенина через плечо и тот шлёпается на постель. – Он так же на сцене лежал, – Серёжа принимает драматичную позу, раскидывая руки и ноги звёздочкой. – Его отравили. – Кто? – Жуков снимает домашние шорты и вешает их на спинку стула. Есенин опять словил белочку и выделывается. Такие моменты Жуков любит до одури. – Все. А в первую очередь – наш прогнивший мир. В нём нет места таланту, только серой посредственности, – Серёжа окончательно роняет голову и высовывает язык. Типа умер. – Ага. Жуков падает на кровать и сгребает пискнувшего Есенина. Тот сжимается в комочек в крепкой хватке и прячет голову куда-то в подмышку напавшего и ужасного – кошмарного. – Ты куда? – смеются Серёже в макушку. – Ну ты Жук. Жучара. Страшный. – Слышь? В лицо мне скажи. Есенин, запыхавшийся и розовый, поднимает нос и морщится. – Гош, давай завтра торта, Наполеона... Того... Поедим. Жуков оживлённо сердится: – Ага, потом мне тебя катить, а не тащить на второй этаж придётся. Ты что-то разгулялся. То пельмени, то торт. – А пельмени я не ел, – улыбается Есенин. Жуков кивает головой: – Нет уж, дорогой. Завтра в зал. Со мной. Я тебе такую штуку покажу: берёшь штангу... Есенин улыбается и слушает. "Гоша" – вот так к нему ластится Сергей. Подходит на цыпочках ближе и цапает, смеясь. Жуков, конечно, возмущен, поэтому хватает виновника за руку и прижимает ближе. Тот ойкает, или ахает, или вскрикивает, или хихикает – каждый новый раз. И Георгий Константинович Жуков слышит любимое "Гоша" – именно от Есенина и никак иначе. – Гоша, две ложечки сахара.