Солдатский рундучок

      Лучи солнца играют на алой ткани, цепляют золотые проблески, скатываются к цветным нашивкам над манжетами — знак принадлежности к полку.       — Примерьте, — просит Сквайр.       — Глупость, — скрестив руки на груди, качает головой Ливси, хмурится.       — Прошу вас, — протягивает Трелони, настаивает.       — Нет, — привычная мягкость сменилась твердостью, упрекающей непреклонностью.       — Почему же? — детский интерес.       Доктор мешкает.       — Сэр? — робко зовёт Джим; он чувствует себя виноватым — воспользовавшимся гостеприимством сплетником, запустившим руки в чужое прошлое и вытряхнувшего из закоулков нечто болезненное, скрытое в самых тёмных углах — там, где никто бы их не нашёл, если бы не непозволительное любопытство.       Он своими руками открыл стоящий в глубине библиотеки сундук.       Позволил Сквайру заметить.       — Джим, тише, — обернувшись просит Доктор — от его взгляда Хокинс крепче сжимается в глубоком кресле, отворачивается к камину.       — Почему же? — повторяет Трелони.       — Он, — подбирает слова Ливси, — Он — пропитан плохой памятью, — неловко, непривычно нескладно.       — Весьма поэтично, — замечание.       — Верно, но, — противится Доктор, — Ему лучше остаться в сундуке — до конца моих дней, — попытка перевести всё в шутку.       — Вы можете примерить его до этого, — упорство.       — Друг мой, — выдох, — Оставьте, — теперь его очередь просить.       Наблюдающему за этим Джиму хочется сорваться с места и крепко-крепко обнять Ливси, поймать края камзола и вытянуть его из комнаты — прочь.       — Дэвид! — Сквайр невольно выпускает мундир, всплескивает руками.       — Не нужно, — миротворческий жест; отступив, Доктор склоняется, почти не касаясь поднимает потяжелевший мундир, встряхивает, словно стряхивая что-то, едва не отпускает.       — Произошло нечто плохое? — ребяческая открытость, искренность от которой становится легче.       — Достаточно, — спешно отмахивается Ливси.       — Я, — сконфуженное бормотание, — Я могу узнать? — торопливость и дружеская, даже эгоистичная настойчивость стирается в миг, уступая место чрезмерной тревоге, волнению.       — Предлагаю обсудить — это за дверью, — кивнув в сторону Хокинса замечает Доктор.       — Неужели! — переступив, восклицает Трелони.       Приподнявшись, Джим присматривается, напряжённо прислушивается, как крошечный котёнок.       — Не стоит тревожить Джимми — полагаю, в трактире он слышал достаточно подобных историй, — приглашение.       — Как скажите, друг мой, — принятие       Поведя плечом, Ливси пробует поторопить, но прежде, чем он успевает Сквайр несвойственно для себя вытягивает его из комнаты — злосчастный мундир находит свой приют на ковре.       Двери с хлопком закрываются, разделяя.       Хокинс остается один. Он смыкает ладони в замок, покачиваясь думает, подбирает слова и действия. Решение, возможно, неправильное, импульсивное — тело принимает его раньше, чем разум.       Оно ощущается, как верное, но что-то неприятно царапает совесть.       Резко поднявшись на ноги Джим почти подскакивает к мундиру, подхватывает с пола — на мгновение ему чудится запах пороха.       Отголосок прошлого.       Несколько шагов — взмах, и огненная глотка жадно проглатывает дар; охватывает, терзает плотную ткань. Хокинсу приходится протолкнуть её глубже, чтобы жар не вырвался из каминной клетки.       Горький аромат горящей шерсти отравляет воздух.       Сердце бьется быстро-быстро, обвиняюще отзывается в мыслях. Поздно сожалеть о содеянном — Джиму кажется, что он поступил правильно, если его накажут, то он примет это.       — Джим Хокинс! — голос Трелони смахивает оцепенение.       — Джим, мой мальчик! — Доктор оказывается рядом с Хокинсом раньше, приобнимает за плечи, прикрывая собой.       — Простите, — лепет.       — Но почему? — спокойное удивление.       — Потрудитесь объяснить, — требование.       Становится слишком тихо — и Ливси берёт всё в свои руки.       — В комнату, — предчувствие, простое чтение настроения, — В гостевую спальню — мы поговорим позже, — ровное наставление.       Джим понимает, выскальзывает из оберегающего прикосновения, пятится и развернувшись, бросается к дверям, исчезает за ними — последним, что он успевает расслышать перед тем, как громкий хлопок разделил комнату и коридор был рокот уговора-утешения, рекомендации утихомирить пыл.       Ноги сами ведут по знакомой «карте» — к крошечному приюту, он бы назвал его вторым домом. Небольшая, уютная гостевая спальня, где могут остановиться пациенты или приезжий доктор Гудман, делящий лазарет-дом с Ливси.       На душе становится спокойнее только тогда, когда раздаётся металлический щелчок.       У него есть время подумать, собрать, найти оправдание своему поступку — объясниться перед Доктором.       Влажные ладони предательски дрожали, пальцы сами сводились в замок — трепет обжигающими волнами расползается по телу, тяжелым комом собирается в груди — вопросы каменными облаками сталкиваются в голове.       Время шло рывками, то срывалось с цепи, шепча иллюзией шагов, то замедлялось — и о его течении напоминали только ползущие по стене тени ветвей.       Нужные слова всё не шли на ум — стройные предложения забывались в одно мгновение, разбивались, стоило, только подумать о том, что скажет ему Доктор, как поймет его.       Какие воспоминания он уничтожил? К чему — это приведёт?       «Сердце солдата» — диагноз с выцветших страниц старого справочника.       Холодные руки страха, тревоги за своего наставника больно сжимают сердце, не отпускают.       Вскочив на ноги, Хокинс сжимает кулаки, но тут же опускается на кровать — сминает аккуратно застеленное одеяло, сомневается. Ждёт — считает про себя, отбросив все мысли.       В коридоре звучат первые шаги — они кажутся игрой воображения до тех пор, пока не сменяются стуком.       — Джим? — тон Ливси спокойный, миротворческий.       — Доктор! — пелена оцепенения спадает, растворяется, как отходит отлив в неспокойном море.       Хокинс шмыгает навстречу, переступившему порог Ливси, останавливается в шаге — отведя руки за спину, опускает голову, ожидая упрёка.       — Спасибо, — резко склонившись, Доктор обнимает Джима.       — Сэр, — Хокинс не понимает, не верит.       — У меня бы рука не поднялась, — рокот щекочущего смеха, обрывистого, как объятие — выпрямившись, Ливси переносит ладони на плечи Джима.       — Вы хотели сжечь его? — осторожно спрашивает Хокинс.       — Избавиться, — качает головой Доктор.       — Плохие воспоминания, — припоминает Джим.       — Верно, — мрачнеет Ливси.       — Расскажите? — смущение.       — Потом, когда придёт время, — вновь отмахивается Доктор, уходит от подступающих отголосков прошлого.       — А, когда оно придёт? — приподнявшись на мыски, кротко почти пугливо спросил Хокинс.       — Когда подрастешь — сейчас, это не важно, — продолжает Ливси.       — Важно, — надув щеки поправляет Джим, — Если вам нужна помощь, то я сделаю всё, что в моих силах, — в этой заботе Доктор невольно узнаёт себя.       — Тогда, побудь здесь — ещё немного, — мягкая просьба.       — Я наказан? — осознание.       — Трелони уверен в этом, — слабое, бледное фырканье.       — Вы злитесь? — напоминает Хокинс.       — Нет, но всё же, следовало спросить, — выдох; выпустив, Ливси хлопает Джима по плечу, — Обсудим это — в следующий раз, — облегчение.       — Хорошо — вы обещали, — кивок, знакомое упорство, на грани наставнического.       — Договорились, — «когда придёт время» остаётся непроизнесённым.       Как и затихает ещё одно обещание и тлеет богатство эполет.