Honestly

      Кошмары все еще есть, но они больше не вынуждают меня просыпаться и исступленно сидеть в ожидании облегчения, пялясь в соседнюю стену.       Во снах является нечто смазанное и мутное, — меня не оставляет ощущение нарочитой пародийности ситуации — лишь отдаленно напоминающее те образы, что заставляли руки трястись, а дыхание — сбиваться. Сновидения эти я за несколько месяцев уже заучил наизусть, и они больше не пугают, а, скорее, подталкивают ожидать стабильно неизменной развязки, за которой прежде следовало пробуждение в испуге. Видимо, мне все-таки удалось убедить собственное сознание в том, что происходит все это не наяву.       Сверля взглядом утреннюю чашку с кофе, словно ожидая, что от пристального прищура напиток немедленно остынет, я прокручиваю в голове сны последних ночей, а потом в принципе как-то перескакиваю на анализ всей своей жизни. Чертовски долгой истории, заполненной людьми и событиями. И заключаю, что, откровенно говоря, на одиночество мне жаловаться если не грех, то хотя бы несколько надуманно. Но проблема состоит в том, что я, по каким-то доселе не совсем понятным причинам, пренебрегал своим окружением. Я их безусловно ценю, но, не покривив душой, говорить о тревожащем душу в моменты нужды так и не научился.       Так что победой для меня становится само по себе уже произнесенное вслух «мне плохо». После многих лет, да что уж там, почти всей жизни, проведенной в отчасти нафантазированном себе одиночестве, — за исключением редких вечеров, согретых ее присутствием, либо попытками заменить это присутствие посредством физической близости с теми, чьи черты сейчас вспоминаются с трудом — делиться с кем-то чувствами до удивления непривычно.       Ханниган для этого избирается сама собой, ибо обладает умением слушать и понимать то, что словами у меня получается выражать очень ломано.       Я стараюсь избегать в разговоре жалостливости к себе, обрисовывая только основные факты: вероятную причину моей хандры в лице самокопания у которого цель, как таковая, отсутствует, и следствие — уже ярко заметное даже посторонним уныние.       Она выслушивает мою неумелую попытку излить душу предельно серьезно, внимательно взирая на меня серыми глазами из-под сверкающих стекол очков. Потом голосом с отточенной за годы работы дикцией произносит искреннее «Я понимаю. Ты, наверное, действительно сильно устал» за что я ей очень благодарен, ибо она обходится без наставительных реплик о том, что тут неплохо бы поработать специалисту. Разговор плавно перетекает в более обыденное русло и на душе почти сразу становится легче. Не так, будто все мои проблемы тотчас развеиваются, но так, что перспектива двигаться дальше уже не кажется такой мучительной.       Наконец, терпеливо (с интересом?) выслушав меня, Ханниган протягивает папку и говорит, что это не терпит отлагательств. Я фыркаю, потому что я всегда фыркаю. Она отвечает колким замечанием, а я пытаюсь сосчитать, сколько лет мы уже работаем вместе и дружим, но не выходит. Черт знает сколько, учитывая, что она давно уже наловчилась общаться со мной на «моем языке» и не принимать едкие комментарии на свой счет.       Папку я таки принимаю, мельком взглянув на гриф, помеченный отштампованным алым «секретно». Ощущение лживости моей работы перед обычными честными людьми не оставляет меня уже много лет, но чувство долга, поныне сохранившееся с «зеленых» девяностых по интенсивности может посоперничать.       Я улыбаюсь Ингрид. Не так, как обычно получается ей, но вполне дружелюбно и, как мне кажется, характерно, приподняв уголок губ. Кто-то может, конечно, прочесть в этом невинном жесте высокомерие, но я по-другому улыбаться не умею. Напоследок стучу пальцами по папке, как бы говоря, мол, я тебя понял — без отлагательств, и направляюсь по коридору к своему кабинету изучать ее содержимое.       Жизнь продолжается.